Пятница. Суббота. Суббота. Воскресенье

Пятница

15 января 1960 года

До сих пор ничего им не сказала, но завтра вечером обязательно скажу. Я спросила маму, можно ли Дэвиду поужинать вместе с нами бифштексом с картошкой, и она согласилась; думаю, лучше будет собрать всех вместе и огорошить скопом. Может, хоть на этот раз Дэвид наконец поймет, что он уже осточертел мне наставлениями и увещеваниями. От его нотаций чесаться хочется! Но похоже, Пэппи права: отделаться от Дэвида будет легче, если я отселюсь от родителей. Этой мысли хватает мне, чтобы твердо держать курс на Кросс, как называют его местные. Точнее, в глубь Кросса.

Сегодня на работе я встретила одного человека. Это случилось на пандусе в Чичестер-Хаусе — частном больничном корпусе из красного кирпича, где купаются в роскоши привилегированные пациенты. Каждому полагается своя комната и ванная, вот так-то, — вместо койки, которые впритык друг к другу ставят по обе стороны от прохода в палатах на двадцать мест. Хорошо, наверное, лежать в одиночестве и не слушать, как блюют, отплевываются, заходятся кашлем и бредят соседи по палате. С другой стороны, наслушавшись всей этой музыки, не захочешь, а выздоровеешь — или поскорее отдашь концы, лишь бы тебя оставили в покое.

Так вот, про нового знакомого. Сестра Агата поймала меня, когда я заканчивала развешивать пленки в сушильной — а я пока еще не запорола ни единой пленки, поэтому два младших лаборанта смотрят на меня как на божество.

— Мисс Перселл, будьте добры, отнесите это на третий этаж Чичестер-Хауса, для мистера Нейсби-Мортона, — попросила она, протягивая конверт со снимками.

Я почувствовала, что она чем-то недовольна, послушно взяла конверт и унеслась. В первую очередь сестра Агата должна была дать поручение Пэппи, а если конверт достался мне, значит, Пэппи куда-то запропала. Или просто возится с тазами для рвоты и суднами. Но мое дело не рассуждать, а действовать, вот я и понеслась к частной больнице, словно самая младшая из всех младших стажеров. Этот Чичестер-Хаус такой шикарный! В сияющем линолеуме полов отражаются розовые штанишки местной старшей сестры, а букетов в коридорах на дорогих подставках столько, что впору открывать цветочный магазин. Пока я взлетала на третий этаж Чичестера, мне повстречалось не меньше шести человек, и все они строго качали головами и прикладывали пальцы к губам. Тсс! Полная тишина! И я пристыженно опускала голову, прижимала к себе конверт со снимками и шла дальше на цыпочках, как Марго Фонтейн[6].

Ha полпути вверх по пандусу навстречу мне попалась целая толпа — сам врач со свитой подчиненных. Уже в первый день работы в любой больнице всякий поймет, что дипломированный штатный врач здесь царь и бог, но бог Королевской больницы гораздо могущественнее божка из Райда. Местные штатные врачи носят темно-синие в полоску или серые фланелевые костюмы, галстуки частных школ, рубашки с французскими манжетами на скромных, но солидных золотых запонках, коричневые замшевые или черные шевровые ботинки на тонкой подошве.

Экземпляр, который попался мне, был в серой фланели и коричневой замше. При нем — два ординатора (длинные белые халаты), старшие и младшие стажеры (белые костюмы и белая обувь), шесть студентов-медиков (короткие белые халаты), все со стетоскопами наперевес, футлярами для предметных стекол и стойками для пробирок в руках с обрезанными под корень ногтями. Да, ни дать ни взять божество, вокруг которого вытанцовывает целая толпа жрецов. Это и привлекло мое внимание. Тем, кто делает снимки грудной клетки, нечасто приходится сталкиваться с богами, хоть старшими, хоть младшими, и у меня разыгралось любопытство. Врач о чем-то оживленно беседовал с ординатором, высоко держа благородную голову, и мне пришлось сбавить ход и придержать челюсть, которая в последние дни стала что-то слишком часто отвисать. Какой великолепный мужчина! Почти великанского роста, с широченными плечами, плоским животом. Темно-каштановые волосы слегка вьются, на висках пробивается седина, на лице кое-где видны симпатичные веснушки, черты лица скульптурные — да, настоящий красавец. Речь шла об остеомаляции, и я классифицировала этого врача как ортопеда. Я прижалась к стенке, чтобы пропустить его свиту, которая заняла весь пандус, и почувствовала на себе испытующий взгляд зеленоватых глаз. Уф. Во второй раз за неделю у меня сжалось сердце, хоть и не от прилива любви и нежности, как при встрече с Фло. От непреодолимого влечения у меня прервалось дыхание. И колени подкосились.

За обедом я рассказала об этой встрече Пэппи и предположила, что видела кого-то из ортопедов.

— Дункана Форсайта, — сразу же определила она. — Он старший врач ортопедического отделения. А что?

— Понимаешь, он посмотрел на меня, как актеры в старых фильмах, — призналась я.

Пэппи вытаращила глаза.

— Да ты что! Странно, не ожидала от него. Он не из ловеласов, давно женат и пользуется славой самого учтивого старшего врача во всей больнице: истинный джентльмен, никогда не швыряет инструментами в операционных сестер, не отпускает сальные шуточки и ни разу не накричал на младшего стажера, даже если у него руки-крюки и деликатности ни на грош.

