Часть первая

НОЧЬ

«Но вере теплой опыт хладный противуречит каждый миг, …» - М. Ю. Лермонтов

Часть первая

Ночь. Что за удивительное время. Время, когда душа отдыхает, когда глаза, пресыщенные дневным светом, могут расслабиться от постоянного созерцания и преспокойно закрыться. Слышно даже, как сам город потихоньку посапывает и нежится в складках накинутого на себя тяжёлого черного одеяла. Последние чаи допиваются, и гаснут последние желтенькие окошки. И только один равномерный звук нарушает городскую тишину — это Гришка Лаврентьев стучит своими каблуками, ходя взад и вперёд по своей и без того маленькой комнате, а, отмеряя шагами её размеры, она и вовсе кажется крохотной и совершенно непригодной для такого рода перемещений.

Дело в том, что это была во многом решающая ночь. И не только для Гриши Лаврентьева. Но об этом ещё рано, поэтому остановимся на этой, по своему знаменательной, персоне. Пока он ходит по своей комнате, у нас есть время рассказать о нём поподробнее. Времени, надо сказать, не так много, ибо стрелки часов упорно движутся к полуночи – а это значит, что нужно поторопиться.

В свои двадцать лет Гриша выглядел совершеннейшим мальчишкой. Он был среднего роста, белокур и чрезвычайно улыбчив. У него был постоянно воодушевленный, но в то же время потерянный взгляд. Глаза его сверкали, а на щеках алел не спадающий румянец. Он был чрезвычайно свеж, энергичен и совершенно точно не лишен обаяния. Конечно же, он был добр и приветлив, ведь как же он мог не быть? В его поступках и мыслях прослеживалась некоторая ветреность молодого характера, припадки детской весёлости на пустом месте, и всё-таки он считал себя исключительно положительным человеком.

Гриша продолжал ходить по комнате в состоянии какого-то радостного, но всё же томительного ожидания. Что же касается комнаты, то это было действительно небольшое помещение, оклеенное белыми обоями с цветочным узором. У одной стенки стояла аккуратно застеленная кровать, а у другой стенки столик, на котором лежал томик стихов, раскрытый на строчках: «И в радости немой, в блаженстве наслажденья твой шепот сладостный и тихий стон внимать, ... ». Окна выходили во двор, где поминутно лаяла какая-то собака, начинавшая действовать на слабые нервы Гриши. Он сам не вполне понимал природу своей мысли и оттого мог спокойно отвлечься на лай и стать думать о нём, и это было так естественно, словно он действительно ходит по комнате и размышляет именно о дворняге, лающей под его окном. Сердце в его груди прыгало, а ладони потели до такой степени, что ему постоянно приходилось вытирать их о свои новенькие приталенные кремового цвета брюки. Вдруг раздался стук в дверь. Сердце упало из груди прямиком в пятки, в подошву, и каждый шаг причинял ему щемящую боль. Он в недоумении распахнул дверь и на секунду, на одну лишь секунду, лицо его приобрело выражение первобытного восторга и в то же мгновение животной страсти.

На пороге стояла взлохмаченная и раскрасневшаяся фигура Мити. Это был высокий и худощавый молодой человек с ровно таким же выражением лица, как и у самого Гриши в секунду, когда их глаза встретились.

– Ну!.. – Просящим радости голосом протянул Митя, и вслед за протяжным звуком сам подался вперёд и ввалился в комнату, разведя руками, как бы готовясь обнять любимого товарища.

Сердце вернулось на место. Гриша сначала даже расстроился, увидев нежданного гостя, но быстро вернулся в воодушевлённые состояние, однако всё с тем же нервным ожиданием и волнением. Дверь осталась незапертой.

– Погоди, рано ещё радоваться.

– Как?! – Вскрикнул Митя и замер посреди комнаты.

Казалось, он был убит этой новостью. Хотя нет, вот он уже снова может двигаться: Митя замахал руками, делая движения, чтобы ему подали поскорее стакан воды, и принялся иронически усмехаться и ещё больше лохматить свои волосы.

Гриша поднес товарищу стакан и усадил того на стул.

– Тише ты, ещё, глядишь, в обморок здесь грохнешься, а я как увижу, так тоже! Что же подумают, если кто-нибудь зайдет и увидит нас в таком состоянии?

Кажется, на Митю это сильно подействовало, и он замолчал, уставившись на свои сношенные башмаки. Гриша тоже присел на стул и многозначительно замолчал, а потом усмехнулся произошедшей только что сцене. Митя, сидевший до сих пор будто на иголках, тоже усмехнулся и, наконец, решив перевести дух, расплылся в улыбке и откинулся на спинку стула.

– Убьешь ты меня так, давай живо рассказывай, что у тебя там.

Митя поднес стакан с водой ко рту и отпил глоток, прежде чем поперхнулся. Он закашлялся, Гриша бросился помогать несчастному товарищу. Митя, откашлявшись, вытер с глаз слезы, появившиеся вследствие этого пренеприятного происшествия.

