Table of Contents 32 страница

С благодарностью,

профессор, доктор наук Януш Леон Вишневский

Франкфурт-на-Майне, Германия, 18 июля 2003

P. S. Ничто с Тобою не сравнить…

Почему постэпилог?

Потому что он существовал в моем воображении еще до Пролога. Он был там с самого первого слова «Одиночества…», которое я набрал на клавиатуре компьютера. Не было там еще ни второй главы, ни середины, ни эпилога. Но Постэпилог уже был. Я создал его в Берлине, на скамейке железнодорожной станции Лихтенберг, в полночь, 18 августа 1998 года, когда начинался день моего рождения, и на этой скамейке я ждал поезда на Франкфурт-на-Майне. Я не оставил Постэпилог в рукописи «Одиночества…», которую передал в издательства «Czarne» и «„Pró szyń ski i S-ка“», потому что тогда мне казалось, что он этой книге не нужен. Но теперь, через два года после первого издания «Одиночества…» и после почти девяти тысяч мейлов, у меня сложилось впечатление, что тогда я ошибался…

Пятнадцать минут спустя…

ОН: Достал из кармана пиджака пачку синих банкнот. Всё, что было при нем. Одну спрятал обратно, остальные положил около пепельницы с тлеющей сигарой. Осторожно, чтобы не стряхнуть пепел, взял сигару и окунул мундштук в вино, а после глубоко затянулся. Медленно выпустил дым, поднес бокал к губам, закрыл глаза — так делают, когда целуются, — и самозабвенно смаковал. Во время поцелуя закрывают глаза, чтобы обострить другие чувства; он тоже хотел интенсивнее ощутить вкус. Хотел забрать этот вкус с собой. Навсегда. Французское каберне совиньон 1996 года. На прощание.

Выпил вино, оставив немного на дне бокала. Горящий конец сигары окунул в то, что осталось в бокале. Она погасла с шипением. Потом он прижал бокалом банкноты к столешнице, встал и молча направился к выходу.

Огромные, обитые черным бархатом двери, повинуясь инфракрасным датчикам, раздвинулись, пропустили его и закрылись за ним. Наступила тишина. Натали Коул пропала вместе со щелчком электрической защелки в дверях и теперь пела о любви только тем, кто остался в баре. Свет, тишина и холод гостиничного холла отрезвили его. Он чувствовал себя как после пробуждения, когда память еще хранит подробности сна и хочется в него поскорее вернуться. Он помнил, что ребенком ему иногда это удавалось. Он возвращался в сон, и сон продолжался.

Только это было так давно. Теперь он вернулся в мир. В совершенно другой мир. Ведь бар — это совершенно другой мир. Он вдруг понял, что каждый бар в его жизни был чем-то вроде другого мира. И действительно, в барах разыгрывались настоящие драмы, в барах ликвидировались или возрождались к жизни государства без учета интересов населявших их народов, в барах Троцкий и Ленин, пока еще не разошлись так радикально, чтобы перестать разговаривать друг с другом, за водкой, самогоном и закусками готовили Октябрьскую революцию. Именно в баре двадцатитрехлетний Гейзенберг на заляпанной горчицей салфетке доказал подвыпившим коллегам-физикам, что можно находиться в нескольких местах одновременно при условии, если это описать в квантах. Они сразу все поняли и вне себя от восторга заказали восемь бутылок божоле примёр, потому что на дворе стоял третий четверг ноября. А много лет спустя Гейзенберг за эти формулы на бумажной салфетке получил Нобелевскую премию. Принцип неопределенности, эта гениальная идея на границе физики и мистики, зафиксированная математической формулой с постоянной Планка рядом с пятном от горчицы! Он сам видел эту салфетку в Гёттингенском музее. А в парижских барах Тулуз-Лотрек рисовал тут же на заказ портреты проституток, принимая плату сначала графинчиками, а потом уж и бутылями вина. Случалось, что он истреблял гонорар за картину прежде, чем приступал к следующей. Это бар в Монтерее на тихоокеанском побережье Калифорнии, куда ежедневно в течение нескольких месяцев приходил Стейнбек и на коричневой бумаге, в которую завертывали рыбу, писал свой знаменитый роман «Консервный ряд». Это ведь в баре или в каком-то похожем месте Хемингуэй, а потом Гитлер, а также Кортасар, а еще Хласко, [50] а еще Бергман…

Итак, в барах рождались и гибли целые куски цивилизации. Может быть, именно поэтому люди ходят в бары, вместо того чтобы купить в восемь раз дешевле вино или пиво в магазине на углу и выпить перед телевизором, сидя на удобном диване, с кошкой, спокойно спящей в ногах. Но даже если пить перед телевизором, то все равно лучше пить вино перед телевизором в баре. Потому что бары быстро приспособились и поставили телевизоры на полки под потолком. Чтобы было как дома.

