Одесса. Гарик. Далее — везде. Сны Веры Палны.

Стр 1 из 3Следующая ⇒

Одесса. Гарик. Далее — везде

Автор: МамаЛена

Бета: нет

Пейринг: ГП/ЛМ

Рейтинг: R

Вид: слэш

Размер: миди

Жанр: юмор, романс

Отказ: есть отказ

Статус: в работе

Саммари: вот отсюда ноги растут: 1ychilka1. diary. ru/p205173215. htm

Сны Веры Палны.

Воображайте: Одесса, НЭП, Гарик — слегка задрипанный Гоцман, поспорил с непманом Люсей Малфоём, шо таки его посадит. «Ну–ну, — сказал Люся и чиркнул золотой зажигалкой. — Может еще и трахнешь, начальник? » «Почему нет? ». Потом было долго и невнятно — беганье по хазам и улицам, стрелки с гопниками и «деловыми». Однако же, посадил. И пошел получать ответ за свои слова. А Люся такой — усталый и мудрый, тоже «почему нет? » — мальчишка забавный и борзый такой, а робеет. Люся приготовился развлекаться, а тут Гарик заходит, и в фуражке несет трех маленьких совсем рыжих котят: «Вот, сунули на Привозе, куда их теперь девать? ». И у Люси в глазах что–то меняется. Теплеет у Люси в глазах. Вот так.

Кина закончилась на интересном месте: в камеру ввалился адвокат и начал орать, как тетя Песя на сыночку. Но, думаю, Люся котят отсудит, а Гарик будет приходить их проверять: непманам веры же нет.

Предупреждение: немагическое АУ, одесское! АУ, полный ООС, суржик, орфография авторская, надо терпеть

коллаж от lapetitdrole

— Ну ты же понимаешь, шо он идейный? Шо ему тебя сдать — просто тьфу — и растереть?

Взволнованый Сева Шнобель бегал по гостиной и распинывал — между прочим Гамсоновский — гарнитур, доставшийся семье Малфоёв еще от тещи. «Не к ночи», — сплюнул Люся аккуратно в горшок с фикусом. Севу обижать было нельзя, с Севой они дружили еще с гимназии, и никто так не варил дурь и не дурь, как Сева Шнобель — об это Малфой мог поклясться и здоровьем мамы, земля ей пухом, та еще дама была.

— Спокойно, Сева, мальчик еще привыкает.

— А эти его манэры? Шо за манэры, Люся, ну как ты терпишь?

— А шо манэры? — пожал плечиком Люся, про себя соглашаясь: манэры–то да… — Мальчик смущается в хорошем доме, мальчик вырос под лестницей и — на минуточку — сирота!

Сева плюхнулся на диван, не жалея обивки, вот тоже босяк, каких поискать, а туда же — «манэры»!

— Севик, счастье мое, я понимаю, ты волнуешься об проблему, но проблемы–то нет! Поверь мне на слово, как ребе.

Сева махнул руками:

— Я тебя умоляю!

— Ну, не как ребе, но как Шолому с Никитской. Када я тебе врал?

Сева не убирал от лица руку, видно, припоминая, и пока он высчитывал, Люся усилил нажим.

— А если хочешь помочь, свари мне еще вон того, с розами, а?

Лицо Шнобеля можно было снимать и торговать дагерротипами на Привозе. Он уставился так, что Люся кликнул Миньку подать вина.

— Ну, шо ты смотришь? Мальчику нравится…

— Мальчику нравится? А я думал, мальчику должна нравиться любовь со своею нелегкой службой. А не с контрою недобитой, которой ты, Люся, являешься. Ой, тока не криви так рожу, ну хорошо, и я!

Люся разлил вино и сменил гнев на милость, все–таки свои люди, и мечется Сева тут за него.

— Ты не заиграешься, а, товарищ нэпман? Эти идейные дети, они ведь такие — не понравится шо — быстро по утречку до стенки дойдешь, и оно же само тебя расстреляет — этими же ручонками, которые ты ему целовал. А?

Но Люся только хмыкал на все эти причитания. Мальчику нравится, Люсе, как ни странно сказать и не соврать — тоже. А шо оно будет завтра? Может небо на землю упадет или ангелы вострубят. Шо же теперь, не жить?

