Глава IX. ДУЭЛИ НА ВЫВОЗ

Глава IX

ДУЭЛИ НА ВЫВОЗ

Экспорт ножевой культуры

Началась эта история пять столетий назад, в XVII веке, когда высадившиеся на побережье Северной Америки голландские переселенцы основали на континенте колонии – Новые Нидерланды и Новый Амстердам. Как и в любой эмиграции, первыми к берегам земли Обетованной прибыли пассионарии. Вместе со своими фарфоровыми курительными трубками, кафтанами, чулками, башмаками с пряжками и войлочными шляпами они привезли на берега Гудзона голландскую манеру пить без меры и модную в то время в Голландии традицию поединков на ножах.

Правительство голландских поселений полностью отдавало себе отчёт в опасности злоупотребления алкоголем и кровавых последствиях этой пагубной привычки и заблаговременно попыталось принять превентивные меры. Так, в 1638 году губернатор Новых Нидерландов Кифт и городской совет постановили: «Ежедневное питьё вызывает множество бед и пороков и потому с этого момента всем лицам запрещается продавать и держать дома какое‑ либо вино под угрозой штрафа в 25 гульденов, за исключением лавок, где вино может покупаться по справедливой цене и разливаться в умеренных количествах»[1126].

Но, видимо, это не возымело должного действия и особо не сократило незаконный оборот алкоголя, так как спустя несколько лет, 11 июля 1642 года, государственный совет в назначении наказаний за драки в тавернах последовал примеру Генеральных штатов. В преамбуле к закону в мрачных тонах была обрисована сложившаяся ситуация: «Каждый день мы в избытке слышим о несчастных случаях, по большей части вызванных ссорами, выхваченными ножами и драками, а также множеством таверн и дешёвых баров. Никто не может использовать нож, а тем более наносить ранения другому лицу под угрозой штрафа в 50 гульденов или каторжных работ в цепях с неграми»[1127].

Судя по дошедшим до нас документам, поединки на ножах были типичным явлением для всех голландских поселений. Так, например, упоминания о подобных дуэлях нередко встречаются в судебных делах Форта Нассау, предшественника современного городка Олбани. Согласно архивным записям, во время случавшихся там поединков на ножах человека признавали виновным в умышленном убийство только в том случае, если смерть наступала в результате колющего удара ножом. Но если же речь шла лишь о порезах, то всё ограничивалось обвинением в убийстве по неосторожности[1128]. Легендарный губернатор Петер Стайвесант, правивший Новыми Нидерландами с 1647 года, за участие в поединках на ножах обычно приговаривал дуэлянтов к шести месяцам тюрьмы[1129].

В это же время на другом континенте, в далёкой Африке, появилась ещё одна голландская колония. В 1652 году мореплаватель Ян ван Рибек под патронажем Голландской Ост‑ Индской компании, в Столовой бухте, вблизи от мыса Доброй Надежды, основал Капскую колонию. Столицей её стал город Капстад, позже переименованный в Кейптаун[1130]. К сожалению, единственным свидетельством о дуэлях на ножах в этой голландской колонии, которое мне удалось найти, стала гравюра известного датского художника XVIII столетия Йоханнеса Рача, являющаяся одной из иллюстраций к известному Атласу ван Столка. На этой гравюре с видом Кейптауна, датированной 1762 годом, на переднем плане мы видим дуэль на ножах с участием двух голландцев. Один из дуэлянтов, одетый как матрос, высоко поднятой в типично испанской манере рукой защищает лицо и голову, в то время как его противник левой рукой прикрывает живот и сердце.

Рис. 1. Вид Кейптауна. Иоханнес Рах. 1762 г. (Атлас ван Стояка).

Ещё одним косвенным свидетельством существования поединков на ножах в Капском месте может послужить следующая история. В 2006 году на одном из уважаемых оружейных форумов обсуждалась классическая испанская наваха XIX века, привезённая из Южной Африки. На клинок ножа была нанесена гравировка на африкаанс – диалекте нидерландского, на котором говорили голландские переселенцы в Капской колонии. Надпись гласила: «Van aboor in varen», что можно перевести как «От настоящего бура». Бурами (от голландского «Ьоегеп» – крестьяне), или африканерами, называли себя потомки этих голландских колонистов[1131].

Валерий Петрович Полозов, анализируя в своей работе «Оружие в гражданском обществе» законодательство США, регулирующее скрытое ношение оружия, отмечая его ярко выраженную ксенофобскую и расистскую направленность, а также тенденциозность по отношению к эмигрантам, задаётся вопросом: чем это могло быть обусловлено[1132]? Очевидно, автор имел в виду принятый в штате Нью‑ Йорк в 1911 году и до сих пор не потерявший силы пресловутый закон Салливана, названный так в честь его инициатора сенатора Тимоти Салливана. Закон ввёл лицензирование огнестрельного оружия и, кроме этого, запрещал всевозможные виды скрытого оружия, такие как кастеты, кистени, дубинки, а также ножи, кинжалы и бритвы при условии, что их собирались использовать в преступных целях. Главной мишенью для закона и в самом деле являлись иностранцы, вернее, итальянцы. Первым обвинённым на основании закона Салливана, а также около 70 % всех задержанных в течение трёх лет после его принятия, были итальянцами[1133]. Сам Полозов в качестве одного из объяснений приводит версию моральной компенсации после проигранной гражданской войны – очевидно, как некую форму своеобразного универсального ответа сообщества. Но в действительности причины, побудившие американских законодателей предпринять суровые меры по разоружению эмигрантов, были значительно более прозаичными, и способствовал этому целый ряд на первый взгляд не связанных событий. Для этого нам придётся совершить небольшой исторический экскурс в Италию середины XIX столетия.

Ещё со школьной скамьи всем нам знаком образ итальянского героя и пламенного революционера, ярого и непримиримого «борца с итальянским царизмом» Джузеппе Гарибальди, в непременной красной, как предполагалось, революционной рубашке, столь близкой, понятной и чётко вписывающейся в концепцию этой агитки, заботливо созданной советской историографией. Ну кто же не слышал о легендарном объединителе Италии, в силу исторически сложившейся несправедливости жестоко страдавшей от невозможности воссоединения своего народа. Согласно этой лубочной и значительно упрощённой интерпретации истории, Гарибальди реализовал вековые чаяния апеннинского пролетариата, и братские народы севера и юга, рыдая, рухнули друг другу в объятия. Пасторальные сицилийские, неаполитанские, апулийские и калабрийские пастушки осыпают смущённого Джузеппе цветами. В общем, апофеоз добра.

Вот вкратце преамбула традиционной трактовки объединения севера Италии с югом. Однако растиражированный в голливудских фильмах и в патриотической официальной версии итальянской истории сценарий объединения страны, мягко говоря, несколько не соответствует истинному положению дел. Вернее, следовало бы сказать, что подобная идеалистическая трактовка событий существует в некой параллельной реальности, созданной ура‑ патриотическими романами Алессандро Мандзони[1134] и работами поэта и драматурга, Сильвио Пеллико[1135].

Ещё более ста лет назад Ричард Бёртон отметил, что Италию населяют два разительно отличающихся друг от друга народа, разделённые рекой По, – греко‑ латиняне юга и галло‑ франки севера, под которыми он подразумевал пьемонтцев и миланцев[1136]. Любой читатель, хотя бы раз в жизни посетивший современную Италию, не мог не заметить, что и сегодня даже ещё более явно, чем сто пятьдесят лет назад, страна разделена на два антагонистических лагеря и дифференциация эта не только территориальная, этническая или экономическая. Есть ещё один ключевой фактор, и имя ему – ненависть.

В 1861 году под мудрым руководством короля Пьемонта Виктора Эммануила II произошло долгожданное объединение Италии, известное как Рисорджименто – Возрождение, к которому страна шла более восьмидесяти лет. Но когда спала эйфория и утихли ура‑ патриотические лозунги, жители юга обнаружили, что свои клятвы и обещания и в первую очередь распределение общественных земель новая власть выполнять не собирается. Отчаяние подтолкнуло обманутых Пьемонтом неаполитанских крестьян к массовым выступлениям. Повстанцы начали формировать вооружённые отряды, основу которых составили офицеры и солдаты прекратившей своё существование армии Бурбонов.

Единственным же шагом, предпринятым Пьемонтом для выхода из этой ситуации, стало размещение на юге 120‑ тысячной армии. Возмущённые южане резонно сочли это вторжение оккупацией и организовали сопротивление, которое официальный Пьемонт тут же не преминул объявить «бандитскими вылазками».

Рис. 2. Концентрационный лагерь Сан Маурицио Канавезе, в котором содержали солдат армии Королевства Обеих Сицилий, отказавшихся принести присягу королю Виктору Эммануилу, 1860‑ е.

Таким образом, год объединения Италии можно считать и датой начала гражданской войны на Апеннинах[1137]. Первые три года оккупации были самыми кровавыми, и в этот период при подавлении сопротивления жителей юга северян, или, как их называли на юге, пьемонтцев, погибло намного больше, чем за все 80 лет борьбы за освобождение и объединение Италии. Генерал Альфонсо Феррера ла Мармора, герой Рисорджименто, в докладе для парламентской комиссии, занимавшейся проблемой бандитизма, заявил, что с мая 1861 года по февраль 1863 был убит или казнён расстрельной командой 7151 «разбойник», как официальный Пьемонт называл восставших. Одна из французских газет осудила итальянскую военную репрессивную кампанию, сравнив её с истреблением коренных американцев, происходившим в тот же период в США. Что характерно, сами Соединённые Штаты всей душой поддержали устроенную Пьемонтом бойню. Существует примечательное письмо от госсекретаря Линкольна – Уильяма Сьюарда правительству Италии с заверениями в американской поддержке и понимании их позиции в отношении восставших регионов[1138].

Рис. 3. Концентрационный лагерь Сан Маурицио Канавезе.