Я перевела разговор, но почему-то не поверила Пэппи. Доктор Форсайт не раздевал меня глазами и так далее, но смотрел, и его взгляд был поистине мужским, оценивающим. Таких красавцев я в жизни не встречала. Подумать только, старший штатный врач! Слишком уж он молод для такого ответственного поста, ему, должно быть, нет и сорока.

Сегодняшнее желание: увидеть бы еще разочек мистера Дункана Форсайта!

Суббота

16 января 1960 года

В общем, сегодня за ужином, в присутствии Дэвида я наконец отважилась. Бифштексы с картошкой — любимая еда всей семьи, только маме приходится тяжко: надо присматривать и за бифштексами на косточках, которые жарятся на огромной сковороде, и за ломтиками картошки во фритюре. Гэвин и Питер уплели по три порции каждый, и даже Дэвид попросил добавки. На сладкое дали пудинг «пятнистая колбаска» с заварным кремом, который тоже все мы любим, так что за столом царило благодушное настроение, когда мама с бабушкой наконец закончили разливать чай. Наступил мой час.

— Знаете, какая у меня новость? — спросила я.

Никто не удосужился отозваться.

— Я сняла квартиру в Кингс-Кроссе и теперь переселяюсь туда.

Все по-прежнему молчали, только в комнате воцарилась полная тишина. Не звякали ложечки, не хлюпала чаем бабуля, не кашлял стосковавшийся по куреву папа. Потом папа вытащил пачку «Ардата», предложил ее Гэвину и Питеру, и все они прикурили — причем втроем от одной спички! Ничего хорошего это не предвещало.

— В Кингс-Кроссе, — наконец повторил папа, уставившись на меня в упор. — Детка, ты дура. Ладно, могло быть и хуже. В Кингс-Кроссе живут только дураки, цыгане, всякая богема и потаскухи.

— Никакая я не дура, папа, — отважно возразила я. — И уж тем более не потаскуха и не цыганка. А богему в наше время называют битниками. Я подыскала себе самую приличную квартирку в самом приличном доме, который по чистой случайности находится в Кроссе, причем в лучшей его части, возле Чаллис-авеню. Почти в Поттс-Пойнте.

— Весь Поттс-Пойнт кишит моряками Королевского флота, — возразил папа.

На маму было больно смотреть — казалось, она вот-вот расплачется.

— Но зачем тебе это, Харриет?

— Мне уже двадцать один год, я хочу жить самостоятельно. Теперь у меня есть работа, я неплохо зарабатываю, а квартиры в Кингс-Кроссе сдаются так дешево, что за год я сумею даже накопить на поездку в Англию. Если бы я нашла жилье в другом месте, мне пришлось бы снимать его еще с двумя или с тремя девушками, а это не лучше, чем жить дома.

Дэвид не проронил ни звука, только сидел справа от папы и глазел на меня так, будто у меня выросла вторая голова.

— Твоя очередь, умник, — хмыкнул Гэвин, обращаясь к нему. — Может, скажешь чего-нибудь?

— Я не одобряю это решение, — ледяным голосом процедил Дэвид, — но предпочел бы поговорить с Харриет наедине.

— Вот и славно. — Питер обхватил пальцами мое запястье, изображая наручник. — Самостоятельность тебе не повредит, Хэрри.

Кажется, эти слова подействовали на папу, и он вздохнул.

— Не силой же тебя удерживать. Хорошо еще, ты не в добрую старую Англию собралась. А в случае чего из Кингс-Кросса я тебя живо увезу.

Гэвин взорвался гоготом, повалился на стол и влез галстуком в масло, а потом поцеловал меня в щеку.

— Молодчина, Хэрри! — выпалил он. — Первая подача разыграна, а ты не дрогнула. Держи биту наготове, сейчас начнется!

— И когда ты все успела решить? — часто моргая, спросила мама.

— Когда миссис Дельвеккио-Шварц предложила мне жилье.

В нашем доме эта фамилия прозвучала неуместно. Папа нахмурился.

— Какая миссис? — переспросила злорадно озирающаяся бабуля.

— Дельвеккио-Шварц. Дом принадлежит ей. — Я вспомнила, что еще не все объяснила. — Там живет Пэппи. Она и познакомила меня с миссис Дельвеккио-Шварц.

— Так я и знала, что эта китаянка тебя испортит, — сказала мама. — С тех пор как ты с ней познакомилась, тебе стало не до Мерл.

Я вскинула подбородок.

— Это Мерл теперь не до меня, мама. У нее новый парень, она забыла обо всем на свете. Про нашу дружбу она вспоминает, только когда ее бросят в очередной раз.

— А квартира и вправду приличная? — осведомился папа.

— Две комнаты. И общая ванная у нас с Пэппи.

— Пользоваться общей ванной негигиенично, — влез Дэвид.

Я усмехнулась:

— А разве здесь у меня собственная ванная?

Он заткнулся.

Мама решила смириться.

— Ладно, — сказала она. — Наверное, тебе понадобятся посуда, столовые приборы, кастрюльки-сковородки. И белье. Постельное можешь забрать отсюда.

Об этом я не подумала, но ответила сразу:

— Нет, мам, спасибо. Там же двуспальная кровать. Здорово, правда?

Все умолкли и разинули рты, будто представили гигантскую двуспальную кровать с приделанной сбоку кондукторской сумкой, в которую надо класть плату за пользование.

— Двуспальная? — побледнел Дэвид.

— Вот именно.

— Харриет, незамужние девушки спят на узких кроватях.

— Очень может быть, Дэвид, — пожала плечами я, — а я не замужем и буду спать на широкой!

Мама торопливо встала.