***

— Люсик, Люсик, ну как же ты мене терпишь? — сопел мальчик на ухо, безнадежно теряя ритм. — Люсик. Ну, скажи, шо я таки босяк и огрызок и тебе противно, когда я лежу сверху и дергаюсь, как идиёт. Люсик!

Мальчик всхлипывал и прятал лицо в Люсиной шее, а тот таки и не знал, как объяснить, шо ему до фени всех этих глупостев: возраст, умение, положение. Главное, пусть будет рядом — босяк и ребенок. Научим.

— Гарик, солнце мое, не разводи тут сырость. Ты таки взобрался, так и заканчивай там, наверху, позже поговорим.

Люсик знал, да и Сева его предупреждал — вот кто дитёв знает: двадцать лет в гимназии преподавать — не шутка. Люсик знал, шо просто не будет, да и не хотелось ему просто. Хотелось этого — лохматого идиёта в фуражке и широких штанах. И он у него есть. Ну и славно, и хорошо. И не надо пугать дитя — кончим все, а как же, иначе зачем собрались?

***

— Софа, ты слыхала за Малфоёв? — орала тетя Роза на весь Привоз, и весь Привоз ее слушал.

— Не, а шо?

— Шо? Говорят, Люся таки доигрался. От них теперь УГРО и не вылазит!

Привоз насторожился и потянулся ушами в сторону волнующей новости.

— Да ты шо? Скажите пожалуйста!

— Да и давно пора, я вам скажу… Моня, Моня, куда ты смотришь, босяки у тебя синенькие тырят, а ты тут развесил уши! Иди лучше развесь лук, пока и его не покрали, черти! — Глядя в три глаза за отошедшим мужем, Роза атаковала зашуганного туриста улыбкой в два золотых ряда. — Мужчина, а шо вы хотели? А выбирайте. Свеженькое все, только вот с грядки… Люся–то — чует кошка… Как стал к нему Гарик Шмуклер по два раза за неделю наведываться, так он быстро Цильку свою с наследником куда–то наладил.

— Ну, и куда? Да подождите, мужчина! Куда, куда?

— А говорят, аж за границу. Ага, где только наши не живут, и не говори.

Покупатель давно ушел, но дам это не смущало: кругом было полно свободных ушей, и новость уже поползла.

— Песя говорила, шо Хава видела — пять сундуков везли — шоб я так жила прямо здесь!

Сева Шнобель натянул картузик пониже. Ох, Люся, Люся, совсем ошалел на старости лет. За спиной волновался Привоз: расстреляют или не расстреляют? Сева и сам волновался: Гарик, даром, шо чокнутый, а уважаемый в своем УГРО человек и наган имеет. И даже, по слухам, не брезгует за пострелять. И шо Люся себе думает, старый поц? Мальчик сейчас проморгается, и Люсе быстро не станет места в этой Одессе. И хорошо еще, если УГРО там сверху, и новая власть побеждает старый режим, а если наоборот? Мальчики быстро растут, а еще быстрее наглеют, а Люся, старый павлин, нет бы притихнуть на время — все связи поднял. Ой, не к добру, не к добру.

***

Гарик Шмуклер был своею жизнью неслабо доволен. А шо? И пусть сирота — тетка не дала босяку пропасть. Кормила — поила, правда, так себе, но зато затолкала в гимназию, шобы заткнуть хлебала соседям. Одевала опять же в страшное, зато не орала, когда приходил рваный и грязный — совала тазик или иголку с ниткой: «Иди стирай, обуза, иди зашивай». А когда сняли с поезда — на фронт собирался — только уши сама надрала, не пустила дядьку с ремнем, и тоже спасибо ей. Дядька, бывший пекарь, уж если кого бил, тот уже не вставал: наладился тесто кулачищами наминать. В общем, у Гарика жизнь удалась вполне — это он так думал. И долго, надо сказать, думал: когда в УГРО понесло, когда не выгнали босяка, а наган вручили. Да и когда пули, будто мимо летели, да фартовые стали здоровкаться и на «вы» — чего уж больше хотеть сопляку с Молдованки? А вот встретил однажды в кабаке хлыща в галстуке и с тростью в руках — и как в воду нырнул, покой, сон потерял, и не лезла в глотку жратва.