– Слушай же, брат Митя, ничего ещё не решено, слышишь! Завтра утром она обещала дать ответ. А я ей прямо так и сказал всё. Вот, как есть – так и сказал. Делай, говорю, теперь со мной всё, что душе угодно, а не мог я тебе этого не сказать! Она так посмотрела на меня, что, клянусь, никогда ты не видел такого прекрасного взора. Да и я прежде не видывал и мечтать не мог. Даже в самых смелых фантазиях, слышь? Понимаешь теперь, какой это был взгляд? В нем всё было: и нежность, и доброта, и глубина. Господи, какая же в нём была глубина... Не сравнятся с ней никакие морские глубины, разве только океан, да и то мелко! А дальше она заговорила – нет, то божественные звуки арфы донеслись лёгким ветерком до моих ушей. Я и слов-то не понял сперва, понял только, что сегодня утром всё решиться. Судьба моя на волоске повисла, и буря житейская качает его теперь из стороны в сторону! Оборвется ли, выдержит ли? Не знаю, не ведано мне знать судьбы своей. Только Бог теперь знает, и я теперь прошу его поведать мне эту тайну, ибо боюсь, что не дождаться мне теперь утра... – Гриша опустил голову, но ровно под таким углом, чтобы видеть лицо Мити, на котором вновь появились слезы. Митя встал и заходил по комнате.

– Что ж такое происходит в мире то? На что человеку такие страдания? Неужели нету покоя для чистого и не отравленного ядом злобы сердца?! Не может такого быть, не верю! – Митя так разозлился, что сидевший в печальной позе Гриша даже немножко испугался, что его товарищ сейчас помчится на него с кулаками.

– Не верю! Ты, Гришка, главное не падай духом. Да разве ты не достоин счастья?! Кто же, как ни ты, тогда достоин его! А вспомни, как давеча ты меня сам успокаивал, я ведь уже с жизнью простился, уже, можно сказать, в бездну летел, а тут ты. Не помнишь что ли, как сам уверял меня в том, что жизнь есть счастье неизмеримое и надо держаться за неё во что бы то ни стало? И уверил ведь! Я, признаюсь, до последнего не понимал, как я жить буду после того. Она ведь, она... Впрочем, ты и сам знаешь. Ты не должен ни в коем случае сдаваться! Теперь нельзя, теперь надо бороться до самого конца, как бы это не было трудно. Себя уничтожу, а тебя сделаю счастливым. Наступит день, когда я увижу твое счастье и оттого сам счастливым буду, понимаешь? Мы будем сидеть у реки, на крутом склоне: ты с ней, а я с… Ну, ты понимаешь. Вокруг нас бегают дети, дамы сидят под широкой кроной старинного дуба. А потом мы садимся в лодки и плывём рядом друг с другом, медленно плывём, еле дотрагиваясь до вёсел, а дети руками гладят воду, маленькую белую волну, поднятую нашими усилиями. И сердце так спокойно бьётся, время застывает, и солнце светит нам в глаза, полные счастливым слёз, – у Мити в самом деле глаза были полны слезами.

– Друг мой, а будешь ли ты на могилу ко мне ходить? – Как-то совсем неожиданно спокойным тоном произнес Гриша.

Митя побледнел и поднес руку ко лбу своего собеседника

– Гришка, ты чего? А не болен ли ты часом?

– Я теперь на всю свою короткую и несчастную жизнь болен, она теперь болезнь моя, забирающая все мои силы и мысли. Не излечить её до окончания дней моих, не ослабить боль в груди, не унять мой болезненный разум. Отныне и навеки лишь одно имя вырезано ножом на моем раненном сердце, и имя это –...

Во дворе снова залаяла собака, и Гриша не стал заканчивать своей речи. Он положил руку на плечо товарища и грустно поглядел на него исподлобья. Потом он лег на кровать и накрылся одеялом, приложив одну руку ко лбу, и закрыв глаза.

– Митя, исполни последнее желание: подай живительной воды умирающему от жажды в жарких песках.

Митя судорожно поднес стакан воды к постели.

– Ах, нет, друг мой, я говорил о другом. Любви мне, Митя, нужно, любви!.. – Прошептав эти слова, Гриша повернулся лицом к стене и сделал жест своему товарищу, чтобы тот остался.

Часы указывали час ночи. Дворняга за окном потихоньку скулила. Легкий ветерок пробежал по крышам. Ночь набирала силу и власть над городом. На пустынном тротуаре лежал мертвый голубь, и ворон клевал его серую голову. Пьяные крики доносились из открытых ворот, ведущих в большой колодезный двор, вдалеке которого висела жёлтая лампочка. Какой-то человек вышел из ворот, повернул на тротуар и поковылял вглубь длинной и черной улицы.

12 3 Следующая ⇒