— Ребята, посуда сама не вымоется! — укоризненно напомнила она. — Бабуля, «Сансет-Стрип, 77» начинается.

— «Детка, детка, одолжи мне гребень! » — вскакивая, замурлыкала бабуля. — Ну наконец-то! Харриет переезжает, и вся комната будет моей! Не откажусь от двуспальной кровати, хи-хи!

Папа и братья убрали со стола с рекордной скоростью, вдвое быстрее обычного, и оставили меня с Дэвидом.

— Ну и чего тебе не хватало? — сухо спросил он.

— Личной жизни.

— У тебя есть кое-что получше, Харриет. Дом и семья.

Я ударила кулаком по столу.

— Дэвид, как можно не видеть дальше собственного носа? Я живу в одной комнате с бабулей и ее горшком, мне негде даже разложить вещи — приходится сразу же убирать их! У меня в этом доме нет своего угла, всюду толкутся мои близкие. Но теперь я буду роскошествовать в собственной квартире.

— В Кингс-Кроссе.

— Да, черт возьми, в Кингс-Кроссе! Где есть доступное жилье.

— В доходном доме, который принадлежит иностранке. Новой эмигрантке.

Не выдержав, я расхохоталась ему в лицо.

— Это миссис Дельвеккио-Шварц-то иностранка? Она самая настоящая австралийка, и здешний акцент у нее такой густой — хоть ножом режь!

— Еще хуже, — не сдавался он. — Австралийка с наполовину итальянской и наполовину еврейской фамилией? В прошлом у нее по меньшей мере мезальянс.

— Сноб, вот ты кто! — заявила я. — Откуда в тебе столько нетерпимости? Чем кичиться нам, австралийцам? Мы же поголовно потомки каторжников! По крайней мере новые эмигранты приехали сюда по своей воле!

— Да, с эсэсовскими номерами под мышкой, с туберкулезом и чесночной вонью! — рявкнул он. — Хороши свободные переселенцы, нечего сказать, если им продавали льготные билеты со скидкой в десять фунтов!

Я не выдержала. Вскочив, я наградила его двумя звучными оплеухами. Бац, бац!

— Отцепись, Дэвид, понял? Катись к чертям! — кричала я.

И он покатился. На лице Дэвида отчетливо читалось, что у меня просто очередной «больной день» и что это не помешает ему попозже предпринять еще одну попытку.

Вот так все и закончилось. Хорошие у меня родичи, свои в доску. А Дэвид — католик, измученный запорами, правильно Пэппи говорила. Какое счастье, что я хожу в англиканскую церковь.

Среда

20 января 1960 года

Несколько дней у меня не было ни минутки свободной, до дневника никак не доходили руки, но, пожалуй, скоро отдышусь. Папу и братьев удалось отговорить от осмотра моих новых апартаментов (я сама побывала там в прошлое воскресенье и поняла, что гостей звать еще рано). С тех пор я тружусь как каторжная, готовлюсь перебраться на новое место в следующую субботу. Не знаю, что бы я делала, если бы не мама. Благодаря ей у меня теперь есть посуда, приборы, белье, разные кастрюли, а папа сунул мне сотню фунтов и с мрачным видом объяснил, что тратить отложенные на поездку в Англию деньги незачем — ведь мне полагается приданое. Гэвин подарил мне набор инструментов и мультиметр, а Питер — свой «старый» проигрыватель, объяснив, что давно собирался купить себе другой, получше. От бабули мне перепали флакон одеколона «4711» и стопка салфеточек, вышитых специально в приданое.

В моем новом жилище спальню от гостиной отделяет арка, а не дверь, поэтому я решила растрясти сотню, полученную от папы, купить стеклянные бусы и своими руками сделать из них занавеску. Готовые занавески из пластмассовых бус выглядят отвратительно, а звучат еще хуже. А я хочу, чтобы они звенели. Розовые бусы. Свои комнаты я отделаю в розовых тонах, потому что этот цвет в Бронте под запретом. А я люблю его. Он теплый, женственный и поднимает мне настроение. И потом, на розовом фоне я выгляжу гораздо лучше, чем на желтом, голубом, зеленом или малиновом. Для них я слишком смуглая.

Мои комнаты тянутся вдоль открытого коридора и комнаты Пэппи, коридор ведет в прачечную и на задний двор. Комнаты просторные, с высоченными потолками, но почти без обстановки. В кухне есть раковина, древняя газовая плита и холодильник, придать ей сносный вид невозможно, но я уже позвонила сторожу из Райда Джинджу и спросила, не подыщет ли он мне старую больничную ширму. Легко, ответил он и заныл — мол, без меня в больнице скука смертная. Чепуха! Это без единственного рентгенолога? Не настолько мала Мемориальная больница Райд. Джиндж вечно делает из мухи слона.

Вчера в лабораторию нанесла визит старшая сестра-хозяйка больницы. Небожительница! Если штатный врач — бог, то сестра-хозяйка по меньшей мере Дева Мария, а поскольку девственность для такой должности необходимое условие, сравнение — точнее не придумаешь. Ни одному мужчине не хватит духу приблизиться к сестре-хозяйке, такое под силу разве что влетевшему в окно голубю. Все сестры похожи на боевые корабли, плывущие на всех парусах, но наша сестра-хозяйка — шедевр корабельного искусства. Ей всего тридцать пять, она рослая, стройная, с золотисто-рыжими волосами, глазами цвета аквамарина и красивым лицом. Конечно, волос под древнеегипетским головным убором почти не видно, но цвет у них натуральный, за это можно поручиться. А под холодным взглядом покроется льдом даже тропическая лагуна. Глетчер. Арктические льды. У-ух!