А вскоре Пьемонт предпринял следующий шаг, и в августе 1863 года был принят закон номер 1409, известный благодаря инициировавшему его политику Джузеппе Пика как «Legge Pica». Закон этот позволял создание военных трибуналов в тех провинциях, которые, согласно королевскому указу, были отнесены к «in stato di brigantaggio» – «бандитским режимам». Военные трибуналы, назначаемые генералами, командовавшими различными зонами, состояли из президента трибунала в звании полковника или подполковника, пяти судей – двух высших офицеров и трёх капитанов – и четырёх секретарей. Уже через несколько дней после принятия «Legge Pica» практически весь юг был объявлен «бандитской территорией»[1139]. В наши дни это, очевидно, назвали бы «введением режима контртеррористической операции». Придание югу статуса «главного террориста» развязало правительству руки и облекло геноцид в легитимную форму. Эти трибуналы, ранее использовавшиеся исключительно для рассмотрения преступлений, совершённых военнослужащими, получили дополнительные полномочия, и военный министр, Алессандро Делла Ровере, создал ещё восемь трибуналов к уже имеющимся четырём. Предоставление солдатам права расстреливать любого «разбойника», пойманного с оружием, и приводить в местные советы всех подозреваемых стало причиной концентрации чрезмерной власти в руках военных и ограничения личных свобод значительной части итальянцев. Как следствие, новорожденное Королевство Италия стало для многих крестьян символом военной диктатуры. В 1863 году 2901 крестьянин предстал перед судом, и 261 из них были приговорены к смерти или длительным тюремным срокам. В 1864 перед судом предстали уже 4523 человека, и было вынесено 822 приговора, а в 1865 году 3242 задержанным было вынесено 1035 обвинительных приговоров[1140].

Рис. 4. Расстрел бригантов, 1860‑ е.

Рис. 5. Сицилийский бригант Николо Аккорси, конец 1870‑ х.

◄ Рис. 6. Легендарная бригантесса (разбойница) Микелина де Чезаре (1841–1868).

Нет точных данных по количеству «бандитов», убитых в боях в период с 1861 по 1865 год, но, по оценке Франко Мольфесе, автора работы «Storia del brigantaggio dopo l'unita», эта цифра превышает 5000 человек. Согласно данным из книги Альдо де Жако «И brigantaggio mé ridionale», количество убитых лишь в одной апулийской области Базиликата и только за период с 1861 по 1863 год составило около 3000, поэтому цифры за весь период и по всему югу будут значительно выше. Потери среди гражданского населения невозможно оценить даже приблизительно, но, без сомнения, в результате этой долгой, жестокой и кровопролитной гражданской войны количество жертв в несколько раз превысило число погибших во всех войнах Рисорджименто вместе взятых. Как описывал ситуацию гарибальдийский генерал Нино Биксио, «на юге те, кто носит плащ, хотят убить тех, у которых плащей нет». Ему вторил Энео Пазолини, сын известного политика: «Это самая настоящая гражданская война бедных против богатых». Майор Пьери описывал повстанцев‑ бригантов как тех, «кому нечего терять»[1141].

Рис. 7. Карабинеры ведут бригантов.

Были созданы специальные подразделения, своеобразные «охотничьи отряды», выслеживающие повстанцев. В составе каждой такой расстрельной команды находился штатный фотограф, чей основной обязанностью было запечатлевать убитых. После этого законсервированные тела или только головы бригантов, другим в назидание и для деморализации повстанцев, выставляли на городских и деревенских площадях, а растиражированные фотографии мёртвых бунтовщиков с этой же целью клеили на стены домов и помещали на первых страницах газет и журналов.

Рис. 8. Охотничья команда позирует у тела застреленного бриганта из Оргозоло Джузеппе Лоддо (Ловику). Нуоро, Сардиния, 1899 г.

Но, несмотря на эту бойню, движение сопротивления не исчезло и протянуло ещё двадцать лет, до 1880‑ х годов. Последние репрессии против бандитизма, или, как его называли в Италии, бригантажа, хронологически совпали с началом массовой эмиграции в США и Южную Америку. Затравленные правительственными войсками и запуганные жесточайшими репрессиями бриганты начало массово покидать Италию. Процент бандитов в первой волне эмиграции из Италии в США был настолько высок, что премьер‑ министр Италии Франческо Саверио Нитти как‑ то саркастически заметил: «О emigrante о brigante» («Что ни эмигрант, то разбойник»)[1142]. В Национальном архиве Неаполя сохранилась примечательная пропагандистская карикатура, датированная 18 июля 1861 года. На этой литографии прекрасная женщина, символизирующая возрождённую Италию, выпроваживает повстанцев за пределы страны, сопровождая изгнание фразой: «Более вы недостойны называть себя сынами Италии». Что характерно, бриганты при этом изображены в виде уродливых карликов.

Перед отъездом, чтобы избежать ареста, многие бриганты скрывались в калабрийском горном массиве Сила, неподалёку от Козенцы, что нашло отражение в старых бандитских песнях о горных монастырях в Аспрумунти, где беглецы находили убежище, а затем всеми правдами и неправдами покидали страну. Так, в 1879 году префект полиции Козенцы сообщал, что «стало гораздо спокойней, так как многие отъявленные преступники, годами терроризировавшие эти места, покинули страну через порт Палермо и достигли Нового Орлеана и западного побережья США». Спустя три года он отметил: «из надёжного источника стало известно, что часть бандитов отправилась в Калифорнию и что билеты их были оплачены другими бандитами, ранее перебравшимися в Новый Орлеан»[1143].

Рис. 9. Печально известный «Legge pica», или закон против бригантажа № 1409, от 15 августа 1863 г.

Рис. 10. Премия выписанная префектом калабрийскогогорода Катандзаро, за головы членов банды Сейнарди 17 ноября 1876 г.

Рис. 11. Берсальер позирует с убитым бригантом. Сентябрь 1863 г.

Рис. 12. Охотничья команда, переодетая в горцев, в составе бригадира Суласа, и карабинеров Руи и Порку. Нуоро, Сардиния, 1899 г.

Версию о том, что большую часть эмиграции составляли именно бриганты, подкрепляет информация из отчёта консула Италии в Сан‑ Франциско и другие документы, датированные 1885 годом. Так, консул писал: «В последнее время прибывает всё больше южных итальянцев, преимущественно с Сицилии и из провинции Козенца. Раньше их было не так много»[1144].

В 1889 году газета «La Voce del Popolo» («Глас народа») также сообщила о возросшем количестве иммигрантов, прибывших из южных регионов Италии, в основном с Сицилии и с крайнего юга[1145]. Но клишированный и навязываемый бесконечными голливудскими фильмами идеализированный лубочный образ «трудолюбивых юношей» и «благочестивых крестьян», отправившихся за море в поисках заработка и лучшей жизни, был бы неполным без ещё одного свидетельства, не оставляющего камня на камне от светлого образа первой волны южно‑ итальянских «пилигримов». Аргумент этот носил имя «Sirio» («Сириус»), и был он итальянским океанским лайнером, направлявшимся в Аргентину и перевозившим на борту 1418 пассажиров и 129 членов команды. Согласно судовым документам, в каютах первого класса находилось всего 48 человек, во втором – 80, и основную массу составляли пассажиры третьего класса, большой частью иммигранты.

Рис. 14. Италия изгоняет бригантов. 18 июля, 1861 г.

4 августа 1906 года «Сирио» напоролся на риф у островов Армигас, неподалёку от Кабо де Палое на побережье Испании[1146]. Мадридский корреспондент «Daily telegraph» описывал крушение «Сирио» как одну из жутчайших катастроф в истории. Итальянские эмигранты с ножами в руках, безжалостные и к детям, и к женщинам, бешено дрались за места в лодках и за спасательные круги. Многие пассажиры, а также некоторые члены команды, атакованные эмигрантами, были убиты и получили ранения. Сообщили, что, когда капитан увидел, что пароход тонет, а все шлюпки захвачены эмигрантами, он совершил самоубийство, выстрелив себе в висок из револьвера. Остальные офицеры совершенно потеряли голову, и руководить спасательными работами было некому. Очевидцы описывали жуткие картины паники на борту «Сирио». За полчаса эмигранты стали хозяевами положения. Они загнали членов команды в каюты, чтобы помешать попыткам офицеров спасти в первую очередь женщин и детей. Корреспондент заявлял, что, согласно свидетельским показаниям, группа эмигрантов приблизилась к шлюпке, полной людей и приготовленной к спуску на воду, и начала выкидывать из неё людей, а тех, кто оказывал сопротивление, убивали ножами. Но когда они уже приготовились сесть в лодку, появилась другая группа вооружённых ножами эмигрантов и также вступила в борьбу за шлюпку. Многие из выживших в катастрофе и добравшихся до берега пассажиров получили серьёзные ранения, и некоторые вскоре скончались от их последствий[1147].

Судя по этническому составу выживших в этой катастрофе, ножами итальянцы владели хорошо. Согласно данным «Дейли трибьюн», после крушения «Сирио» выжили 40 испанцев, 14 арабов, 10 австрийцев, 4 аргентинца, 4 бразильца, 2 черногорца, 119 граждан неопределённой национальности и… 348 итальянцев[1148]. История капризна и непредсказуема – сложно предугадать, каким критериям необходимо соответствовать, чтобы попасть в её анналы и обрести бессмертие. Так, катастрофа «Сирио» в своё время вызвала не меньший резонанс, чем гибель «Титаника», а события на борту итальянского судна были значительно более драматичными. Однако по странной прихоти судьбы «Титаник» превратился в бренд, а «Сирио» канул в Лету.

Рис. 15. Катастрофа Сирио, 4 августа 1906 г.

Тем не менее, несмотря на перечисленные свидетельства, нельзя однозначно утверждать, что все эти люди, называемые в официальных отчётах «бригантами», и на самом деле были самыми заурядными бандитами с большой дороги, избавлявшими от звонкой монеты путешественников, и перерезавшими своим жертвам глотки в горах Калабрии или Сицилии. Во все времена различные правители и режимы дискредитировали своих противников всеми мыслимыми и немыслимыми способами. К самым популярным и действенным методам, к которым прибегали власть имущие в борьбе с повстанцами и смутьянами, всегда относились такие проверенные веками и доказавшие свою эффективность обвинения, как «вероотступничество», «сатанизм», «содомия», «каннибализм», «детоубийство» и другие табуированные в христианском мире деяния.

