Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 4 страница



— Можешь ничего больше мне не объяснять, не читать никаких моралей. Я все поняла. Я поняла, что тебе совершенно безразличны мои волнения и переживания, что ты такой же эгоист, как и все, что к тебе пришло твое счастье, а на остальное — махнем рукой. Разве не так, Костя?

— Конечно, не так.

— Так, Костенька, так! А ведь было когда-то иначе. Помнишь, как мы друг друга выручали в трудных случаях? Помнишь, как я заступалась за тебя, брала на себя твою вину, зная, что тебе-то, мальчишке, может влететь, а мне-то, девочке, папа и мама все прощали? Мы были друзьями, Костя.

— Мы и сейчас друзья. И всегда будем друзьями. Не устраивай трагедий.

— Не будем мы друзьями. Ты женишься на ней. У вас заведутся детишки, и прощай мой брат Костя.

— И ты выйдешь замуж. И у тебя заведутся детишки. И прощай моя сестренка?

— Я не такая, — ответила Оля. И ей стало горько оттого, что все пытаются подавить ее логикой, а никто не хочет понять происходящего в ее душе. — Ладно, — сказала она. — Не поняли друг друга — и не надо. Не будем об этом больше. Расскажи лучше, как ты тут живешь? Кто эта девушка?

Костя рассказывал о пожаре, о книгах, которые спасал, о Любе — какая она замечательная. Он с ней встречается в лесу на половине дороги, чтобы каждому было быстрее возвращаться домой — три километра одному, три другому. Но вот теперь осень, начались дожди, в лесу мокро. А потом начнется зима, — неизвестно, что будет тогда. В село к Любе он ездил только два раза, а она на заставе не была еще ни разу. Сюда ведь так запросто ходить нельзя. Даже чтобы привезти родную сестру, и то надо было попросить разрешения у начальства. Капитан Изотов просил.

Костя показывал Оле усадьбу заставы, коров, собак, галку с подбитым крылом, которая жила в собачнике, и собаки ее не трогали.

Брат и сестра бродили по осеннему лесу. Тут было невиданное количество брусники, крупной и до того перезрелой, что сок у нее был вроде квасу, шипучий. На каждом шагу встречались грибы, из-под ног с грохотом и треском вылетали огромные птицы.

— Какая природа! — сказала Оля. — Пожить бы тут хоть месяц. Все нервы пройдут.

— Не стыдно тебе про нервы! — ответил Костя. — Еще девчонка, а уже нервы. — Оля заметила, что он изо всех сил старался изображать бывалого пограничника — выдержанного, непреклонного; он даже говорил: мы, чекисты.

Вечером, по просьбе старшего лейтенанта Андрющенко, Оля рассказывала солдатам и сержантам о новых открытиях в Новгороде, об истории Руси, о берестяных грамотах. На заставу редко кто заезжал со стороны и редко кто рассказывал такие интересные истории. Олю готовы были слушать еще и еще, если бы дежурный не подал команду: отбой. Надо было ложиться спать.

В комнату Кости внесли еще одну узкую железную кровать, положили на нее такой же, как и у него, соломенный матрац, постелили довольно тонкое одеяльце.

— Холодно будет, — сказала Оля.

— Здесь, сестренка, народ закаленный. Здесь обстановка такая, чтобы не очень-то изнеживаться.

Они легли, как бывало в детстве, на постелях рядом и долго говорили в темноте. Мимо заставы прогрохотал во мраке поезд, в Костиных окнах страшно задребезжали стекла.

— И ты это терпишь? — удивилась Оля.

— Привык, даже не слышу. Я скорее от шороха проснусь.

Среди ночи Оля, которой было очень холодно под тоненьким одеяльцем, почувствовала, как Костя накрыл ее еще шубой из белого меха, которую она видела днем в углу на гвозде. Под шубой стало тепло, и Оля крепко уснула.

Она проснулась от Костиных толчков.