Вообще-то мне ее немного жаль. Пусть она царица цариц, но ведь она еще и женщина. Если кому-нибудь в больнице вздумается покрасить стену или повесить плакат для развлечения пациентов, сестра-хозяйка решает, в какой цвет будет покрашена стена, и выбирает плакат. На ней белые нитяные перчатки, и если в нашей лаборатории она ими не пользуется (строго говоря, сестра-хозяйка в нашей лаборатории — гостья сестры Агаты), повсюду, где работают или отдыхают медсестры, она проводит пальцем по выступам панелей, подоконникам, где угодно, и горе палатной сестре, во владениях которой белый перчаточный палец станет серым от пыли! Сестре-хозяйке подчиняются и медицинские сестры, и санитарки, она держится на равных с главврачом, входит в правление больницы, председатель которого, как выяснилось, сэр Уильям Эджертон-Смайт, по совместительству дядя обольстительного мистера Дункана Форсайта. Теперь ясно, как он занял пост старшего врача ортопедического отделения, несмотря на молодость. Небось дядюшка подсобил. А жаль. Мне казалось, такой человек, как мистер Форсайт, не будет пользоваться протекцией родных и знакомых, чтобы подняться по служебной лестнице. Почему у колоссов вечно обнаруживаются глиняные ноги?

Словом, меня представили сестре-хозяйке, а та пожала мне руку, строго отмеряя миллисекунды этого жеста в соответствии с правилами вежливости и моим положением. Сестра Агата смотрела сквозь меня, а сестра-хозяйка — прямо в глаза, совсем как миссис Дельвеккио-Шварц. Видимо, она явилась к нам, чтобы обсудить покупку новой вращающейся рентгеновской установки, но сочла своим долгом осмотреть всю лабораторию.

Сегодняшнее желание: выкинуть из головы Подхалима Форсайта.

Суббота

23 января 1960 года

Я здесь, я на месте! Сегодня утром наняла фургон и перевезла в дом 17с по Виктория-стрит свою персону вместе с картонными коробками, полными добычи. Водитель оказался замечательным парнем — зря языком не молол, просто помог мне внести вещи в дом, с благодарностью принял чаевые и укатил к следующему клиенту. Одна коробка была забита банками с розовой краской — вот и нашлось применение твоей сотне, папа! — в другую поместилось миллионов десять розовых бусин. Не мешкая, я приступила к делу: взяла кусок антибактериального мыла (только поработав в больнице, понимаешь, в чем его прелесть), кучу тряпок, щетку и металлическую мочалку и принялась за уборку. Миссис Дельвеккио-Шварц говорила, что убрала в комнатах перед моим приездом, она и вправду отлично потрудилась, но я заметила повсюду тараканий помет. Пришлось опять звонить в Райд Джинджу и просить у него отраву для тараканов. Ненавижу этих тварей, они живут в канализации, сто

чных канавах и в грязи, разносят всякую заразу.

Я терла и скоблила, пока природа не заявила о себе и не погнала меня на поиски туалета — помнится, он был где-то рядом с прачечной. Прачечная оказалась кошмарной. Неудивительно, что миссис Дельвеккио-Шварц забыла показать ее мне. Счетчик на газовом котле глотал монеты одну за другой, две большие бетонные ванны подтекали, старые валики для белья были привинчены к полу. Дверь из прачечной вела в ванную. На древней ванне отсутствовала половина эмали, а когда я оперлась на бортик рукой, ванна со стуком накренилась — одна из ножек в виде когтистых лап, на которых она стояла, была сломана. Ножку вполне мог заменить деревянный брусок, а вот ванну предстояло красить в несколько приемов велосипедной эмалью. Горячую воду давал настенный газовый водонагреватель — с еще одним счетчиком и отверстием для монеток. Деревянную решетку я сразу замочила в тазу с мыльной пеной. Унитаз стоял в отдельной комнатушке и был произведением искусства: английский, фарфоровый, прошлого века, с чашей, расписанной изнутри и снаружи кобальтовыми синими птичками и лозами. Бачок, закрепленный под потолком, соединяла с чашей труба, тоже с птичками. На старое деревянное сиденье я присаживалась с опаской, несмотря на стерильность: слишком высоким оно было. Цепь заканчивалась фарфоровой ручкой, и когда я дернула за нее, в чашу обрушился Ниагарский водопад.

Я убиралась весь день и не увидела за это время ни души. Правда, я никого и не ждала, но я думала, в доме будет постоянно слышен голосок Фло: малыши вечно смеются и визжат, если не капризничают. А оказалось, здесь тихо, как в могиле. Где Пэппи, я понятия не имела. Мама побаловала меня, положив с собой запасы провизии, поэтому мне было чем подкрепиться после нелегких трудов. Но я совсем не привыкла к полному одиночеству. Очень странное ощущение. В гостиной и спальне было всего по одной розетке, но я с электричеством на ты, поэтому достала подаренный Гэвином набор инструментов и мультиметр и установила на стенах еще несколько розеток. Затем я отправилась на переднюю веранду искать распределительный щит. Один из предохранителей был рассчитан на три ампера. Я выкрутила его, поставила другой, на пятнадцать ампер, и уже закрывала щит, когда в калитку вошел стриженный ежиком парень в мятом костюме со сбившимся галстуком.

— Привет, — произнесла я, думая, что передо мной еще один жилец.

— Вы здесь новенькая? — спросил он.

Я кивнула, ожидая продолжения.