Не на последнем месте по фатальному воздействию на репутацию оппозиционеров традиционно стоит и эпитет «бандит», или «террорист», автоматически выводящий субъект из социума и лишающий всех гражданских прав. Подобный метод демонизации преступников, а также всех попавших в эту категорию неугодных успешно практиковался ещё древними германцами и упоминается в скандинавских сагах и ранних судебниках. Схема была простой, но надёжной и эффективной: законодательная власть объявляла что такой‑ то стал «варгром» – старонорвежский термин, обозначающий волка, или оборотня‑ волколака. Таким образом, согласно букве закона преступник превращался в животное и становился отверженным, парией, попутно теряя все свои человеческие права. Он должен был жить в лесу, и никто не имел права помогать ему или давать пищу. Более того, каждый достойный и законопослушный гражданин, встретив варгра, мог безнаказанно убить его, как бешеного пса[1149].

Рис. 16. Итальянские эмигранты в порту Неаполя, 1903 г.

Были ли пилигримы, покинувшие берега Южной Италии, самыми заурядными разбойниками, оставшимися не у дел солдатами несуществующей армии Бурбонов или просто вынужденно взявшимися за ножи крестьянами, резавшими пьемонтцев в отместку за унижения и смерть близких, подобно испанским герильясам, – однозначного мнения тут нет. Но одно можно сказать точно: во второй половине XIX столетия на направлявшихся к берегам Нового Света кораблях с южноитальянскими эмигрантами вместе с вендеттой, омертой и клановостью бриганты из Палермо, Козенцы и Таранто и каморристы из Неаполя везли ещё одну неотъемлемую часть культуры Южной Италии – поединки на ножах.

Эдмон Абу писал в 1861 году: «Если бы римские ножи никогда не покидали Рим, я бы и не стал поднимать эту тему. Однако в связи с тем, что в настоящее время множество итальянцев эмигрировало за границу и их ножи окрашивают кровью как гостиницы Лондона, так и таверны Константинополя, я как добропорядочный гражданин Европы хочу серьёзно поднять вопрос европейской безопасности»[1150].

Ещё одним доводом в пользу версии экспорта бандитизма с Апеннин может служить и тот факт, что вплоть до массового исхода бригантов из Италии в конце 1880‑ х годов даже в Новом Орлеане или в Хобокене – городах с большой сицилийско‑ калабрийской диаспорой – преступления с участием итальянцев были нечастным явлением. Хотя время от времени в газетах и появлялись сообщения об итальянской мафии, обложившей данью соотечественников, или о поножовщинах, но это были редкие и единичные случаи. Так, например, в прессу попал инцидент, произошедший в декабре 1879 года. В этот зимний день в баре на Брум‑ стрит во время игры в печально известную морру 18‑ летний Доменико Антонио Янтино поссорился с партнёрами по игре – барменом Винченцо Бьянко и ещё одним мужчиной, очевидно, кузеном Янтино. Страсти, разогретые парами алкоголя, дошли до точки кипения, и Янтино перерезал Бьянко ножом горло. При задержании он утверждал, что действовал исключительно в самообороне[1151]. Возможно, он не лукавил, так как в подобных случаев итальянцы строго соблюдали кодекс чести и дуэльные правила, что редко отражалось в полицейских протоколах. Большинство американских полицейских слабо разбирались в хитросплетениях итальянских обычаев.

Видимо, о дуэли шла речь и в ссоре Филиппа Карло Маньо с Джованни Лотто в январе 1886 года, когда в результате Лотто был доставлен в больницу Сант Винсенто с тяжёлым ранением от удара стилетом[1152].

А в 1888 году «Нью‑ Йорк таймс» рассказала своим читателем о смертельном поединке на ножах в Ховард Шапель, в графстве Морган, произошедшем в декабре этого же года между двумя юношами – Джорджем Масоном и Джоном Лампом. Ссора разгорелась при продаже часов. Масон выхватил нож и напал на Лампа, ранив его в плечо. Нож нашёлся и у Лампа, и дуэлянты резали и кромсали друг до наступления темноты. Оба уже получили по несколько ранений и истекали кровью, когда Ламп, изловчившись, вогнал нож в горло Масона, поставив точку в этой импровизированной дуэли[1153].

Но если до конца 1880‑ х итальянцы убивали и обкладывали данью только своих земляков, то вскоре ситуация кардинальным образом изменилась. Переломным моментом можно считать период с 1889 по 1891 год. Первой ласточкой стало вызвавшее большой резонанс убийство ирландского рабочего Томаса Баретта, зарезанного итальянскими торговцами фруктами из‑ за пары апельсинов 30 июня 1889 года. Это убийство переполнило чашу терпения ирландской общины, и в июле произошло собрание Общества защиты рабочих, на повестке дня которого был всего один вопрос: итальянцы и их ножи. Председатель отделения Томас Лайонс выступил с речью, в которой вспомнил всю историю той роковой драки, сделав вывод, что, хотя Баретт был не прав, схватив с прилавка апельсины, но, тем не менее это не являлось достаточным поводом для убийства. «Люди любой другой национальности задержали бы его или дали ему под зад ногой, – сказал Лайонс. – Но эти итальянцы со своими жестокими и кровожадными инстинктами, характерными для низших классов их нации, не могут обойтись без удара стилетом. Эти их инстинкты, – продолжил господин Лайонс, – постоянно создают проблемы и служат причиной кровопролитий в этом городе. Каждый из вас слышал о десятках убийств, совершённых итальянцами только в этом году, – но слышал ли кто‑ то из вас хотя бы об одном негодяе, приговорённом за это к повешению или пожизненному заключению в течение двух последних лет? ».

Рис. 17. Район Маленькая Италия, Нью‑ Йорк, 1900‑ е.

Рис. 18. Итальянские торговцы фруктами, 1900‑ е.

После длительных и эмоциональных дебатов был единогласно принят ряд резолюций, звучавших следующим образом: «Мы решили, что убийство Барретта явилось ещё одним звеном в цепи преступлений, совершённых итальянцами из низших классов, особенно торговцами фруктами. И что лица, совершившие эти преступления, скорее всего отделаются крайне лёгкими приговорами, особенно по сравнению с теми, которые выносятся в отношении убийств, совершённых людьми других национальностей, и эта безнаказанность снижает страх этой нации перед законом. Мы рассчитываем привлечь внимание окружного прокурора к этому случаю и призываем расследовать его более решительно, чем это обычно происходит, а также (что важнее всего] члены общества отказываются обслуживать питейные заведения, перед которыми итальянцам разрешено держать прилавки с фруктами».

Копии этого решения были направлены окружному прокурору, в центральный трудовой союз и разосланы всем рабочим организациям города[1154].

Однако, не исключено, что ирландцы лукавили, разыгрывая неведение, или же, как и американская Фемида, и действительно имели крайне смутное представление о каморре и традициях этой преступной организации. На самом деле не всё с этой кражей апельсинов было так просто. Любой мальчишка на юге Италии прекрасно знал, что торговля фруктами традиционно служила ширмой для деятельности членов каморры. Могу только предположить, что на самом деле в основе этого инцидента лежал конфликт между двумя этническими преступными группировками – ирландской и итальянской. Возможно, речь шла о переделе рынка или о борьбе за сферы влияния. В пользу этого предположения свидетельствует тот факт, что и в последующие годы несколько серьёзных конфликтов с участием сицилийско‑ калабрийских группировок также были связаны с торговлей фруктами и фруктовыми рынками.

Рис. 19. Дэвид Хеннеси, шеф полиции Нового Орлеана (1858–1890).

Рис. 20. Мафиози Джузеппе Эспозито.

Самое громкое убийство, поднявшее волну протестов и рост антиитальянских настроений, произошло 15 октября 1890 года. В этот день в Новом Орлеане на Жирод‑ стрит несколько залпов картечи, выпущенных из итальянских обрезов, оборвали жизнь шефа полиции Нового Орлеана Дэвида Хеннеси. По одной из версий, поводом для убийства стала месть за то, что ещё в 1881 году Хеннеси арестовал и экстрадировал в Италию находившегося в розыске известного бандита Джузеппе Эспозито[1155]. На родине синьор Эспозито обвинялся в грабежах и множестве других преступлений, среди которых было похищение британского туриста и отсечение ему уха[1156]. Однако, скорее всего шеф полиции пал жертвой мафиозных разборок двух итальянских кланов – Матранга и Провенцано[1157].

Любопытно, что в этом инциденте на сцене снова появляется торговля фруктами, так как одним из основных фигурантов дела был тесно связанный с кланом Матранга влиятельный итальянский предприниматель Джозеф Мачека, занимавшийся оптовыми поставками фруктов[1158]. По делу Хеннеси было задержано несколько итальянцев с Сицилии и из Калабрии – некоторые из них уже ранее имели в Италии судимости за разбой. Вскоре на следователей, присяжных и свидетелей начали оказывать беспрецедентное давление. Их запугивали и угрожали смертью. Всё это происходило открыто, на глазах у всего города, а главное – совершенно безнаказанно. Как это могло произойти, вероятно, лучше всего объясняет фраза итальянского консула Косте, который на вопрос об итальянской преступности в Новом Орлеане ответил: «Конечно же, мне известно о существовании мафии, и я знаю их главарей, но я их боюсь»[1159].

Рис. 22. Толпа атакует окружную тюрьму Нового Орлеана, в которой содержатся сицилийцы, 14 марта 1891 г.

Рис. 21. Торговцы фруктами. Маленькая Италия, Нью‑ Йорк, 1900‑ е.