Люся, Люся, золотая твоя зажигалка! И ведь скользкий какой — вся Одесса знает, шо за Люсей дела, а попробуй споймай. Заело Гарика: а споймаю! Вот гадом буду, если не посажу! Еще раз столкнулись, опять в кабаке — Люся кушал, Гарик делал облаву. В глазах потемнело, как он зажигалкой чиркнул, не смог Гарик, сердце свое не сдержал, пригрозил. И таким взглядом его окатили, шо поверил Гарик всему, шо про Люсю уже слыхал, и подумал: где те, шо слыхали больше? Никто их не видел уже.

«Может еще и трахнешь, начальник? » Гарик чуть сам не улегся среди стола. «Почему нет? »

Неделю не спал, бегал. А потом шел в тюрьму, как во сне, все не мог удержать в голове, зачем? И что–то в руках пищало, в фуражке, а он и не поглядел, пока не пришел.

Ох, Люся, Люся, трость твоя с серебром! Как сидел, как смотрел — выносите меня трое. И ведь вывернулся, паскудник, сквозь пальцы опять ушел. Гарик тогда запил. Свои не трогали: понимали. Это Гарик дольше за ним, получалось, бегал, чем Люся в камере посидел, отдохнул. Гарик несправедливость не снес, пьяным пошел в ворота стучаться. Орал, шоб котят отдавал, контра, иначе расстрел. «Контра» сам двери открыл, под руку заволок во двор, а дальше Гарик упал и больше не помнил, только, шо проснулся с утра, на спине у Люси башкой и на заднице голой — лапой.

Сбежал тогда. Люська–подлец, головы не поднял, притворился, шо спит, а Гарик дома пристроил наган ко рту, посидел, подышал, сплюнул да стал ждать — когда.

Ну не мог Люся Малфоёв так его и оставить. Не убьет, так требовать станет разного, а Гарик, на минуточку, не водовоз, Гарик у нас в УГРО.

И дождался: Люся его навестил. Прямо в кабинет заявился, сволочь. Уселся, как у себя, морду рукой подпер, долго смотрел. Гарик прямо сидел, тискал наган под столом. Решил уже: застрелит и сам стрельнется. Сам дурак, шо поделать, а чем продавать своих — лучше смерть.

— Шо не заходите? — поинтересовался Люся как бы про между прочим. — То не продыхнуть от вас было, Гарри Шаевич, а то совсем позабыли меня. Или уж так нехорош?

У Гарика все внутри взвилось. Еще издевается, сволочь!

— Пьяный был, не запомнил, — как подыхающий прохрипел, а Люся не обиделся, улыбнулся.

— А приходите, напомню.

— Чего тебе надо, тварь?

Люся к нему через стол наклонился и по руке пальцами протянул.

— Сам не знаю, — вздохнул, — все–то у меня есть… — И зажигалкой щелкнул.

Кажется, Гарик его тогда по столу разложил, двери не заперев, снова не помнится ничего — словно туман в мозгах.

— Будешь грозиться, я тебя застрелю! — отпыхиваясь, сообщил Гарик.

Люся, штаны поправляя кивнул рассеянно:

— Верю, верю. В гости можно позвать?

— А жена? — Гарик оторопел. — А Додик?

С Додиком они в гимназии вместе учились, дрались еще, Гарик ему раз скрипку сломал, так тетка в чулане на два дня заперла и ключ носила с собой, шоб дядька вдруг не открыл, да не навалял от души: скрипка стоила огого, это тебе не топор.

— Я подумаю за проблему.

Люся пообещал — Люся сделал. Гарик не верил — ну не дурак же совсем — шо Циля с Додиком отчалили из–за него. Люся вот тоже совсем не дурак, и чемоданов с ними было очень даже немало. Но сам остался. То ли еще чего не довывез, а то ли и правда, разгуляться решил на старости лет. Гарик не понял, да и думать ему не давали так, шобы очень. Люсик в нем явно любил не мозги, а Гарик просто любился. Или влюбился? Как бы вот разобрать?

***

Тянул Люся. И давно было готово все, и билет на паром в кармане, и дружок из Москвы отписал, и понятно было уже, шо пора делать ноги или записываться в очередь к Мойше Глейзеру, шо лучший в Одессе мертвяцкий портной. Но Люся все медлил и медлил, как девственница перед кроватью, все какие–то отговорки себе выдумывал, ни да, ни нет, а пора бы уже отелиться, пока еще над душою с вилами не стоят. Но Люся отмашки подельникам не давал, от ночи к ночи себе обещая, шо щас — последний разочек еще поглядит, как это несуразие спит, нос об подушку сплющив и слюни пуская, прямо не герой геройский, а малое убегавшееся дитя, утром вытурит, да и за дело. Но утром, вытурив, шо–то задумывался, закуривал, выходил на улицу, да качал головою «нет» босяку напротив. Ну, еще денек обождет, над нами не каплет, да и зонтик у Люси есть. Некуда спешить.