— Где живете? — спросил он.

— С той стороны дома, возле прачечной.

— Не на первом этаже, в комнатах по фасаду?

Я нахмурилась, а на моем смуглом лице такие гримасы выглядят свирепыми.

— А вам какое дело? — спросила я.

— Работа такая. — Он сунул руку во внутренний карман, вытащил потрепанный кожаный бумажник и открыл его. — Полиция нравов. Как вас зовут, мисс?

— Харриет. А вас?

— Норм. Чем зарабатываете на жизнь?

Я прикрыла дверцу щита и взяла Норма под локоть, подражая непринужденным манерам Джейн Расселл. Мне казалось, что получается похоже.

— Чашечку чаю? — спросила я.

— Можно, — охотно согласился Норм и вошел в дом вместе со мной.

— Для проститутки вы слишком заботитесь о чистоте, — заявил он, оглядев мою гостиную, пока я ставила чайник. Опять монетки! Хоть мешками скупай фальшивые, столько счетчиков приходится кормить.

— Я не занимаюсь проституцией, Норм. Я работаю старшим рентгенологом в Королевской больнице, — ответила я, ожидая, пока закипит чайник.

— А-а, так это Пэппи привела вас сюда.

— Вы знакомы с Пэппи?

— Кто же ее не знает? Но она здесь как белая ворона.

Я подала ему чашку, налила чай в свою и отыскала печенье, которое мама дала мне с собой. Минуту мы пили чай молча, а потом я начала расспрашивать гостя о полиции нравов. На такую удачу я даже не рассчитывала! Норм оказался не только кладезем сведений: Пэппи назвала бы его «прагматиком до мозга костей». Норм объяснил, что искоренить проституцию как социальное явление невозможно, что бы там ни талдычили все эти ханжи — архиепископы, кардиналы и методистские священники. Значит, остается одно: придать ей хоть какую-то организованность. У каждой уличной девчонки своя территория, скандалы начинаются, когда появляется новая конкурентка. Вот тогда от порядка не остается и воспоминаний.

— В ход идут зубы и ногти, — хрустя печеньем, рассказывал Норм. — А потом вмешиваются сутенеры с ножами и бритвами.

— Значит, проституток вы не сажаете в тюрьму? — спросила я.

— Только когда ханжи поднимают вой — к примеру, если развоюется Лига матерей или вмешаются надоедалы из Легиона благопристойных. Господи, как я их ненавижу! А с вашим первым этажом хлопот не оберешься, потому что дом 17с простаивает без дела. Миссис Дельвеккио-Шварц пыталась сдавать первый этаж, но к ней вечно селились проститутки, и тогда возмущались жильцы домов 17b и 17d.

Так я узнала, что первые этажи домов в Кроссе — идеальное жилье для женщин, занимающихся проституцией. Еще бы, ведь можно провести клиента через застекленные двери на веранду, а затем выпустить его тем же путем через пятнадцать минут. Кому бы миссис Дельвеккио-Шварц ни пыталась сдавать наш первый этаж, ее квартирантки всякий раз оказывались проститутками. Путем наводящих вопросов я выяснила, что два дома по обе стороны от нашего — бордели. Интересно, что сказал бы папа, если бы узнал? Но я буду нема как рыба.

— А рейды в соседних борделях вы проводите? — спросила я.

Лицо Норма — между прочим, он симпатяга — перекосилось от ужаса.

— Только не это! По соседству с вами два самых шикарных сиднейских борделя, там бывают видные клиенты: муниципальные чиновники, политики, судьи, промышленники… Стоит нам сунуться туда, и нас подвесят за яйца.

— Ну и ну! — отозвалась я.

Мы допили чай, и я выпроводила Норма, но он успел пригласить меня в следующую субботу выпить пива в «Пиккадилли». Я согласилась. Норм даже не заподозрил, что на моем горизонте маячит Дэвид Меркисон — спасибо вам, миссис Дельвеккио-Шварц! Не прошло и двенадцати часов, как меня позвали на свидание. Вряд ли я закручу роман с Нормом, но выпить с ним пива не прочь. Может, даже поцеловаться.

Сегодняшнее желание: чтобы в моей жизни было побольше интересных мужчин.

Воскресенье

24 января 1960 года

Сегодня я познакомилась с другими жильцами Дома. Первых двух я увидела после того, как приняла ванну (душа здесь нет) и решила наведаться на задний двор. Я сразу обратила внимание, что влево от Виктория-стрит не отходит ни одного переулка, так что наш тупик — действительно глухой тупик, который заканчивается домами под семнадцатым номером. Задний коридор Дома ведет на задний двор, где на веревках сушатся простыни, полотенца, мужская и женская одежда. Нарядные панталончики, отделанные кружевом, боксеры, мужские рубашки, лифчики, блузки… Поднырнув под одеждой, которая уже высохла, я поняла, почему мы живем в тупике: Виктория-стрит заканчивается на вершине скалы из песчаника высотой метров сорок! Внизу виднеются шиферные крыши района Вулумулу, выстроившиеся рядами дома с террасами. Улицы сбегают к парку «Домейн», который в это время года радует глаз свежей зеленой травой. Хорошо, что он отделяет район Вулумулу от центра: я поняла это только теперь, стоя во дворе у задней изгороди. А эти новые здания в центре! Сколько же в них этажей! А башня все равно видна. Справа от Вулумулу — гавань сплошь в белых пятнышках, потому что сегодня воскресенье и все ринулись поплавать под парусом. Вот это красота! Меня вдруг кольнула зависть к жителям верхних этажей, из окон которых открывается такой вид. И все это богатство — за несколько фунтов в неделю.