Люди охотнее всего пили перед телевизором именно в барах. Одинокие до такой степени, что, всматриваясь невидящим взглядом в экраны, подвешенные над полками с бокалами или разноцветными бутылками, они пили с комментаторами матчей по баскетболу, футболу или регби или с театрально возбужденными и загримированными до неестественного загара молодыми аналитиками с Уолл-стрит. Поднимали, как в забытьи, бокалы и пили, когда выигрывала какая-нибудь из команд, название которой они даже не удосужились узнать, пили за новые показатели индекса Доу-Джонса на Нью-Йоркской бирже. Все равно за что, главное, что был хороший повод не пить дома в одиночку.

Однако иногда лучше — для всех — было бы оставаться дома. Он знал об этом из разговора с одной барменшей с Восточного побережья Соединенных Штатов.

Его послали с докладом на конгресс в Колумбус, штат Огайо. Никто из института не хотел ехать. Все были так заняты подготовкой к Рождеству, что конгресс в Колумбусе, штат Огайо, непосредственно перед праздниками казался наказанием за лень или первым предупреждением перед грядущим увольнением. «А вы ведь, если не ошибаюсь, не очень обременены праздничными хлопотами, правда? » — однажды утром спросил его шеф как бы случайно, когда они оказались у кофейного автомата на кухне. Правда. Он вообще «не был обременен праздничными хлопотами». Он просто старался дожить от 23 декабря до Нового года. Это не требовало никаких хлопот. Сочельник на работе за компьютером не требует никаких хлопот. Достаточно, как и всегда, приехать на работу. Только вечером надо быть повнимательнее. Лучше сидеть с выключенным светом, чтобы охранник не заметил. Вроде как можно. А объясняться почему, как-то глупо.

Полетел. Было это два года назад. В начале декабря. Еще до Нее. Ему совершенно не хотелось лететь, потому что в Колумбусе, штат Огайо, даже май действует депрессивно, не говоря уж о ноябре и декабре. Потому что Колумбус, штат Огайо, это город, который возник только затем, чтобы еще где-то можно было построить очередной «Макдональдс». Он помнит, что в первый вечер после изнурительного дня конгресса он пошел в бар на главной улице. Ярко расцвеченное неонами здание в округе. У бара был общий паркинг с «Макдональдсом».

Он вошел в дымный и шумный зал. Весь бар был забит под завязку, но он нашел в углу остававшийся свободным табурет и сел. Прямо напротив телевизора, по которому шел черно-белый фильм с Фредом Астером. Через несколько минут он заметил, что мужчины смотрят на него с нескрываемым удивлением. Женщин не было, только барменша в сером костюме, в синих спортивных туфлях и с розовой заляпанной косынкой на шее. Выглядела лет на шестьдесят. В большинстве американских баров, где случалось ему бывать, за барными стойками стояли или мужчины, или очень молодые женщины. Сначала он пригляделся к барменше. В эллипсе барного пространства она чуть ли не бегала, принимая заказы, наполняя рюмки и бокалы разноцветными жидкостями, выбивая суммы на кассовом аппарате. У него создалось впечатление, что все собравшиеся в баре ее хорошие знакомые. Но, подавая ему очередную рюмку, она задержалась и сказала:

— Знаете, а на этом месте вот уже восемнадцать дней никто не сидел.

Он посмотрел на нее с интересом.