Однако дело происходило в Луизиане, где жили горячие головы с крутым нравом и старомодными южными представлениями о чести и справедливости. Недовольство и возмущение граждан, на глазах которых благодаря угрозам и подкупу разваливалось уголовное дело об убийстве популярного и уважаемого в городе полицейского, росли и достигли кульминации 14 марта 1891 года. В этот день толпа местных жителей по старой американской традиции решила взять справедливость в свои руки, выбила ворота окружной тюрьмы, где содержались бандиты, и линчевала одиннадцать подозреваемых итальянцев. «Итальянская колония в Новом Орлеане является угрозой для американских граждан», – заявил в этот день богатый торговец из Нового Орлеана Джон П. Ричардсон. А судья Руфус Б. Коуинг, заседая в Суде общих сессий 16 марта 1891 года по делу об обвинении Томазо Куччио в убийстве некоего Клеменса, дополнил: «Эти люди, приезжающие из Италии, чтобы насладиться гостеприимством нашей страны, создают немало проблем. Я не хочу сравнивать какие‑ либо национальности, однако не могу не отметить готовность итальянцев хвататься за оружие по любому, самому ничтожному поводу. Они должны учиться сдерживать себя, или неприятности с которыми они уже столкнулись, не станут для них последними[1160].

Но, как показали дальнейшие события, никаких выводов сделано не было, и что‑ то менять в своих привычках и укладе жизни консервативные сыны Апеннин не спешили. И в Новом Орлеане, и в Нью‑ Йорке, и в Хобокене продолжали греметь выстрелы и сверкать ножи. Так как лупары и пистолеты внутри итальянской диаспоры использовались только в вендеттах или войнах каморры, чаще всего в ход пускали такое традиционное народное оружие Италии, как «шпага бедняков», или попросту нож. Вот лишь небольшая часть данных из полицейских архивов о преступлениях, совершённых итальянцами с помощью холодного оружия только в одном Нью‑ Йорке и в течение всего нескольких месяцев 1892 года:

7 августа Луиза Антонио порезала ножом Анджелину Калентра;

7 августа Доминико Фигас порезал ножом Микеле Опена;

9 августа неизвестный итальянец порезал ножом Вито Таваре;

17 августа Микеле Чимали порезал бритвой Пауля Рома;

21 августа неизвестный итальянец порезал ножом Фрэнка Капати и Джозефа Гаспачи;

24 августа Паскуале Антико порезал ножом Фрэнка Парсона;

24 августа Луиджо де Рау порезал ножом Эндрю Луиджи;

31 августа Роза Мацца порезала ножом Фрэнка Бака;

10 сентября Джозеф Мария порезал ножом Николаса Парроне;

16 сентября Эндрю Лупо порезал ножом Паскуале Лумбиасси;

20 сентября Мануэль Френенц порезал ножом Томазо Карлина;

26 сентября Джимми Ройс порезал ножом Петера Роанца;

28 сентября неизвестный итальянец порезал ножом Микеле Мичио;

30 сентября Джо Пепино убил ножом Филиппа Альберта;

23 октября Паскуале Ленардо порезал ножом Марию Кампанардо;

3 ноября Реджиерре Гурно порезал ножом Джозефа Майо;

11 ноября неизвестный итальянский мальчик порезал ножом Петро Януша;

4 декабря Джозеф Стабиле порезал ножом Джона Махона;

7 декабря Рокко Доманио порезал ножом Антонио Селлода;

11 декабря Джеймс Сантенджело порезал бритвой Джона Гроте и Эмму Рине;

18 декабря неизвестный итальянец порезал ножом Джозефа Карло;

26 декабря Ральф Кунео порезал ножом рранциско Кардинали;

26 декабря трое неизвестных итальянцев порезали ножами Доминико Парбле;

13 января Фернандо Терравиа порезал ножом Альфонсо Батестреата;

16 января неизвестный итальянец порезал ножом Паскуале Финелла;

12 февраля Микеле Пилла порезал бритвой Николо Мартичио;

18 марта неизвестный итальянец порезал ножом Мариано Джиардино;

19 марта неизвестный итальянец порезал бритвой Лиззи Легальере;

31 марта Паскуале Меджелле порезал ножом Санто Риджио;

16 апреля Чарльз Бриенцо порезал ножом Мари Фелека;

23 апреля Дженисио Гартиано порезал ножом Луиджи Канджано;

27 апреля Фрэнки Артист порезал бритвой жену Маргариту[1161].

И это лишь ничтожная доля инцидентов, которые стали известны полиции, так как обычай круговой поруки и молчания, омерта, а также традиционное недоверие итальянцев к властям и отказ сотрудничать с законом не способствовали раскрываемости преступлений. Итальянцы явно не собирались отказываться от поединков на ножах для решения вопросов чести, трактовавшихся ими достаточно широко – от оскорбления семьи до банального шулерства в картах.

14 июля 1893 года такой тривиальный повод, как спор из‑ за оплаты счёта в баре, стал фатальным для 18‑ летнего итальянца Джозефа Винса. Винс и некий Крудели пили в баре С. Марини и повздорили из‑ за оплаты счёта. Марини растащил парней, вывел Винса на улицу, а Крудели запер в баре. Тем не менее вскоре Крудели выбрался через чёрный ход. Там он увидел Винса, стоявшего с компанией итальянцев. Выхватив стилет, он бросился к нему и воткнул оружие по рукоятку в желудок своему недругу. Тот упал, а Крудели в начавшейся суматохе исчез. Тяжело раненный Винс в критическом состоянии был доставлен в Гарлемскую больницу[1162].

Другой прецедент произошёл в феврале 1897 года, когда трое итальянцев, Даниэло Флорио, Феличе Раймунди и приятель Раймунди – Франческо Трима‑ рио играли в картишки за бутылкой вина в салоне на улице Кларк. Во время игры между ними возникла ссора, в результате которой Флорио бритвой располосовал лицо Раймунди, а вступившийся за Раймунди Тримарио убил Флорио ударом стилета в сердце[1163].

А 17 сентября 1900 года поводом для дуэли на ножах между Джузеппе Рай‑ моном и Джузеппе Сиоффи стало обвинение в шулерстве. Это был субботний вечер, и они перекидывались в карты в одном из баров в районе, известном как «маленькая Италия», когда Сиоффи стал обвинять Раймона в том, что тот передёргивает. Сиоффи вышел на улицу, вслед за ним бар покинул и Раймон. Дуэль произошла около 19 часов на Первой авеню, 111. Сиоффи был вооружён кинжалом, переделанным из напильника, а в руках Раймона был стилет. Пока дуэлянты обменивались ударами, вокруг собралась толпа зевак, наблюдавшая за происходящим с видимым удовольствием. При этом никто даже не сделал попытки их растащить. Шум схватки привлёк постового Баумейстера из полицейского участка на углу Сотой и Четвёртой улиц, но когда ему не без помощи дубинки наконец удалось прорваться через круг, образованный зрителями, оба дуэлянта уже лежали на земле без сознания. И тот, и другой получили ранения шеи – особенно тяжело был ранен Раймон. Карета скорой помощи привезла их в Гарлемскую больницу, где врачи констатировали, что Раймон находится в критическом состояний[1164].

Другая попавшая в газеты дуэль состоялась 21 апреля 1907 года, когда в поединке на ножах сошлись Францисе Ветти и Бруно Кордова. Причиной дуэли стала утренняя ссора в баре, и, как и в предыдущем случае, поединок проходил по всем дуэльным канонам. Кордова вышел на улицу, за ним последовал Ветти. Поединок был недолгим: Кордова ещё не успел воспользоваться ножом, как Ветти воткнул ему в живот стилет. От полученного ранения Кордова скончался[1165].

Разногласия, возникшие во время игры, стали причиной ещё одного поединка, произошедшего апрельским вечером 1893 года в Нью‑ Хэвен. В этот день к компании итальянцев, игравших в орлянку на Хилл‑ стрит, подошёл Доминик Иревиани с просьбой принять его в игру. В ответ на это один из игроков, Джемс Галлурди, неожиданно ударил его по лицу и бросился бежать к своёму дому, находившемуся неподалёку, преследуемый по пятам Иревиани. Он уже почти добежал до дверей, когда на пороге его настиг Иревиани, выхватил стилет с десятисантиметровым клинком и ударил Галлурди в живот. Друзья перенесли раненого в дом, и он тут же был доставлен в больницу, однако полученная им колотая рана желудка оказалась смертельной. Полиция, как всегда, прибыла на место преступления поздно, и убийцы уже и след простыл. Согласно показаниям очевидцев, после случившегося Иревиани спокойно зашёл в булочную, съел кусок пирога и в сопровождении приятеля направился в сторону Дарби. Судя по нелогичному поведению Галлурди, возможно, противники были знакомы и ранее, и между ними существовала какая‑ то вражда, или же это могло быть одним из ритуалов наказания каморры. В пользу этой версии свидетельствует тот факт, что Галлурди всего лишь за пару дней до этого инцидента приехал в гости к брату из Нью‑ Йорка[1166].

Рис. 23. Детектив Дж. Петросино (слева), инспектор Кэри и инспектор МакКэферти сопровождают убийцу мафии (второй слева) Петто Быка (Томазо Петто), 1903 г.

Не менее традиционным и более романтическим проводом для дуэли было соперничество в любви. Так, в мае 1897 года в поединке за сердце девушки сошлись Наталли Каскао и его приятель, парикмахер Луис Карвелли. Парни дружили долгие годы, пока конец их дружбе не положила любовь к одной и той же девушке, жившей неподалёку от них, на Второй авеню. Приятели решили покончить с любовным треугольником, согласно кодексу чести, на дуэли с ножами в руках. Они встретились в условленном месте в воскресенье вечером в сопровождении друзей, выполнявших роль секундантов. Каскао вооружился опасной бритвой, а Карвелли – стилетом. В ходе поединка Каскао получил фатальное ранение в живот и вскоре скончался в Вильямсбургской больнице[1167].

Рука об руку с любовью шла её неразлучная спутница и альтер эго – ревность. В январе 1894 года Энтони Леони, муж Антоанетты Леони, в приступе ярости порезал ножом лицо 23‑ летнего сердцееда Петера Демайри, оставив на лице соблазнителя традиционный символ ревности и мести – «сфреджо»[1168].