Возвращаясь к моим кистям и краскам, я раздвинула простыни и столкнулась с парнем, который нес пустую корзину.

— А ты, должно быть, та самая Харриет Перселл, — сказал он, протягивая мне длинную и узкую элегантную ладонь.

Засмотревшись, я не сразу подала ему руку.

— Я Джим Картрайт, — сказал «незнакомец».

Вот это да! Лесбиянка! Присмотревшись, я поняла, что Джим не мужчина и не гомик, а женщина в мужской одежде, даже с застежкой на брюках спереди, а не сбоку, в кремовой мужской рубашке с засученными рукавами. Модная мужская стрижка, ни тени косметики, крупный нос, прекрасные серые глаза.

Я пожала Джим руку и что-то растерянно пробормотала, а она беззвучно рассмеялась, вытащила из кармана рубашки кисет и папиросную бумагу и одной рукой скрутила папироску ловко, как Гэри Купер.

— Мы с Боб живем на третьем этаже, над миссис Дельвеккио-Шварц, там здорово! Наши окна выходят и во двор, и на улицу.

Джим подробно рассказала мне о Доме и его жильцах. Я узнала, что миссис Дельвеккио-Шварц занимает весь второй этаж — кроме одной комнаты в торце, над моей гостиной. Эту комнату снимает пожилой учитель Гарольд Уорнер. Джим аж кривилась, когда говорила о нем. Прямо над Гарольдом живет новый эмигрант из Баварии Клаус Мюллер, он зарабатывает себе на хлеб ремеслом гравера, а ради развлечения готовит еду и играет на скрипке. Каждые выходные он уезжает к друзьям в Боурел, где устраивает вместе с ними грандиозные барбекю, жаря на вертелах целиком бараньи, свиные и телячьи туши. Почти весь третий этаж принадлежит Джим и Боб, а в мансарде обосновался Тоби Эванс.

Это имя вызвало у Джим улыбку.

— Тоби — художник, ты ему понравишься!

Выкинув папиросу в мусорный бак, Джим начала снимать с веревки белье, а я помогала сворачивать простыни и аккуратной стопкой укладывать их в корзину. Потом появилась суетливая и нахмуренная Боб с крошечными ступнями в синих шевровых ботиночках, которые шуршали, как мышиные лапки Боб оказалась похожей на эльфа или куклу девушкой гораздо моложе Джим. Она была одета по моде четырехлетней давности — в голубое платье с пышной широкой юбкой и шестью крахмальными нижними юбками, затянутой в рюмочку талией; грудь в тесном лифе выпирала, точно нос корабля. Мои братья называли такие фасоны «Руки прочь! ».

Краснея, Боб объяснила, что опоздала на поезд, а такси не смогла поймать. Джим наклонилась, чтобы поцеловать ее, — но что это был за поцелуй! С открытыми ртами, в которых мелькали языки, и сдавленными стонами удовольствия. Поцелуй подействовал, Боб наконец успокоилась. Придерживая бельевую корзину у бедра, Джим повела Боб по коридору, обе свернули за угол и скрылись из виду.

Глядя в землю, я погрузилась в деловитые размышления. Я знала, что лесбиянки существуют, но увидела их впервые — по крайней мере эта пара ничего не скрывала. Должно быть, среди старых дев, сестер в нашей больнице, полно лесбиянок, но они стараются ничем не выдать себя — это слишком опасно. Одно пятно на репутации, и с мечтами о карьере можно распрощаться. Но Джим и Боб не делают из своих отношений секрета! Значит, миссис Дельвеккио-Шварц не желает пускать в Дом девиц, которые торгуют своим телом, но готова приютить под своей крышей откровенных лесбиянок. И правильно!

— Привет, крошка! — послышался чей-то голос.

Я вздрогнула и обернулась на голос, который был женским и доносился из окна дома 17d, из-за розовато-сиреневых кружевных занавесок. Эти окна возбуждали мое любопытство, меня так и тянуло заглянуть в них, посмотреть, что там, за кружевными шторами и вазами с грязно-розовой геранью, которые придавали дому сходство с дешевой частной гостиницей. Совсем молодая голая женщина выглядывала из окна, расчесывая пышную шевелюру, выкрашенную хной. Ее полные груди зазывно покачивались, а среди гераней виднелся черный кустик.

— Привет, — отозвалась я.

— Будешь жить здесь?

— Да.

— Очень приятно! Ну пока! — И она захлопнула окно.

Первые лесбиянки и профессиональная проститутка, которых я увидела на новом месте!

По сравнению с этими встречами приводить комнаты в порядок было скучновато, но я не бросала работу, пока у меня не заныли руки, а стены и потолок не покрылись свежей краской. Конечно, жаль было пропускать привычную воскресную партию в теннис с Мерл, Джен и Дэнис, но оказалось, водить кистью — все равно что махать теннисной ракеткой, разминка ничем не хуже. Интересно, где-нибудь в Кроссе есть теннисные корты? Наверное, но вряд ли местные жители увлекаются теннисом. Здесь в чести совсем другие игры.

Уже на закате ко мне в дверь постучали. Сперва я решила, что пришла Пэппи, а потом поняла: так стучать она не стала бы. Слишком властным был этот стук. Открыв дверь, я увидела на пороге Дэвида, и мое сердце ушло в пятки. Вот наглец, я его не звала! Он вошел, не дожидаясь приглашения, и брезгливо огляделся, как кот, вдруг обнаруживший, что стоит в луже мочи. Четыре крепких деревянных стула я еще не начала отчищать, но они стояли рядом, и я подтолкнула один из них ногой к Дэвиду, а сама присела на край стола, чтобы смотреть на незваного гостя сверху вниз. Но он не клюнул — так и остался стоять, глядя мне в глаза.