— Оленька, вставай! — говорил Костя, стоя возле ее постели, уже одетый и умытый. От него пахло улицей. — Ты хотела на границу, Оленька. Только что позвонили: есть разрешение. Вставай, Оленька, я тебе покажу интересное. Будем поезд пропускать с участниками международного фестиваля, едут на ту сторону, домой. Молодежь.

Оля потянулась. Наверно, еще было очень рано. В окна розово и студено входил осенний медленный рассвет. Вылезать из-под шубы не хотелось, но разве можно было упустить такой случай, о котором говорит Костя!

Костя оставил ей чью-то гимнастерку, чьи-то брюки, резиновые сапоги и вышел. Оля одевалась в непривычные, непонятные одежды. Когда снова вошел Костя, перед ним был молодой, стройный маленький солдатик. Костя застегнул ей шинель, помог затянуть пояс: “Так теплее будет, — утро очень холодное”.

Утро и в самом деле было холодное. На пожелтевшей мертвой траве лежала густая студеная роса, похожая на иней, и даже появившееся над лесом солнце светило холодно, как луна.

На железную дорогу вышли недалеко от полосатых шлагбаумов. Там уже было несколько пограничных офицеров и сержантов, одетых в комбинезоны.

На той стороне, за шлагбаумами, прохаживались два человека с автоматами на груди. Оля думала, что это чужие пограничные солдаты. Но Костя сказал, что это не солдаты, а жандармы. Слово было из далекого прошлого, давным-давно забытое. Оле было трудно поверить и осознать, что она видит живых жандармов, о которых только читала в книгах.

Костя и Оля стояли на песчаном откосе, когда медленно подошел и остановился перед шлагбаумом поезд из восьми цельнометаллических новых вагонов. В каждом окне были букеты цветов, из каждого окна выглядывали девушки и юноши, на ломаном русском языке они кричали пограничникам: “До свидания, дорогие друзья, до свидания! ” — махали платками, руками. Костя тоже помахал рукой. Глядя на него, помахала и Оля. В одном из вагонов на незнакомом языке пели “Гимн демократической молодежи”.

— Некоторые из них приезжали к нам на Ладу, — сказала Оля, указывая на высунувшихся из окон молодых иностранцев. — Им показывали наш город. Они, кажется, гостили в Советском Союзе целый месяц.

Косте и Оле было приятно, что молодежь в вагонах поет, радуется, разговаривает. Значит, эти молодые люди увидели много хорошего, много такого, от чего подымается настроение и хочется смеяться и петь. Оле и Косте было приятно, что их родная страна так принимала и так провожала гостей — в таких чудесных вагонах, с таким количеством цветов.

Паровоз дал короткий гудок, поезд пополз к шлагбаумам. В окнах вагонов еще яростнее замелькали платки, руки, еще громче зазвучало: “До свидания, русские друзья! Желаем счастья! Всего хорошего! ”

Пограничники тоже махали руками. Костя сказал:

— Нам счастья желают! У самих бы все обошлось благополучно, и то ладно.

Оля не сразу поняла, что он имел в виду, говоря это Она поняла лишь тогда, когда поезд ушел за шлагбаумы и остановился метрах в двухстах за границей у низкого перрона пограничной станции той стороны и когда Костя помог ей подняться на дозорную вышку и дал в руки большой бинокль: на, мол, смотри и запоминай.

На перроне, возле которого остановился поезд, не было никого, кроме двух десятков жандармов. Оля уже узнавала их по форме. Молодые люди, вернувшиеся на землю своей родины, весело выходили из вагонов с полученными при прощании подарками, с цветами в руках. Может быть, им было немножко грустно оттого, что их не встречают с песнями, с радостными возгласами, к чему они уже привыкли в Советском Союзе, — может быть, — но все же было и радостно: ведь вот она — родная земля, родная!