***

Психовал за обоих Сева. Бегал по комнате, теребил нос, взъерошивал волосы и не затыкался вообще ни на миг, приходилось кормить. Но и жуя, он умудрялся каркать, как старый облезлый ворон, и очень Люсю сердил, потому шо каркал то же, шо Люся сам себе говорить не хотел, а не думать не мог.

— Ну и шо ты тянешь меня за нэрвы? Нет, ты скажи, откуда ты выискался — такой весь спокойный, шо аж противно? Шо ты сидишь тут, как королева, када тебя пол-Одессы уже три недели ждет? Люсик, дурья твоя башка, сдались тебе те закрома. Лучше б ехал уже до Цили, а мы здесь сами, по тихому, а? Командуй отбой.

— Севик, сэрдце мое, ты говоришь некрасиво! Ты говоришь не как еврей, а как какой–то цыган. И нечего тут зыркать, сглазишь мене ребенка. А пол-Одессы еще подождет, Люсик стоит того.

— Люся, ты таки загремишь на нары! И не говори, шо я тебя не предупреждал! Я твоего скаженного еще по гимназии помню. От него там рыдали буквально все, включая меня! Меня, Люсик! Меня! А теперь у него, на минуточку, есть наган. Из этой Одессы нужно бежать, Люсик, а ты тут сидишь и ждешь, када за тобой придут!

Сева зацепил плечом этажерку, выругался и схватился за голову: в комнату сунулся Гарик и тут же дернул назад.

— Молодой человек, — проскрипел Сева противным «учительским» голосом, — извольте поздороваться, как приличный, или вы таки с обыском и арестом?

Гарик зыркнул на него исподлобья, но в комнату все же влез. Люсик привычно уже вздохнул: снова за кем–то гонялся. Вон, и сапоги все в грязи, а он на ковер, и лоб мокрый, простынет еще, будет храпеть… И спохватился под двумя угрюмыми взглядами.

— Гарри Шаевич, какая радостная неожиданность к нашему дому! Шо вас привело? Надеюсь, Шмуэль Тоевич не угадал?

Сева зашипел, как суп на плите и снова высказался нецензурно. Люся фыркнул, вспомнив «манэры», да тут еще мальчик вытаращился, вопросив: «кто? »

— «Сева Тоевич», Люся, я ж тебя Лейбою не ласкаю! И хватит мне припоминать, за шо я таки вылетел за порог!

Люся, сам забывший, шо до поры — до времени был таки Лейбой, даже и растерялся, припомнив, как Севик бегал по двору от своего старика. А шо было делать? На службу брали из выкрестов, или иди воруй. Севик воровать не желал, а на взятку не было. Вот и устроился, получив место учителя и отцовское «знать тебя, гоя, не знаю! ». Сам Люся тихонько заплатил, и в документах тоже считался выкрестом, Лейбу уже и забыв. А тут подоспела и новая власть, которой было плевать, кто гой, кто не гой, да они и привыкли уже, только вот Сева, похоже, так и не простил старику обиду и до сих пор шипел.

— Здоровы будьте, — послушно кивнул Гарик, еще с гимназистов привыкши с зловредным Севой не спорить. — Я, Люсик Маркович, с обыском к вам.

— Опять? — Люся изобразил покорность судьбе, незаметно пихая Севу к выходу и мигая Гарику одобрительно. — Ну проходите, шо уж. Где будете искать?

— Начните со спальни, — нагло и громко посоветовал Сева. — Там у него золотой горшок под кроватью, а под одеялом матрас с червонцами. А, забыл, еще в подполе самогон, точно знаю, сам приносил.

Люся под видом улыбки злобно оскалился.

— Ой, шо деется! В наши дни вот буквально никому нельзя доверять! С виду посмотришь — приличный человек, учитель, а загляни в гнилое нутро — та еще сволочь и хам.