— Здесь кто-то курит гашиш, — объявил он. — В коридоре пахнет.

— Это Пэппи жжет курительные палочки — просто палочки, Дэвид! Добропорядочному католику следовало бы разбираться в таких ароматах.

— Я отличаю запах блуда и распущенности.

У меня невольно сжались губы.

— Ты хочешь сказать, запах логова пороков?

— Если тебе нравится это выражение — да, — сухо согласился он.

Я продолжала небрежным тоном, роняя слова, будто они ничего не значили:

— Между прочим, отныне в этом логове пороков живу я. Вчера меня навещал констебль из полиции нравов, чтобы убедиться, что я не проститутка, а сегодня я познакомилась с проституткой высокого полета — она живет здесь по соседству и голой выглядывает в окно. Кстати, в нашем доме двумя этажами выше обитают Джим и Боб, лесбиянки. Видел бы ты, как страстно они целуются! Не то что ты! От такого поцелуя прикуривать можно!

Дэвид решил сменить тактику и попытаться образумить меня. Лекцию о том, что порядочным девушкам положено до свадьбы жить с родителями, он завершил словами: «Харриет, я люблю тебя! »

Я оглушительно расхохоталась, пуская пузыри, и вдруг в голове у меня словно включили лампочку. Внезапно мне все стало ясно!

— Слушай, Дэвид, — сказала я, — оказывается, ты из тех мужчин, которые с умыслом выбирают совсем молоденьких девчонок, чтобы воспитывать их так, как им вздумается. Но тебе не повезло, дружище. Загнать в рамки меня не удалось — ты их сломал!

Наконец-то я вырвалась из тесной клетки! Дэвид и прежде изводил меня нотациями и нравоучениями, но теперь мне было на них наплевать. Он потерял власть надо мной. А как хитро он действовал — ни разу не дал мне шанса оценить его как мужчину, по-настоящему приласкать, поцеловать или, Боже упаси, хотя бы увидеть его достоинство, не то что применить его по назначению! Только потому, что он привлекательный, хорошо сложенный и вообще завидная добыча, я цеплялась за него, убежденная, что игра стоит свеч. Но теперь мне все ясно: он с самого начала преследовал корыстные цели. Мне вообще не полагалось знать, что и у него есть недостатки, а добиться этого можно было только одним способом: лишить меня возможности сравнивать. Избавиться следовало не от Дэвида, а от собственного невежества. И я порвала с прошлым в тот самый момент, когда захлебывалась хохотом и пускала пузыри.

Так что пусть тешится мыслью, что у меня «просто такой период», пусть набирается терпения и ждет, когда я приду в себя, и так далее, и тому подобное.

В прачечной я нашла пачку «Дюморье» и сунула ее в карман. А когда Дэвид завел волынку насчет моего настроения, я вытащила сигареты из кармана, сунула одну в рот и прикурила от газовой плиты.

У Дэвида глаза полезли из орбит.

— Брось сейчас же! Какая мерзкая привычка!

Я выпустила дым ему в лицо.

— Чего доброго, начнешь курить гашиш, а там и нюхать клей пристрастишься…

— Узколобый ханжа, — огрызнулась я.

— Я ученый, я занят научными исследованиями и умом не обижен. Ты попала в дурную компанию, Харриет, так что не надо быть нобелевским лауреатом, чтобы предсказать, чем это кончится, — заявил он.

Я потушила сигарету о блюдце — пахло от нее отвратительно, но говорить об этом Дэвиду я не собиралась — и повела его из комнаты. У парадной двери я объявила:

— Прощай навсегда, Дэвид.

Он чуть не разрыдался, схватив меня за руку.

— Так нельзя! — срывающимся голосом выговорил он. — Мы столько лет были вместе! Давай лучше поцелуемся и все забудем.

Я не выдержала: стиснула пальцы в кулак и засветила ему прямо в левый глаз. Дэвид пошатнулся — а удар получился что надо, уроки братьев пошли впрок, — я вдруг заметила, что к дому идет незнакомец, и поскорее спихнула Дэвида с крыльца на дорожку. Надеюсь, неизвестному гостю я показалась не просто мегерой, а разъяренной амазонкой. Не желая попадать в дурацкое положение при постороннем, Дэвид юркнул в калитку и понесся по Виктория-стрит так, словно за ним гналась собака Баскервилей.

А мы с незнакомцем остались нос к носу. Хотя я стояла на крыльце, а он на дорожке, я заметила, что его рост едва достигает метра шестидесяти пяти. Но сложения он был крепкого, пружинисто балансировал на носках, как боксер, а карие глаза с каким-то красноватым оттенком лукаво поблескивали. Красивый прямой нос, хорошо вылепленные скулы, кое-как приглаженная каштановая грива, прямые черные брови и густые ресницы — очень хорош!

— Так вы зайдете? Или решили украсить собой дорожку? — холодно осведомилась я.

— Зайду, — отозвался он, но не сдвинулся с места: слишком внимательно разглядывал меня. Искры смеха в глазах исчезли, взгляд стал отчужденным и бесстрастным. Так врач изучает пациента, но если этот человек врач, я съем Дэвидову широкополую шляпу.

— Как у вас с гибкостью? — вдруг спросил он.

Я ответила, что никак.