Рис. 24. Праздник в Маленькой Италии. Нью‑ Йорк, около 1912 г.

20 декабря того же 1894 года на итальяльком празднике, посвященном возвращению гроба Святой Лючии, в Джерси‑ Сити, в Хобокене, городке с большой сицилийской диаспорой, Антонио Карапине и Винченцо Валино порезали некоего Мукио, приехавшего на праздник. Мукио, получивший удар стилетом, утверждал, что нападение на него было совершено по приказу рафии. Карапине и Валино же обвиняли Мукио как инициатора конфликта, ещё в Италии объявившего Валино вендетту, и в свою очередь утверждали, что они действовали исключительно в самообороне. Подобные ссылки на мафию и вендетту были типичны для показаний участников народных дуэлей, замаскированных под всё что угодно – от несчастных случаев и до кровной мести. Да и такой большой национальный праздник, с массовыми шествиями, салютом, фейерверками и льющимся рекой вином, был не менее типичным антуражем для «дуэлло рустикана»[1169].

Ещё один образчик «сфреджо» был с помощью стилета оставлен на лице молодого сицилийца Гаэтано ла Бресто 17 февраля 1908 года. Правда, в этом случае Бресто и в самом деле был обвинён в предательстве интересов мафии и приговорён к ношению сфреджо в виде метки, традиционной для предателей и полицейских информаторов – пореза, ведущего от носа к уху[1170]. В декабре 1906 года на обеде Американо‑ итальянской демократической лиги бывший заместитель окружного прокурора Таунсенд, горько заметил, что «итальянцы великая нация, но им следовало бы научиться оставлять ножи дома». «Я убеждаю их в этом при каждом удобном случае», – добавил он. Впрочем, поднятая Таунсендом проблема особого резонанса не вызвала, и итальянская диаспора и далее не прилагала никаких усилий и не принимала мер по обучению и социализации иммигрантов[1171].

В эпоху электричества и синематографа итальянские традиции вошли практически в неизменённом с появления на американской земле первых иммигрантов виде. Так, уже в преддверии Первой мировой войны, 9 мая 1913 года, полиция вмешалась в драку итальянцев на ножах, проходившую на улице перед кинотеатром. Им удалось задержать четверых из десяти участников поножовщины. Предположительно отношения выясняли члены расколовшейся банды Джона Сиррокко. Изначально это выглядело как дуэль на ножах, но позже поединок перерос в массовую поножовщину. Один из дуэлянтов, Минцио де Фалько, был доставлен в Гудзонскую больницу со смертельным ранением. Вскоре после появления арестованных вокруг полицейского участка на Малберри‑ стрит собралось более 500 итальянцев, и полицейским понадобилось подкрепление и все резервы, чтобы доставить задержанных в участок[1172].

Первая мировая война практически положила конец дуэльной культуре, и хрестоматийный поединок, прошедший по всем канонам дуэльного кодекса в леске, в северной части города Бриджстоун в феврале 1921 года, уже можно скорее считать анахронизмом, чем нормой. Вызванная одним из очевидцев поединка полиция, прибывшая на место происшествия через несколько минут после окончания дуэли, обнаружила умирающего итальянского сапожника Джионанна Дироссо, истекавшего кровью от ранения в грудь. Как удалось установить следствию, первыми свидетелями дуэли, увидевшими часть поединка, стали Лиман Хадден и Джон Д. Дойл, ожидавшие трамвая на углу напротив места события. Они решили, что это заурядная кулачная драка, и не стали вмешиваться. И другой очевидец, Питер Марсконик, сперва было решил, что стал свидетелем кулачной потасовки, но когда Дироссо упал и больше не поднялся, он решил взглянуть, что же там произошло. На поляне в лесу он обнаружил умирающего Дироссо и два ножа лежащие рядом с ним на земле.

Информация о дуэли, собранная полицией на основании показаний очевидцев, доказывает, что поединок был честным и проходил согласно дуэльному кодексу. Противники, придя в лес, сняли пальтец жилеты и шляпы и уложили их на землю. После этого оба достали из карманов ножи и несколько секунд молча стояли лицом к лицу. Затем каждый из них сделал десять шагов назад, а потом они снова приблизились друг к другу с ножами в руках. В первом столкновении соперники вошли в клинч, после чего отскочили друг от друга и снова отошли на десять шагов назад. Оба парировали по несколько ударов, после чего Дироссо получил смертельный удар ножом в сердце. Его противник, так и оставшийся неизвестным, опустился перед ним на колени и несколько мгновений молча смотрел в лицо своей жертве. Вслед за этим он отбросил окровавленный нож, надел шляпу, жилет и пальто и торопливо покинул место этой драмы[1173].

Рис. 25. Итальянские эмигранты учат английский в Хартфорде, Коннектикут, 1900‑ е.

Кстати, некоторые исследователи склонны считать, что и за демонизацию «ice pick» – шила для колки льда – знакового символа в американской масс‑ культуре, также ответственны именно итальянцы. В эпоху сухого закона наёмные убийцы организованной преступности при ликвидации жертвы, чтобы придать убийству вид смерти от естественных причин, нередко предпочитали использовать шило для колки льда. Для этого жертву загоняли в угол в укромном месте, и, пока два‑ три мужчины держали несчастного, «палач» всаживал «ice pick» через барабанную перепонку в мозг. Это орудие оставляло крохотную ранку в ухе, которая почти не кровоточила, а выступившую кровь было несложно вытереть. Врачи, осматривавшие тело, как правило, приходили к заключению, что причиной смерти являлось кровоизлияние в мозг. Для обнаружения истинной причины смерти требовалось профессиональная экспертиза, которая в то время могла быть произведена лишь в нескольких местах.

Убийства с помощью шила для колки льда долгое время приписывались некоторыми авторами итальянской мафии как прямой импорт с Сицили[1174]. Но им оппонирует автор «Энциклопедии мафии» Карл Сифакис. С его точки зрения, этот метод возвёл в искусство известный еврейский гангстер эпохи сухого закона Израэл Алдерман по кличке Вилли‑ Ледоруб. В эпоху бутлегерства Алдерман тесно сотрудничал с Мейером Лански, а позже, вместе с Лански, Багси Сигелом, Мо Седуэем и Гасом Гринбаумом, он стал одним из первых инвесторов в игорном бизнесе Лас‑ Вегаса. Вилли‑ Ледоруб держал в Миннеаполисе двухэтажное заведение, незаконно торгующее алкоголем, в котором, как гордо утверждал гангстер, он совершил одиннадцать убийств с помощью быстрого и надёжного шила для колки льда. Это всегда выглядело так, как будто покойник в пьяном беспамятстве мешком рухнул на барную стойку, а Алдерман со смехом отчитывал «пьянчугу», пока тащил его в заднюю комнату. Труп скидывали в угольную яму к ожидавшему в переулке грузовику и увозили прочь[1175].

Другие авторы начала XX столетия утверждали, что шило для колки льда было излюбленным оружием американских негров. Этого мнения придерживался, например, доктор Алекс Стюарт, хирург из больницы в Чаттануга, в штате Теннеси, которому часто приходилось иметь дело с ранениями, нанесёнными этим оружием. Он считал, что основным фактором при выборе чёрными шила для льда в качестве оружия в первую очередь являлась его низкая цена – пять центов. Кроме того, «ice pick» не привлекал внимания, при этом выглядел пугающе, а образцы с металлической рукояткой, по утверждению доктора, можно было метать с дистанции в тридцать и более метров[1176]. Видимо, придётся признать, что в этом случае честь изобретения убийства с помощью шила для колки льда итальянцам всё же не принадлежит.

Но ножевая культура Италии не ограничилась берегами Нового Света. Не избежала этой печальной участи и старая добрая Англия. Именно итальянцы сыграли роковую роль в формировании ортодоксальной английской хопло‑ фобии – страха перед ножами. Чтобы понять, как и когда это произошло, а также выяснить, почему британцы не дрались на ножах и какие поединки выполняли на Британских островах функцию «народных дуэлей», нам придётся отправиться в Англию периода правления Тюдоров – в XVI век.

В XVI столетии на бесчисленных дуэльных площадках Италии, Испании и Франции тысячи бретёров насаживали друг друга на шпаги всеми возможными способами, которым их обучили маститые мэтры в фехтовальных школах и академиях, действовавших на юге европейского континента. А в старой доброй Англии джентльмены всё ещё доказывали удаль по старинке, в молодецких поединках с мечами и щитами. К шпаге, этой южной игрушке, консервативные британцы относились с изрядной долей скепсиса и презрения, считая её оружием подлым, не предназначенным для честного боя, а следовательно, недостойным настоящего мужчины. Национальным оружием англичан традиционно считался тяжёлый меч, предназначенный для нанесения мощных рубящих ударов и обычно использовавшийся в комбинации с небольшим так называемым «кулачным» щитом – баклером. Демонстрацией пресловутой молодецкой удали британские джентльмены занимались в районе Рафиан‑ Холл, ныне известном как Западный Смитфилд, и, как правило, «дело чаще кончалось испугом, чем раной, и чаще раной, чем убийством»[1177].

Хотя куртуазные кавалеры приходили в восторг от изящного фехтования колющим оружием, основная часть народа никогда не любила его: английская воинственность скорее была склонна к внешней демонстрации удали и не жаждала гибели противника. Англичане всегда любили изматывающий бой с мечами и баклерами, и, когда щиты вышли из моды, выносливость и стойкость, которые соперники выказывали в жарком бою на палашах, были гораздо созвучнее их духу, чем самая хитроумная и ловкая схватка на рапирах[1178]. Это мнение совпадает и с точкой зрения Ричарда Френсиса Бёртона, высказанной в его известной работе «Книге меча». «Англичане, так же как немцы и скандинавы, весьма неохотно приняли образ действий фехтовальщика как такового – то есть сражающегося именно рапирой, острием ее; это достаточно узкое и специализированное оружие защиты и нападения, присущее Южной Европе – Испании, Италии и Франции», – писал Бёрто[1179]. Даже если рассматривать время расцвета меча, трудно найти клинок, на котором стояло бы клеймо английского производителя, а английские надписи на нем, как правило, датируются, самое раннее, XVIII столетием. Как заметил Бёртон: «Причина тому очевидна. Северяне рубили большими мечами, топорами и саблями, потому что это оружие как нельзя лучше соответствовало их могучему сложению, весу и силе. Но это грубое использование оружия. В Англии фехтование – это экзотика и всегда было ею. Здесь фехтование – удел немногих и, встречаясь редко, считалось явлением чужеродным»[1180].