«Сволочь и хам» весело поскакал по лестнице, гадко хохоча и советуя «поглядеть в зеркало на себя — тоже в спальне стоит». Гарик эту демонстрацию поглядел, непонимающе похлопал глазами, потом махнул рукою, да и направился, куда посылали:

— Пойти, горшок золотой посмотреть.

Люся не удержался:

— Куда в сапогах по ковру?! Босяк!

— Вот разуюсь и буду босяк. А шо, про самогон он тоже соврал?

Люся вздохнул и полез в буфет: дитя со службы, и хочет есть. А самогон, и правда, Сева принес. Сам варил, продавала соседка. Развлекался он так, ну и копейку имел, не лишнее никогда. Всем известно, как в гимназиях нынче платят — на слезы хватает, а вот на хороший гроб уже не наскребешь.

— Умывайся иди, герой, опять кого–то по всей Одессе гонял, взмыленный весь.

Люся достал тарелки и оглянулся на тишину. Гарик спал в одном сапоге, уложив лохматую голову на стол. Вот босяк.

***

Люся устал доказывать, шо таки не верблюд, и только скалился на всяческие: «Вы, Люся Маркович, конечно, умнейший человек и УГРО прикормили, но все же, хотелось бы знать, када? » Када — када… Када надо будет! И каждой швали ведь не объяснишь. Но все равно уважали. И Гарик бедный, сам не зная того, уже шел на Привозе трофеем Малфоя Люси, и Люся со сладким испугом ждал — а ну, услышит мальчик? Шо сделает? Голову отвертит или стрельнет с нагана за этакую обиду себе от хахаля своего? И не то, шобы Люся хотел это проверять, а значит, стоило пошевелиться. А тут, как поворожило: Гарика отсылали в район, какую–то контру брать. Люся всю ночь дитя из постели не выпускал: кто знает, как доведется свидеться — в спальне или подвале. Или и вовсе не доведется, оно бы лучше, хотя внутрях и горчит.

Мальчик утром на службу проспал, убегал, по дороге целуясь, а у Люси болело в кишках и мутнели глаза. Ну да времени больше нету, как не крути.

Сволочь. Крыса легавая. Всего–то нужно было Люсе — один перстенек и камушки, остальное все оставлял — делите, плевать ему. Нет, нашлась паскуда, шо донесла. Люся редко отделался: ребром отплатил, да мордой разбитой. Ну, пальцы еще сломали, но это уже када драли с руки кольцо. А так ничего. Плохо было, шо суд устроили показательный и нескорый. Успеет мальчик вернуться, а как ему поглядеть в глаза? Будто и вправду Люся в чем виноват. Ох, накаркал Севочка, ох, в мамашу свою пошел — шо ни скажет — хоть сплевывай, хоть крестись. Вся Одесса ее боялась, даже полицмейстер стороной обходил. И глаз такой же был черный, и характер; в мамку сынуля пошел шоб он был здоров.

***

— Хорош. — Мальчик пришел и смотрел неласково. Люся чуть глаза не отвел, да одумался и улыбнулся. Только хуже сделал: не вспомнил, как морда разбита, пока не заболело, а Гарика перекосило гадливо. — И шо ты мене имеешь сказать?

А шо тут скажешь? Люся плечиком дернул и снова скривился: теперь ребро вспомнилось. Гарик тоже дернулся, на руку перемотанную глаза опустив. Мотал сам Люся как зря. Фельдшер побрезговал: мол, до расстрела недолго, так, контра, походишь. Люся не спорил: морду жалел, хотелось с зубами все–таки помирать.

— Шо с рукой?

— До свадьбы таки заживет, — отмахнулся Люся. — Сам шо хромаешь? Под лошадь бешеную попал?

Люся забылся — понял, когда Гарик к нему подался, с нар стянул, да за грудки затряс. Все уже, Люся, все, не твое эти лошади дело. Мальчик шо–то шипел, и Люся сквозь боль вслушался в злые слова.

— Чего тебе, гадине, не хватало? Денег? У тебе этих цацек в доме, как грязи, за каким бесом ты в Гохран полез, сволочь скользкая?

— За кольцом.

Гарик выдохся как–то разом, Люсю бросил и сполз на нары рядышком, потирая коленку. Точно, болит. Люся за ребро уже и не хватался, просто глотал воздух раскрытым ртом и старательно фокус в глазах наводил, а то что–то все плыло.

— К чему тебе то кольцо, идиёт? — жалобно выплюнул Гарик.