— Понимаете, в четверг, восемнадцать дней назад, сел здесь наш Майкл. В вашем возрасте, а может, помоложе, только волос на голове поменьше. Он держал газетный магазин недалеко от ратуши. Все у него шло хорошо. Очень хорошо. Недавно получил лицензию на этот самый новый тотализатор. Только ему в Колумбусе дали такую лицензию. Восемнадцать дней тому назад пришел, как и всегда, сел на это место и заказал две порции виски без льда. Принесла ему шотландское, потому что знала, что он больше всего любит шотландское. Было немного странно, потому что он никогда не заказывал две порции за раз. Я хорошо его знала. Он приходил сюда каждый день, с тех пор как я работаю здесь. Одиннадцать лет. Поставил оба стаканчика перед собой. Выпил первый. Потом взял второй, быстро выпил до половины, достал пистолет, выстрелил в экран, когда выступал тот тип, который по спорту на Эн-би-си. Допил виски, отставил стаканчик, насухо вытер салфеткой место под стаканчиком, достал из кармана кожаной куртки (представляете, он ходил в этой ужасной старомодной куртке даже летом) синий конверт и положил у стакана. Потом вставил дуло пистолета в рот и нажал на спусковой крючок. Ему снесло три четверти головы. Это все брызнуло на стену, так, на высоте вашего плеча, а сам он упал на стойку. Сидел так, пока не приехала полиция. Конверт взяли. Я хотела еще до них его забрать, но кровь полностью залила его. А я, знаете, в это не верю. Считай, каждый в этом баре одинок, но никто ж не убивает себя. Наверняка наделал долгов.

Он смотрел на нее, не понимая, зачем она рассказывает ему о чьей-то отстрелянной голове, кто, по ее мнению, наделал долгов. Тем более что он прекрасно знал, что Майкл не из-за долгов стрелял сначала в телевизор, а потом себе в голову. И в этот момент она, как будто почувствовав его удивление, добавила:

— Я говорю это вам, чтобы вы не думали, что мы здесь, в Колумбусе, не любим приезжих. Просто люди не подходят к этому месту с тех пор, как Майкл сделал это. Думают, что на этом месте стоит клеймо. А я думаю, что просто с этого места легче всего попасть в телевизор.

Она улыбнулась ему, поставила очередной значок на круглой салфетке под рюмкой и удалилась.

Да, бары — места необычные. Часто в них все начинается или, как в Колумбусе, штат Огайо, кончается. В переполненных барах как раз и рождается одиночество и ощущение, что настоящая жизнь где-то в другом месте. И этот бар, что остался за его спиной, был таким же. В действительности он приехал сюда со станции Берлин-Цоо только ради бара в отеле «Меркюр». Потому что именно здесь он впервые оказался от Нее на расстоянии вытянутой руки. Здесь он впервые увидел отпечаток ее губ. На визитке. Но даже тогда этот отпечаток на кусочке картона был собственностью другого мужчины.

Свет в гостиничном холле в первый момент ослепил его. Он прошел по мраморному полу к стойке.

— Вы могли бы заказать мне такси до станции Берлин-Лихтенберг? — спросил он тихо.

Девушка-портье спала, свернувшись калачиком, в кожаном кресле возле компьютера. Разбуженная, она подтянула воротник синего форменного пиджака так высоко, как только было возможно, до самого подбородка. У нее были почти черные волосы, одна прядка доставала до уголка рта. Левой рукой она заправила ее за ухо, открывая при этом лоб.

Он всматривался в этот лоб как зачарованный. Это Ее лоб с той парижской ночи. Та же форма, та же треугольная челка. Он трогал это место пальцами. А потом языком. А утром, когда она еще спала, всматривался в него и нежно гладил подушечками пальцев. Он помнит, как она проснулась, взяла его руку в свои и так, сплетенные, сжала бедрами. Прошептала: «Якуб, ты такой ни на кого не похожий. Как будто Бог отвлекся на своем облаке и всего тебе дал больше. Больше грусти. И счастья тоже больше. У тебя все чувствительней. И слух, и зрение, и кожа. Ты так не похоже ни на кого дотрагиваешься, как будто хочешь прочувствовать каждую клеточку и запомнить ее навсегда. А потом опишешь мне это в мейле, а я прочту и приду в восторг. Потому что ты ни на кого не похож, Якуб. Просто ты другой. Якубек, ты слышишь меня? »

Он помнит, что, когда она это шептала, он внимательно всматривался в то самое место на ее лбу. У него всегда были какие-то любимые места на лице любимой женщины. У Натальи это был правый уголок губ.

— Простите, — сказала портье, неумело маскируя смущение. — Даже не заметила, как заснула. Это все, наверное, из-за книги. — И показала на толстую красную книгу со знаком параграфа на обложке.

— Не страшно. У вас красивый лоб, — сказал он улыбаясь. — Вы могли бы заказать такси?

— Конечно.