Но, несмотря на все предубеждения, протесты и ортодоксальную английскую приверженность традициям, желание следовать моде оказалось сильнее британского консерватизма, и между 1570 и 1580 годами шпага начала вытеснять традиционные мечи и баклеры с дуэльных площадок Британии. Далеко не все приняли новую игрушку с распростёртыми объятиями, и частенько отказ от старого доброго английского меча вызывал сожаление и даже недовольство. Лучше всего отразил общее настроение Дик Кумс, персонаж вышедшей в 1599 году комедии «Славная история о двух сварливых дамах из Абингтона», с горечью заметивший, что «уж никогда не увидеть настоящего храбреца, если меч и баклер канут в Лету и на смену им придут рапиры с кинжалом – мастеров меча и щита станут насаживать на вертел, как кошку или кролика, а мальчуган сможет превозмочь любого силача»[1181].

Рис. 26. Дуэль на кинжалах. Перси Маккуард, 1895 г.

Жертвой новомодной игрушки – кинжала стал один из самых талантливых и выдающихся поэтов елизаветинской эпохи, которого многие считают альтер эго Шекспира, – Кристофер Марло. Как и его французский коллега по ремеслу Франсуа Вийон, Марло вращался в сомнительных компаниях, посещал заведения с плохой репутацией и так же, как Вийон, не задумываясь хватался за нож. Как закончил жизнь Вийон, доподлинно неизвестно, хотя и поговаривали, что он погиб в поножовщине, но Марло 30 мая 1593 года был убит в Дептфорде ударом кинжала человеком по имени Инграм Фризер. В 1925 году было опубликовано заключение доктора Лесли Хотсона, исследовавшего причины смерти Кристофера Марло. Приведу отрывок из этого исследования: «Кристофер Марло внезапно и по преднамеренной злобе к названному Инграму Фризеру выхватил кинжал вышеназванного Инграма Фризера, который тот носил за спиной, и этим кинжалом нанес названному Инграму две раны в голову длиною в два дюйма и глубиной в четверть дюйма. Тогда названный Инграм, боясь быть убитым и сидя, как сказано, между названным Николаем Скерзом и Робертом Поулей таким образом, что ему некуда было податься, в защиту свою и ради спасения жизни вступил в борьбу с названным Кристофером Марло, чтобы отнять у него свой кинжал. В этой свалке названному Инграму некуда было податься от Марло. И вот случилось в этой свалке, что названный Инграм в защиту жизни своей вышеупомянутым кинжалом стоимостью в 12 пенсов нанес названному Кристоферу Марло смертельную рану повыше правого глаза глубиной в два дюйма и шириной в дюйм, от каковой смертельной раны названный Кристофер Марло тут же немедленно скончался»[1182].

Несмотря на сопротивление традиционалистов, к 1580 году в Англии кроме одиночного длинного меча, палаша и меча в комбинации с баклером и тарчем в ходу уже были и одиночная шпага, и шпага в комбинации с кинжалом, и одновременное фехтование двумя шпагами. Принято считать, что в Англии моду на шпагу ввёл Роуланд Йорк, известный лондонский кондотьер и авантюрист XVI века. В 1625 году Карлтон писал о нём, что «он был лондонцем, прославившимся среди бретёров того времени тем, что привёз на английскую землю новую манеру поединка – прокалывать противника остриём шпаги»[1183]. Похоже, что этот пассаж из Карлтона является неточным цитированием из «Anales: or, The true and royall history of the famous Empresse, Elizabeth, Queen of England, France and Ireland» Абрахама Дарси. У Дарси говорится, что Роуланд Йорк «принёс в Англию эту безнравственную и пагубную моду драться в поединках на дуэльных площадках на шпагах, называемых «так» и предназначенных только чтобы колоть»[1184]. Был ли Йорк и на самом деле законодателем новой моды, покрыто мраком, но этот яркий и неоднозначный персонаж успел повоевать в Нидерландах под началом капитана Моргана, и поучаствовать в осаде Антверпена, и послужить испанской короне в качестве командира копейщиков. Поэтому, как мне кажется, он является далеко не худшим претендентом на эти лавры[1185].

Так или иначе, но к концу XVI столетия палаши с баклерами перекочевали в шотландские горы, а новая средиземноморская игрушка стала непременным атрибутом всякого британского джентльмена. Соответственно, кто‑ то должен был объяснять привычным к громоздкому мечу здоровякам, как управляться с этим «вертелом». Первыми маэстро, прибывшими на берега Альбиона, чтобы нести свет истинного высокого фехтования, стали испанцы со своим «La verdadera destreza» – Истинным искусством, ученики великого Каррансы, чьё имя тогда гремело повсюду. Вскоре обучать фехтованию на рапирах, а также на рапирах и кинжалах стали в большинстве фехтовальных школ старой доброй Англии[1186]. Вслед за испанцами появились и итальянские мастера фехтования со своими «стокаттами», «имброкаттами» и «страмаццоне», открывшие школы в Лондоне. Имена некоторых из них до нас донесла изданная в 1599 году работа Джорджа Сильвера «Paradoxes of defence». Так, например, Сильвер упоминает о державшем фехтовальную школу синьоре Рокко и его сыне Йеронимо, помогавшем отцу в ремесле, а также о синьоре Винченцо, под которым подразумевается известный итальянский мастер клинка Винченцо Савиоло, автор единственной работы по шпаге, изданной в Англии в XVI столетий[1187].

Сильвер, как ортодоксальный приверженец традиционной английской манеры боя с мечами и баклерами, не питал особой симпатии к южным коллегам, да и к тому же новомодные итальянцы, повсюду открывавшие свои школы, перетягивали у английских мастеров клиентуру. Поэтому неудивительно, что большую часть его монографии представляют нападки на итальянскую концепцию фехтования и оппонирование Сильвера основным постулатам итальянской манеры боя. Однако среди саркастических ремарок в адрес более удачливых товарищей по цеху Сильвер в предисловии к своей работе уронил горькую провидческую фразу, о которой, вероятно, впоследствии неоднократно вспоминали английские законодатели последующих веков. Он сказал: «Эти итальянские фехтовальщики учат нас не обороняться, а нападать. Они учат людей кромсать друг друга у себя в мирное время…»[1188].

Рис. 27. Школа бокса. Лондон, 1788 г.

Вскоре привыкшим к суровой рубке и ностальгирующим по сече мечами британцам наскучили манерные и сложные выкрутасы с иноземными «шпильками», и утешились они тем, что нашли себе новое, развлечение, полностью соответствовавшее их вкусам и требованиям – с минимальным риском для жизни и при этом позволяющее решать конфликты, не вступая в противоречия с законом. Называлась эта новая мужская игрушка, известная сегодня как бокс, – пугилизм, и к середине XVII столетия розовощёкие английские здоровяки с пыхтением старательно мяли друг дружке бока. Уже в 1681 году прошёл первый в современной истории официальный боксёрский матч, организованный Генри Фитцджеймсом, носящим титул герцога Альбемарля, на котором дрались между собой дворецкий и мясник герцога[1189]. А около 1720 года первый официально признанный чемпион Англии по боксу легендарный Джеймс Фигг начал проводить регулярные боксёрские матчи. Эту практику продолжил Джек Броутон в амфитеатре Джорджа Тейлора на Оксфорд‑ стрит, а после 1742 года благодаря королевскому покровительству – и в своём балагане по соседству. В 1743 году Броутон разработал семь правил, регулирующих поединки, которые вскоре были приняты и другими тренерами. Эти правила пытались подвести часть практик под общий стандарт и избавиться от других. Бокс приобрёл невиданную популярность в Лондоне, где в залах и на уличных площадках появлялось всё большее количество кулачных бойцов. К 1760 году боксёрская техника была усовершенствована, матчи стали систематично планироваться менеджерами и промоутерами, слава бойцов гремела по всей стране, повсеместно распространилось букмекерство, и быстро находились покровители с деньгами.

Первый матч, прошедший за пределами Лондона, был зарегистрирован в 1758 году в Сент‑ Олбанс, в Хертфордшире, когда Фолкнер отлупил Тейлора, а после 1760‑ го такие бои уже стали обычной практикой. В 1770‑ х боксёрские поединки часто проходили на ипподромах, таких как Ньюмаркет, или в местах проведения ярмарок. В конце XVIII столетия появилась бристольская школа пугилизма, представленная 112 ведущими бойцами английского происхождения, выступавшими с 1780 по 1824 год. Тридцать шесть из них были лондонцами, а двадцать шесть – из Бристоля или из Бата в Сомерсетшире[1190].

Но для нашего исследования важен следующий факт. Уже к 1769 году бокс завоевал такую популярность во всех слоях английского общества, что превратился в общепринятый легитимный способ решения спорных вопросов и дел чести, полностью вытеснив более кровавые методы разрешения конфликтов. Как следствие, к середине XVIII столетия в Британии поножовщины между англичанами уже практически не встречались. Исключением остались инциденты с участием иностранцев, преимущественно выходцев из Средиземноморья – испанцев, итальянцев, португальцев и греков. В качестве иллюстрации можно привести нашумевшее дело моряка Антонио Сильва, зарезавшего в 1761 году в драке Бартоломью Малэхана. Средиземноморские народы не изменяли своим традициям и в качестве аргумента кулаку всегда предпочитали нож[1191].