— Мамино. Думал, не оставлять же. — Гарик смотрел, будто видел таких дураков на витрине и первый раз. — Я тут собирался…

— Да видал я твой билет — бросаешь где зря. Ну, попрощаться, как люди, ты не умеешь, я понял. Но ведь и смыться, как люди, не мог, ой вей, идиёт!

Люся даже, забывшись, мальчика своего по макушке погладил, шишку большую нащупал, испугался запоздало, а тот снова заговорил.

— Я б тебе это кольцо в зубах бы принес, веришь? Ты ж меня для того и приваживал, а потом шо, пожалел?

У Люси опять в глазах потемнело. Шо несет, босяк ненормальный? И в животе у него гудит — не покушал небось опять.

— Я вас, Гарри Шаевич, не приваживал — чай вы не шавка с Привоза. Поразвлеклись к обоюдному удовольствию — это да. А вот зубы вам бы поберечь, молодой человек, да и голову. Без сопливых разобрались. А не вышло, так не судьба. Ешь иди, дурачок, да коленку лечи, молод еще хромать.

Вот тут уже Люся взвыл: у Гарика руки крепкие, и всегда рад обниматься, ребро вот против, а Люся язык прикусил — и за. Гарик его уронил обратно на нары, да заглянул охранник, правда, по морде довольной судя, решил, шо Люсю тут бьют, и дверь поплотней прикрыл.

— Шо, Люсенька, шо не так?

— Все так, мальчик, не кукарекай. Если желаешь сочувствие проявить, рубашку чистую мне принеси. А ключ потом выбрось, а то еще свои же и заметут. То ты меня ловил, а теперь без надобности ходить, так шо, прощай, ребенок. Живи хорошо.

Люся лег и глаза закрыл, слушал, как топчется Гарик, думал, как бы прогнать, придумал:

— Шо, попрощаться желаете, Гарри Шаевич? «Как люди»? Можете не стесняться, мне, правда, немного не до того, но я потерплю. Только сам не перевернусь, увы.

Мальчика ветром вынесло за дверь, хлопнуло, стихло. Люсик губу закусив, перевернулся на бок. К вечеру принесли переодеться, а фельдшер пришел с уколом, перетянул поперек груди полотном и руку сам забинтовал, ругаясь матерно. К морде примочку дал, помянул «дураков блаародных». Люся лег отдыхать и улыбался в примочку противную, как дурачок.

***

Сева Шнобель был сердит. Так сердит, шо уже и не помнил, када такой был суровый. А тут злился на Люсю, а в морду зарядил прямо Гарику. Тот лапки за спину сложил и обратно подставил морду. Сева вспомнил, шо, на минуточку, педагог, выругался по маме и в угол злобу свою заткнул.

— Все, Сева Тоевич? Намахались? — Гарик словно бы нарывался, только Сева тоже не на помойке себя нашел, мало ли шо этому недоноску надо, а в морду повторить можно будет потом. — Поговорим?

— А вы говорить пришли, Гарри Шаевич? А где наручники? Пошто наган свой не кажете? Не время еще?

Гарик хмыкнул, да сам уселся, без приглашения.

— Самогону нальешь?

— Ах, вы желаете меня за спекуляцию посадить? — догадался Сева вредным своим голосом. — Шоб люди глаза не кололи, шо я вас в гимназии ущемлял?

— Шмуль, заткнись на минуточку и послушай мене, пока я еще не до конца вспылил, потому шо наган — наганом, а патроны у нас казенные, считанные, придется тебя топором рубать, а я крови с детства боюсь.

— Ох, не зря тебя папа Гадом назвал, — покачал головой Сева, почти сдаваясь. — Шо тебе, назола? Люсю мало имел, меня теперь пришел поиметь, а потом в тюрьму?

Руки, однако ж, уже разливали по стопкам. Гарик луковицей закусил, глазки прикрыл, посидел, да как треснет рукой по столу.

— Слушай, Сева, мене, как родного отца.

Сева хрюкнул, однако же промолчал: мальчик начал вещать, самогоном, как зельтерской, запивая свою беду.