Она улыбнулась, поднимая трубку. Сообщила название отеля и отметила на листочке номер, видимо продиктованный диспетчером. Подавая ему листок, заметила:

— Такси стоят у южного въезда на паркинг. Как выйдете из отеля, поверните налево, а потом пройдите по диагонали через паркинг до шлагбаума у въездных ворот. Для наших постояльцев эта фирма делает специальные скидки. Дайте водителю листок с номером. Он это учтет в счете.

— Да, конечно, — ответил он, зажав бумажку в руке. — Специальная скидка для едущих на вокзал Лихтенберг…

Неожиданно она поднялась с кресла, встала перед ним, поправила волосы, снова открывая лоб, и взглянула ему в глаза. Он опустил голову.

— Я пойду, — тихо сказал он.

За дверями повернул налево. Выложенная брусчаткой подъездная аллейка переходила у клумбы в узкую тропку, ведущую к паркингу. Точно по диагонали квадратной площади он увидел освещенную сторожку у въездных ворот.

В ней спала пожилая женщина, положив голову на стол. Она не заметила его, когда он проходил. Не стал ее будить. Нагнулся и пролез под шлагбаумом. С правой стороны, наполовину на тротуаре, наполовину на проезжей части, стояло такси. Он сел.

— Здравствуйте. Вокзал Берлин-Лихтенберг, — сказал он, расстегивая пиджак.

Водитель не шелохнулся.

— Лихтенберг, вокзал, — повторил он громче.

Водитель продолжал сидеть неподвижно. Вдруг он наклонился к радио у счетчика и, не оборачиваясь, сказал тихо:

— Простите, но я не вожу в Лихтенберг. Я закажу вам другое такси нашей фирмы. Это займет не более трех минут. Простите. Я сделаю так, что вы поедете бесплатно.

— Почему это вдруг не возите в Лихтенберг? — спросил он удивленно.

Водитель стал нажимать клавиши рации, включил свет и повернулся, чтобы достать подвешенный под потолком квадратный микрофон.

— Боже… это вы…

Свет упал на его лицо.

«Плакать надо, когда никто не мешает. Только тогда от этого получаешь радость». Как будто все было только вчера. «Плакать надо, когда никто не мешает…» Это он. Те же глаза.

Водитель всматривался в него, опершись рукой о потолок.

— Это ведь вы… Якуб… это вы… Я искал вас. Я полгода ходил к этому поезду. Было страшно, но я приходил. Хотел попросить у вас прощения. За то, что тогда так просто ушел, ничего не сказав. Каждую ночь приходил. Но вас уже не было. Потом меня поместили в клинику и я не смог приходить. Приходил, только когда меня отпускали. И потом, летом, Христиана, она была со мной в той же клинике, сказала мне, что люди часто бывают только раз в жизни на каком-нибудь вокзале и что нет смысла ходить туда, потому что я всегда возвращался оттуда нервный какой-то. Я ей не верил. Просто не хотел, чтобы у меня были с ней проблемы, вот и не ходил. Но я знал, что вы приедете. Я знал. Потому что хочу попросить у вас прощения за то, что тогда так ушел и ничего не сказал. Так не делают. Негоже. Потому что вы столько для меня сделали. А Христиана говорит, что вы были для меня как ангел, и что у каждого человека есть такой ангел, и что в этом ничего особенного нет. Потому что каждому положен такой ангел. И мне тоже положен. Потому что я вроде как добрый человек. И она мне говорит, что, может, вас вовсе и не было и мне все это только по пьянке почудилось. Потому что я тогда сильно пил. Но откуда ей знать. Она никогда не была в Лихтенберге. Никогда. В Лихтенберг ангелы не приходят. Просто не приходят. И я хотел бы попросить у вас прощения, что тогда так ушел, не сказав ни слова.

Минуту помолчал, выключил свет и продолжил:

— Потому что вы меня вытащили из-под поезда, а я ушел, ничего не сказав. Негоже так. Просто так не делают. Я стал ходить в Лихтенберг, чтобы сказать вам спасибо. Сначала за этот поезд, а потом, и это главное, за Христиану. Спасибо. Скажу ей, что это никакой не ангел был. Что это вы. И больше не буду нервничать.

Замолчал.

Якуб в темноте нашел его руку, крепко пожал, задержав ее в своей на секунду-другую. Потом открыл дверцу такси, вышел и вернулся в отель.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 28 29 30 3132