Джордж Колман и Бонелл Торнтон, два английских журналиста, писавшие для «The Connoisseur», в своей статье от 22 августа 1754 года иронизировали, что бокс является чисто английской прерогативой, так как «англичане питаются стейками из говядины и поэтому сильны, как быки, а французы, употребляющие фрикасе из лягушачьих лапок, субтильны, как их еда – лягушки и не в состоянии нанести хороший удар кулаком»[1192]. Сторонником этой версии, как уже было сказано, являлся и Ричард Бёртон, также акцентировавший внимание на разнице в антропометрических данных южан и северян и связывавший её с предпочтениями в выборе оружия. Таким образом, развивая эту мысль, логично было бы предположить, что и в самом деле быстрые и подвижные, но невысокие и сухопарые народы Средиземноморья в основной своей массе имели бы крайне мало шансов в рукопашной схватке против более крупных и атлетичных северян.

В целом эта теория звучит крайне привлекательно и убедительно, расставляя многие точки над «i», в том числе аргументируя появление шпаги именно в средиземноморском регионе, так как это лёгкое и маневренное оружие, не требующее большой физической силы и выносливости, подходило южанам гораздо больше, чем массивный и тяжёлый меч. Но у всей этой стройной теории есть одно «но»: в эпоху, о которой идёт речь, антропометрические показатели как в Южной, так и в Северной Европе практически не отличались. Согласно статистическим данным, средний рост мужчин в XVIII веке составлял от 163–164 см в Италии, Испании, Германии, Франции и Нидерландах до 167 см в Англии и Швеци[1193]. Не думаю, что разница в росте в 3–4 сантиметра могла стать веским фактором в выборе оружия. Всё‑ таки, как мне кажется, решающую роль в расстановке приоритетов при выборе способа решения конфликтов в Англии, как и в победоносном шествии бокса, сыграли вовсе не мышечная масса и врождённое добродушие типичного «Джона Буля» – хрестоматийного английского здоровяка. Скорее это заслуга прочно пустивших свои пуританские корни протестантской морали, этики и трактовки личной чести, заложенных ещё Генрихом VIII и рьяно насаждаемых последней представительницей Тюдоров, Елизаветой I, непримиримой противницей католической веры.

Как связаны пуританская мораль, протестантство и поединки на ножах? Если взглянуть на карту мира, мы убедимся, что практически все культуры ножа и чести возникали и произрастали исключительно в странах с католической верой – Испании, Италии, Португалии, а также в областях и регионах, в своё время находившихся под их влиянием. Прекрасной иллюстрацией к этой теории является печально известный своими дуэлями на ножах фламандский Брабант, долгое время находившийся под испанским протекторатом, а также греческие Ионические острова, где в течение нескольких столетий безраздельно властвовала Венецианская республика. Спекулировать на эту тему можно бесконечно, но факт остаётся фактом: к середине XVIII века нож в Британии был заменён боксом и окончательно исключён из дискурса чести английских мужчин. Да и сама концепция личной чести, начиная уже с первой четверти XVII века, претерпела на Британских островах значительные метаморфозы.

В XVI веке в Британии доминировала болезненная чувствительность в вопросах чести, вероятно, доставшаяся ей от высокомерных нормандских завоевателей, заимствованная у хозяйки половины мира, Испании, или привезённая на английскую землю негоциантами ренессансной Италии. Один из законодателей моды на «южную честь», маэстро Винченцо Савиоло, в своём датированном 1595 годом труде по фехтованию, предназначенном для английской публики, напоминал британским джентльменам, что «оскорбления могут наноситься как делом, так и словом»[1194]. Ему вторил граф Аннибале Ромей в своей работе «Courtier's academy», увидевшей свет в 1597 году: «Хотя ссоры могут длиться бесконечно, но вызываются они только двумя причинами – поступками или словами»[1195]. Но всего через несколько лет в английском обществе начинаются кардинальные перемены в восприятии и трактовке чести. Так, в одной из своих работ начала XVII столетия английский драматург и солдат Барнабе Рич поучает: «Закон божий учит нас терпеливо и безропотно сносить оскорбительные слова и другие обиды»[1196]. Несомненно, что главная заслуга в этой трансформации системы ценностей принадлежит известному указу против дуэлей, изданному в феврале 1614 года, и его инициатору, разработчику и идейному вдохновителю Генри Говарду, графу Нортгемптону[1197].

Основой доктрины Говарда было желание предоставить аристократам инструментарий, позволяющий ликвидировать причину большинства поединков – вербальные оскорбления, или, как тогда говорили, «первое слово, начинающее ссоры». Так, в соответствии с условиями королевского указа, если стороны жили в непосредственной близости от Лондона, то информация обо всех подобных оскорблениях должна была немедленно доводиться до суда рыцарской чести или же поступать к лорду‑ наместнику, если они проживали в более отдалённой части страны[1198]. В этом указе впервые появляется разделение оскорблений на вербальные и невербальные, на словесные и реальные. Под словесными подразумевались, например, «бесчестные поступки» и «порочащая ложь».

Но если в эдикте 1614 года, согласно королевской точке зрения, любое оскорбление, реальное или словесное, «наносило глубокие раны репутации джентльмена»[1199], а худшим оскорблением являлось обвинение во лжи, то всего четыре года спустя, в 1618 году, царственная концепция кардинально поменялась. Дворян призывали молча и безропотно переносить словесные уколы, и, более того, в новой редакции обвинение во лжи вообще уже не считалось оскорблением. И если в указе от 1614 года говорилось, что джентльмены обязаны быть крайне чувствительными в вопросах чести, то спустя четыре года такая трактовка уже являлась предметом насмешек. Система ценностей, в которой даже небольшое оскорбление чести воспринималось смертельно серьёзно, теперь стала считаться порочной и ошибочной[1200]. Если в 1614 году королевский трактат убеждал, что для джентльмена нет большей ценности, чем честь, то спустя четыре года «большую ценность» несколько перефразировали, переименовав в «большую глупость». Как мы помним, основной целью эдикта 1614 года являлось заменить дуэли судами чести. Но через четыре года о судах чести уже никто и не вспоминал. Вместо этого единственным способом борьбы с дуэльной культурой стал полный отказ от основополагающих норм чести и мужества[1201]. Проще говоря, английским джентльменам было рекомендовано хранить терпение и молча игнорировать вербальные оскорбления и обидь[1202]. Всё дальнейшее повествование можно рассматривать как конфликт двух культур чести: архаичной, рефлекторной средиземноморской и культуры пуританской чести протестантской Англии, заложившей основы множества уродливых явлений, таких, например, как печально известная политкорректность.

Прекрасным примером, иллюстрирующим метаморфозы, произошедшие в Англии в первой четверти XVII столетия, и символизирующим пропасть, разделившую эти европейские культуры, могут служить две поговорки, относящиеся к описываемой эпохе, – итальянская и английская. «La lingua non ha osso, fa romper il dosso», – гласит поговорка из сборника итальянских пословиц 1610 года («Язык ломает кости, хотя сам он без костей»)[1203]. «Sticks and stones may break my bones; but cruel words can never harm me» («Палки и камни ломают мои кости, но жестокие речи никогда не смогут причинить мне вреда»), – отвечает на это английская пословица[1204].

Одним из первых «ксенофобских» законодательных актов, направленных против иностранцев – преимущественно выходцев из средиземноморских регионов, можно считать так называемый «Эдикт против стилетов», вступивший в силу 26 марта 1616 года[1205]. В пользу этого предположения говорит тот факт, что ¡ многие английские авторы XVII столетия описывали стилет как исключительно итальянское оружие[1206]. Говоря о попытках разоружения иностранцев, нельзя не вспомнить и закон от 1604 года, более известный как «Statute of Stabbing» – Статут о поножовщине. Этот закон был направлен против других любителей ножей, шотландцев, которые, как говорится в статуте, «носят короткие кинжалы и часто в возникших за столом разногласиях неожиданно пускают их в ход»[1207]. Очевидно, что страсть шотландцев к поножовщине всё‑ таки не являлась исключительно ксенофобскими происками британских законодателей, о чём свидетельствует голландская пословица, гласившая: «Сто голландцев – сто ножей, а сто шотландцев – двести ножей»[1208].

Самый громкий суд над иностранцем, совершившим в Англии убийство с помощью ножа, произошёл более чем через сто лет после описываемых событий. 20 октября 1769 года итальянец Джозеф Баретти – известный писатель, составитель словарей и преподаватель, предстал перед лондонским судом в Олд Бейли по обвинению в убийстве Эвана Моргана, совершённом им в самообороне во время уличной драки в центральном Лондоне[1209]. Этот процесс вызвал негодование общественности, огромный резонанс и поднял мощную волну антиитальянских настроений, что в большей степени было связано с предпочтением итальянцев использовать в ссорах ножи, а не решать вопросы чести цивилизованно, в кулачном бою, как, например, это делали англичане. К этому времени на Британских островах у итальянцев уже настолько сложилась устойчивая репутация кровожадных поножовщиков, что даже столовый десертный ножик с серебряным лезвием, фигурировавший в деле Баретти, вызывал ужас. Этот процесс газеты окрестили «делом Хеймаркет[1210]. В ту эпоху на Хеймаркет находился сенной рынок, а сейчас там театр. Одним из главных недругов и вечных оппонентов Баретти был приятель Вольтера известный английский, врач, автор нескольких работ по хирургии, Сэмьюэль Шарп, издавший свои путевые заметки о посещение Апеннинского полуострова в виде книги под названием «Письма из Италии». В своей книге доктор Шарп сравнивает культурные традиции англичан и итальянцев, отмечая, что главной причиной кровавых дуэлей на ножах в Италии является отсутствие такой безвредной альтернативы для решения вопросов чести, как, например, бокс на Британских островах.