***

Суд Люсе устроили парадный: народу нагнали, судей насажали. Люсю переодели в чистое, даже адвоката позволили своего, только рта не дали раскрыть. Крыса эта — Фима Лауз, вша таки и оказался тифозная. Сам огреб «за раскаяние» поселений всего пять годов, а Люсю подвел, ни много, но и не мало, а под вышняк. Люся сильно–то не обольщался: «в особо крупных», да и за наглость, за широту души наказали, аспиды. Все припомнили. Люся сидел, улыбался даже, только руку берег. Как объявили, аж умилился: за спиной конвоиры к нему плечи сдвинули. Видно, полагалось Люсе упасть без чувств. Ждите, вороны, нашей крови, как бы не дождались своей. Люся, сидя еще, кое с кем и перемигнулся. Ой, Фима, Фима, не доедешь ты до теплой кормушки. Ну, да тебе поделом.

Не ожидал только мальчика снова увидеть, а лучше б и не: Гарик в кабину воронка влез, на Люсю не глядя, и покатили куда–то.

— И где меня будут стрелять?

Прикладом слегка словил, зато пояснили, шо недостойна контра проклятая расстреливаться у пролетарской стенки, да и могилы копать ему некому, так шо покоиться Люсе в бурьяне, от города и приличных людей вдалеке.

А Люсе уже без разницы, где покоиться. Цилька с Додиком не пропадут, а больше не должен он тут никому. Разве вот, Севке за самогон не успел заплатить, ну так поминать не станет, вот и сойдутся.

Выгрузились у раздолбанной то ли шахты то ли завода — Люся в сумерках не признал. Гарик выскочил из кабины — хромает все, не лечился совсем паршивец — и в спину наганом пнул.

— Пошел, контра! Вперед давай.

А Люся шо? Люся послушно пошел, почему нет? И не то мальчику разрешал, шо теперь кобениться, как не родной?

— Может помочь? — спросил кто–то за спиной.

— Справлюсь. Сколько я эту сволочь ловил, хоть расстреляю сам.

Люсю еще пару раз в спину пнули стволом.

— И куда мене прислониться, а, Гарри Шаевич?

— А подальше пройдите к заборчику. Шахта там.

— Как удобно! — восхитился Люся, голосом чуть подрагивая. — Стрельнул — и хоронить не надо.

— Вот и я ж о том.

Люся все–таки запнулся: темно и мусору много. Гарик его придержал за плечи, и как–то вылетело само:

— Мальчик, ты здесь зачем?

Гарик хмыкнул:

— А вот передумал, решил таки попрощаться «как люди». А потом уже в яму. И мне удовольствие и тебе приятно — еще десяток минут подышать.

— А-а, — Люся кивнул и дернул плечами, стряхивая горячие руки. Вспоминались ему эти руки, и сейчас вспомнились, только ни к месту совсем. — Помогать не придут?

— Не, — отмахнулся Гарик. — Успеем. — Но шо–то не торопился, руки зачем–то распутывал. — Тут вчерась барахло твоё реквизировали.

Люся кивнул: а как же.

— Кошек забрал?

— Забрал.

— И еще бы чего забрал, на память, — Люся тер ссаженные запястья и чуть не впервые не знал, чего ему ждать.

— А я и забрал. Не налезло только. — Гарик сунул руку сначала в карман, а потом Люсе в ладонь. Люся разжал и глядел на мамин перстенек, как дурак на царя. — Так шо, носи сам.

— Мальчик, ты сдурел, — обронил Люся тихо. — Это ж вещественное.

— А хто подумает об мене?

Кто об его подумает? Люся еще раз оглядел цепко — трепанные штаны, битые сапоги, кожанка тертая и в заплатах. Только слепой дурак. Мальчик снова за плечи взял, повернул и толкнул в сторону ямы.

— Иди, Люся, иди. Туда тебе.

Люся пошел. Остановился в полшаге и вздрогнул, когда выстрелом грохнуло и чиркнуло сбоку лица, отлетая крошкой. Оглянулся даже, но из–за угла вылез пыльный помятый Шнобель с кем–то еще, накинул плащ, потащил. А Гарик, убравши наган, пнул в ямину камни и мусор и быстро скрылся из глаз.

Потом, уже на пароме, Люся нашел в саквояже и камушки, шо у Севы держал, и документы липовые, и самогона бутылку, и выпил весь. Болтался по палубе, пока не скрутили, подрался даже, однако же не забыл перстенек повернуть камнем внутрь. Зеленым был камень, ненужное бередил. А, может, и пусть?

12 3 Следующая ⇒