Одна из девушек уронила свой букет на асфальт перрона. Жандарм тотчас поддал его ногой, и цветы, рассыпаясь в воздухе, полетели за деревянный заборчик. Оля вскрикнула от негодования. Видимо, что-то кричала и та девушка, наскакивая на полицейского. Но полицейский замахнулся на нее рукой. Он, конечно, ее не ударил, ему бы и не дали это сделать друзья девушки, — они окружили полицейского, кричали на него, грозили ему. Они, наверно, кричали ему про родную землю, на которую вернулись.

Такие схватки происходили по всему перрону. Оля слышала гул возмущенных голосов. Особенно выделялись высокие девичьи голоса. Уже не было ни песен, ни смеха.

Оля удивлялась, почему все толпятся на перроне и не расходятся кому куда надо. Потом она увидела, что всех приехавших, окружив их, как арестантов, полицейские повели в сторону от вокзала.

— Проверят документы, а потом отпустят: езжайте по домам кто как знает, — сказал Костя. — На билет им денег уж не дадут. Бесплатно никто не повезет. Хорошо, что харчи есть, наши выдали им на станции Полянка.

Тут только Оля поняла, что имел в виду Костя, говоря: “У самих бы все обошлось благополучно, и то ладно”. Может быть, одних из них завтра же уволят с работы, другим запретят проживать в столице, за третьими организуют слежку, а кое-кого и просто арестуют. Родная страна, родная страна, как ты встретила своих сынов и дочерей!

Оля вернулась на заставу переполненная впечатлениями. Делать ей было тут больше нечего. Костя не оказался ее единомышленником, она не нашла у него поддержки. Ее отпустили в школе на неделю, но неделя эта ей не нужна. Она приедет раньше. Она видела, что Костя живет своей границей, своей девушкой Любой и нечего к нему ни с чем иным вязаться. Она сказала Косте, что хочет уехать в тот же день, пусть он ее отвезет в город и посадит в поезд. Костя удивился такой спешке, но Оля сказала, что ведь она преподает в школе, а он разве сам не помнит, что история бывает часто, не меньше двух раз в неделю, — она не может пропускать свои уроки.

Костя проводил ее в город на тряском вездеходике, снова он был предупредителен и ласков, снова обнял и поцеловал и долго стоял на перроне, глядя вслед поезду. Уже все расходились, а он все стоял и махал рукой. Бедный, милый Костя. Может быть, зря она от него уехала так поспешно, ведь ему тут еще труднее, чем ей, еще более одиноко и грустно длинными темными вечерами. Оля почувствовала слезы на глазах, ей хотелось выскочить из поезда, вернуться к Косте и провести с ним на границе много-много дней. Но она не выскочила, она мчалась и мчалась назад, на Ладу, домой. Домой? Как трудно стало произносить это слово.

Олю никто не встречал на вокзале, потому что должен был встречать Виктор Журавлев, но она же сказала ему, что приедет позже и что о дне приезда предупредит телеграммой.

Она одна приехала с вокзала домой. Дома было холодно и тоскливо, пахло застоявшимся табачным дымом. В кухне грудами стояла грязная посуда, не мытая со дня празднования Олиного рождения. В коридоре, в столовой валялись окурки. Ее записка была обронена со стола на пол. Видимо, отец приходил домой поздно, только переночевать, и ему было совершенно безразлично, что тут творится в доме, что происходит с его дочерью и жива ли она. Может быть, он проводит время с ней, с ней, с той…

Стало нестерпимо больно. Нет, Оля тут больше не останется, тут, где растоптали мамину память.

Она собрала несколько платьев в чемодан, вошла в кабинет отца, сняла со стены портрет Елены Сергеевны, положила его поверх платьев и вышла из дому на улицу. Шел меленький осенний дождь, холодный и противный.

Оля остановилась на тротуаре, раздумывая, что же делать, куда идти? Идти надо, надо, но куда, куда? Она так и не решила, куда, — и побрела под дождем куда попало.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.