Родион Мариничев. Геннадий Каневский

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 4Следующая ⇒

Родион Мариничев

***

Тронешь землю ладонью, подышишь – взойдут ростки

В белый полдень в конце зимы. Колоски, а потом цветки

Загорятся, зардеются вплотную к раме, к стеклу.

Завязываешь шнурки,

Идёшь пустырём полусонным,

Двором заоконным.

Там, на углу,

Обернувшись, видишь в нарастающей тишине:

Верёвка с прищепками на солнечной стороне,

Тень от разросшейся липы на шершавой стене,

Кремовые занавески, цветы на окне.

«Завтра оттепель. Послезавтра – жара…»

Слышишь, как радио надрывается на обоях нагретых?

Спасаясь от завтра, хотел бежать на край света, –

Вот он, ветреный, белого света край:

Ржавой пожарной лестницей обрастает последний дом,

Силуэт теплотрассы в клочках прошлогодней травы.

Отступающий снег пахнет свежим бельём,

Воздухом полевым.

Волга, № 5

Геннадий Каневский

[***]

так и была окончена школа крупного плана,

школа монтажных склеек – через большие кисти рук

соседа по купе – с трещинами и волосками –

передающие соль к помидорам, угощающие печеньем,

купленным на вокзале перед отъездом.

затемненье первого вечера из двух предстоящих,

запах несвежего перемешанный с запахом плоти,

синяя дежурная лампочка, последний чай из титана –

в этом вагоне не действует, надо идти в соседний,

только учти, через тамбур, а за бортом минус двадцать,

и попытка перехватить из-под неплотно прикрытых век

взгляд молодой соседки, и попытка вспомнить,

какого же цвета были ее глаза.

рассвело и рядом другие соседи, двери и окна,

еще деревянные, трещины на рамах составляют карту предместий

неизвестного города, иероглифическую сетку,

график любви, предстояние страха и трепет плоти,

открывающиеся поселки с их пакгаузами, гаражами,

ремонтными базами и вдруг неожиданно школьным

мелом мелькнёт, будто с испачканного рукава синей формы,

надпись «можга», и долго вспоминаешь, почему такое,

а ведь это было на всех деревянных линейках

с первого по десятый, и чтобы отвлечься,

скользишь взглядом по откровенному вырезу платья

спелой матроны и по апоплексической шее

ее мужа или любовника, но тут тоннель, затемненье.

вырываешься из тоннеля, склоняясь над откидным столом

вместе с веселой студенткой, с карандашом, с кроссвордом,

чувствуя, как пахнут ее волосы, мысленно почти целуясь,

пока она рассказывает, как ехала на первом курсе

вместе с молодежной сборной казахстана по волейболу

и помогала разгадывать кроссворд, что никак не сходился,

покуда не выяснилось, что в четыре клетки –

«домашнее растение с мясистыми колючими листьями» –

они вписали «олоя», но тут снова падает вечер,

снова синий свет, и никак не можешь уснуть,

потому что за стенкой – купе молодой проводницы,

к которой пришел юный дембель с добытым на станции самогоном,

и она, ритмично постанывая, его утешает,

сбивая засыпающий вагон с ритма дыханья,

но все же разносчики беляшей и хрустальных подвесок

или как они там называются, уже ничего не соображаю,

и все непрерывное и пахнущее креозотом

проваливается в темноту.

пусть эта темнота будет еще не финальной,

но только не потерять зренье, увидеть напоследок

собственные жалкие волоски на синеватых запястьях,

дряблую кожу, подступающие холодные воды

с какими-то крабовидными туманностями пространства,

книги, их буквы, колонны, их капители,

прекрасные приборы из беззаветной латуни,

из благородной бронзы, из зеленеющей меди,

все эти пантографы, циркули, астролябии и секстанты,

все эти кадры, все крупные планы и склейки,

весь этот синематограф.

Новый Берег, № 73

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