— Досадно. А то я мог бы выбрать для вас причудливую позу. Мяса у вас на костях немного, вид спортивный, грудь аппетитная. Настоящая, не абы что. — С этими словами он легко взбежал на крыльцо и дождался, когда я первой войду в дом.

— Вы, наверное, художник из мансарды, — догадалась я.

— В самую точку. Я Тоби Эванс. А вы — наша новая соседка с первого этажа.

— В самую точку. Харриет Перселл.

— Пойдем ко мне, выпьем кофе. Вам не помешает подкрепиться после удара, которым вы наградили того слизняка. Теперь он месяц будет ходить с подбитым глазом.

Следом за Тоби я поднялась на два пролета к площадке, куда выходили две двери: одна с огромным символом женского пола (несомненно, дверь Джим и Боб), вторая — с альпийским пейзажем (явно квартира Клауса Мюллера). В мансарду вела еще одна крепкая лестница, похожая на приставную. Тоби поднялся первым, я за ним, а когда я очутилась в мансарде, Тоб потянул веревку, поднял лестницу от пола и притянул ее к потолку.

— Ух ты! — восхитилась я. — Можно поднять мост и выдержать осаду.

Я попала в огромное помещение с двумя окнами в нишах, выходящими во двор, и еще двумя со стороны фасада, где потолок был скошен. Мансарда была сплошь выкрашена белой краской и казалась стерильной, как операционная. Нигде ни булавки, ни мазка краски, ни пылинки — нет даже следов высохших дождевых капель на оконных рамах. Подоконники хозяин мансарды превратил в диваны с белыми вельветовыми подушками. На белоснежной подставке лицом к стене были расставлены картины, перед монументальным выкрашенным белой краской мольбертом на помосте стоял белый стул, сбоку от мольберта — невысокий белый комод. Ясно, это студия. А в зоне отдыха помещались два кресла, обтянутые белым вельветом, белые полки с выстроенными как по линейке книгами, белая больничная ширма, за которой виднелись кухонный уголок, квадратный белый стол и два белых деревянных стула. Даже пол был покрыт белой краской! И нигде ни пятны

шка. Лампы тоже белые, флуоресцентные. Единственный цветной штрих — серое армейское одеяло на двуспальной кровати.

Вспомнив, как Тоби отозвался о моей груди — вот нахал! — я сказала то, что думала:

— А у тебя, случайно, не мания? Ручаюсь, ты даже краску выдавливаешь из тюбика строго со дна, а пустую часть тюбика подгибаешь точно по линейке.

Он усмехнулся и склонил голову набок, словно добродушный пес.

— Садись, — предложил он и ушел за ширму варить кофе.

Все это время мы переговаривались через ширму со старательно отутюженными складками, а когда Тоби вышел с двумя белыми кружками, разговор продолжался сам собой. Тоби рассказал, что он родом из буша, вырос среди огромных ферм на западе Квинсленда и Северной Территории. Его отец был поваром на ферме, но в первую очередь — выпивохой, так что Тоби приходилось готовить самому, чтобы его отец не лишился работы. Но он не злился на старика, которого пьянство в конце концов свело в могилу. В то время единственными красками Тоби были детские акварельные, бумага грубой, в какую мясники заворачивают мясо, а карандаши он потихоньку таскал из конторы. После смерти отца Тоби отправился в Большой Дым[7], учиться рисовать как полагается, масляными красками.

— Сидней — жестокий город, когда в нем ни души знакомой, а ты едва вылез из стога сена, — говорил Тоби, подливая во вторую кружку бренди. — Поначалу я трудился поваром — в отелях, пансионах, в бесплатных столовках, больнице Конкорд. Жуть, иной раз за весь день английского слова не услышишь, и тараканы кишели повсюду, кроме Конкорда. Да, больницам надо отдать должное, в них хотя бы чисто. Но кормежка хуже, чем на ферме. Потом я перебрался в Кингс-Кросс. Так и жил себе в сарае на Келлет-стрит, пока не встретил Пэппи. Она привела меня сюда, познакомила с миссис Дельвеккио-Шварц, а та сказала, что я могу жить в мансарде и платить за нее три фунта в неделю, когда деньги будут. Видела статуи Девы Марии, святой Терезы и так далее? Красивые женщины. Но никого красивее старой калоши миссис Дельвеккио-Шварц я в жизни не видел. Когда я наконец поверю в свои силы, я напишу ее с Фло на коленях.

— Ты до сих пор работаешь поваром? — спросила я.

На его лице отразилось пренебрежение.

— Еще чего! Миссис Дельвеккио-Шварц посоветовала мне устроиться на завод, гайки закручивать — сказала, что и деньжат подзаработаю, и не убудет от меня. Так и заявила. И я послушался, теперь кручу гайки на заводе в Александрии, когда не рисую.

— И давно ты живешь в Доме? — спросила я.

— Четыре года. В марте мне стукнет тридцать, — ответил он.

Когда я предложила помыть кофейные кружки, он перепугался не на шутку — наверное, думал, что я не справлюсь. И я в задумчивости спустилась к себе. Ну и денек! Точнее, выходные дни. Тоби Эванс оказался славным малым. Но когда он упомянул про Пэппи, я заметила, что его глаза изменились. В них отразились и печаль, и боль. Вдруг меня осенило: да он влюблен в Пэппи! Кстати, я с ней не виделась с самого переезда.

Ох, как я устала. Пора гасить свет и наслаждаться второй ночью на двуспальной кровати. Одно я знаю точно: больше я никогда не стану спать на узкой койке. Какая роскошь!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