Вот что он писал в 1767 году: «Я не раз упоминал, как часто в Англии мне приходилось стыдиться этого бесчеловечного обычая, распространённого среди простонародья, пускать в ход кулаки даже в самой пустяковой ссоре, но насколько чаще мне приходится краснеть в Италии и испытывать чувство стыда за эту страну благодаря распространённым тут обычаям. По моему опыту в этой стране я нахожу, что внезапная вспышка гнева у несдержанного в своих страстях мужчины, должна быть немедленно удовлетворена, и если разбитый на месте нос не даст сатисфакции, удар ножа заменит удар кулака, и произойдёт убийство. На днях я видел, как высокий и мускулистый парень ростом около шести футов полез в драку, но делал он это так неуклюже и в такой женственной манере, что это вызвало смех не только у меня, но и у присутствовавших при этом дам. Если бы такой парень встретился вам в Броутоне, вы бы поставили на него деньги, кем бы ни был его противник, но осмелюсь утверждать, что любой мальчишка 17–18 лет из Итона превратил бы его в студень. Я никогда не питал тёплых чувств к этой английской традиции бокса, пока не приехал в Италию, но сегодня она уже кажется мне занятием совершенно невинным и достойным всяческой похвалы. Мужчины должны давать выход негодованию как средству для спасения чести и репутации, и хорошо, когда человек выплёскивает свой гнев, дав обидчику пощёчину или ударив его кулаком в живот. Здесь же мужчины обуянные яростью в тот же миг хватаются за нож и мгновенно наносят удар.

Поразительно, сколько убийств совершается в Италии, и большинство из них – это следствие ссор. Но все эти убийства не произошли бы, будь тут традиция решать конфликты с помощью старого доброго английского бокса»[1211].

Возможно, в чём‑ то Шарп и был прав, так как и на самом деле безоружные виды поединков в Средиземноморье Нового времени практически представлены не были. Так, например, тот же бокс появился в Италии достаточно поздно, и первый боксёрский матч в Италии прошёл в Вероне только в 1909 году, а итальянским «Фиггом» стал генуэзец Пиетро Бойне. Итальянская федерация пугилистики – кулачного боя была организована лишь в 1916 году, а первый чемпионат страны прошёл в 1920‑ м[1212].

Разницу в манере решения вопросов чести между двумя культурами прекрасно иллюстрирует поединок на ножах некоего англичанина с итальянским офицером: «Моя стойка со сжатыми кулаками, выставленной вперёд левой ногой и выпрямленной головой скорее напоминала боксёра, чем фехтовальщика. Мой противник наклонился вперёд к левой ноге, выставив перед собой как баклер левое предплечье, обёрнутое плащом, а в правой сжимал кинжал, намереваясь вогнать его по рукоятку в незащищённую часть моего тела. Какое‑ то мгновение он изучал меня взглядом, и вдруг с неожиданной живостью полковник бросился на меня, как бывалый боец. Скорее благодаря случайности, чем мастерству, я запутал клинок его кинжала в толстых складках попоны Закео и вопреки всем правилам, прежде чем он сумел освободить своё оружие, нанёс ему мощнейший удар под левое ухо, заставивший его челюсти клацнуть, как пара кастаньет, и, как поражённый молнией, он растянулся на земле во весь рост. Хотя я нанёс удар в момент замешательства, это был классический нокдаун, который очаровал бы увлекающихся боксом английских джентльменов, но синьор полковник Алмарио был совершенно не готов к такой манере боя, и было похоже, что он от этого не в восторге. Несколько мгновений он лежал, не подавая признаков жизни»[1213].

Точку зрения Шарпа в 1823 году разделял в своей работе «Bqfiiana; or, Sketches of ancient and modern pugilism», посвящённой истории бокса, и известный английский спортивный писатель и журналист Пирс Игэн. Он заметил, что «в Голландии слишком часто всё решает длинный нож, в Италии вряд ли кто‑ то не носит стилет, во Франции и Германии не редкость использование камней и палок, но зато в Англии действуют только кулаками»[1214].

К XIX веку английские джентльмены настолько сжились с новой моралью и, как и многие другие граждане колониальных империй, так прониклись духом своей цивилизаторской миссии, что каждая поножовщина вызывала у них искреннее отвращение. Кроме этого, увиденное провоцировало их на длительные морализаторские разглагольствования о превосходстве бокса и примитивных инстинктах «латинян» и других «варваров», как, например, это произошло во время поединка на ножах двух голландских моряков на поле у Темзы в 1825 году:

«Философ, занимающийся исследованием человеческой природы, не считает ниже своего достоинства изучать манеры и нравы самых низших слоёв общества, и мнение его относительно всей нации в целом в большей мере будет сформировано вниманием к ним, а также к среднему классу. Вольтер, будучи в Лондоне, был особо внимателен в изучении поведения английской черни, и он упоминает об одном обстоятельстве, которое он ранее не встречал ни в одной стране, когда в спорах между собой наши плебеи, казалось, постоянно руководствуются принципами чести, поскольку, когда ссора достигает кульминации, конфликт улаживается способом поединка, результатом которого хоть и может стать лёгкое ранение, но который при этом крайне редко имеет роковые последствия. И зрители, несомненно, вмешаются в случае, если одна из сторон попытается совершить бесчестный поступок. К этому нельзя не упомянуть о примирении, следующем сразу за урегулированием конфликта, а также о человечности и доброте, с которыми победитель обходится с проигравшим. В других же странах, если на оскорбление сразу и не отвечают ударом длинного ножа, как это делают итальянцы и португальцы, то, если в поединке один из противников упадёт, его сопернику дозволяется избивать его так долго, пока ему не удастся встать. Также в подобных поединках используют удары ногами, царапаются и даже душат друг друга. Так обстоят дела в Брабанте и во Фландрии. Наша английская традиция бокса, отвлечённо рассматриваемая человеком гуманным, высоких моральных качеств и чистой души, бесспорно, должна казаться ему жестокой и беспощадной, но философ, которому хорошо знакома человеческая природа, представленная в других странах, сочтёт нашу традицию бокса сравнительно невинной и, возможно, даже возвышенной и благородной»[1215].

Подобными бесчисленными, но однотипными эссе пестрят многие газеты, журналы и путевые заметки викторианской эпохи. Хотя справедливости ради следует отметить, что в огромном количестве инцидентов с использованием ножа на берегах туманного Альбиона на долю самих англичан приходится всего несколько редких случаев. Подобным исключением из правил можно считать происшествие, имевшее место в Лондоне, когда некий Томас Памфорд во время конфликта с полицейским Уильямом Тейлором нанёс ему ножевое ранение в бедро, рядом с пахом. Несмотря на то, что ранение было случайным и удар пришёлся в ногу, его светлость высший судья, ссылаясь на «чуждую англичанам манеру пускать в ход нож в драках, которую следует искоренить могучей рукой закона», приговорил обвиняемого к 12 месяцам каторжных работ[1216].

Другой совершенно не типичный для Англии случай произошёл в 1839 году в Ланкашире, когда двое рабочих, разругавшись в пабе, продолжили ссору на улице, схватились за ножи, и один из них зарезал другого. Несмотря на старания защитников, уверявших, что их клиент был в стельку пьян, судья, барон Парк, приговорил убийцу к пожизненному заключению. Аргументировал барон свой суровый приговор тем, что «он послужит примером и предостережением остальным, решившим взяться за нож»[1217]. Хотя в XIX столетии многие английские рабочие носили с собой ножи и использовали их в качестве инструмента, они никогда не доставали и не применяли их как аргумент в драке. Во время конфликтов ножи традиционно пускали в ход только итальянцы и другие выходцы из средиземноморских стран, а также иногда католики‑ ирландцы[1218]. В основном статистика поединков на ножах на Британских островах была обязана своим ростом увеличившемуся количеству иностранных моряков в английских портах, сопровождавшему экономический бум середины викторианской эпохи[1219].

Однако, классификация англичанами южан как кровожадных дикарей, обуреваемых низменными инстинктами, имела и свои несомненные плюсы. В целом считалось, что убийцы‑ иностранцы, особенно если их жертвами также становились чужеземцы или же англичане из низших слоёв общества, в силу меньшей цивилизованности их родных стран должны нести меньшую ответственность, чем англичане. Подобный статус обеспечивал выходцам из Средиземноморья снисходительное отношение судов, а следовательно, и более мягкие приговоры «не ведающим, что творят, беднягам»[1220]. Так, в 1853 году в Ливерпуле судья Алдерсон приговорил испанского моряка Эдмунда Монтеро к двадцати годам за нанесение в поединке смертельных ножевых ранений другому моряку. «Если бы он не был иностранцем, – сказал Алдерсон, – я бы вынес ему смертный приговор».

Когда испанский моряк Бернардо Энрикес убил в драке другого иностранца, нанеся ему в живот смертельное ранение «жутким ножом», он был обвинён в убийстве, и спасло его только заступничество присяжных, указавших суду на его иностранное происхождение. В следующем году испанец Хосе де Росарио зарезал греческого моряка. Как сообщалось, жертва предложила выяснить отношения «по‑ английски» – на кулаках, и Росарио согласился, но во время драки неожиданно выхватил нож. Хотя он был обвинён в преднамеренном убийстве, но в результате был осуждён за убийство по неосторожности и получил 15 лет[1221].

В 1868 году адвокат итальянского моряка Джона Морелли не нашёл лучшего довода, чем заявить, суду, что «иностранцы иначе не умеют». Он горячо согласился, что «использование ножа было крайне предосудительным. «Но, – продолжил адвокат, – следует иметь в виду, что задержанный был итальянцем». Судья Уиллс «внёс протест против предложения делать различия между выходцами из разных стран» и посетовал на итальянскую манеру носить ножи, «благодаря чему столичные улицы уже не так безопасны, как бывало». Тем не менее он приговорил Морелии всего лишь к 18 месяцам тюрьмы. Более мягкие наказания иностранным морякам, по крайней мере когда речь шла об убийствах других иностранцев, также были обусловлены распространённой точкой зрения, что цивилизаторская миссия английских судов была направлена только на англичан. Иностранные моряки находились в Англии лишь временно, концентрировались исключительно в районах доков и, таким образом, не представляли сколь‑ нибудь значительной угрозы для нравственного прогресса в Англии. Американцы же, как «кузены», такого снисхождения не заслуживали. Так, некий Джон Муди, зарезавший другого американского моряка во время стоянки в Нью‑ Кастле в 1859 году, получил за это убийство максимальное наказание в виде пожизненного заключения.

Льготы и послабления иностранцам «аннулировали» и такие факторы, как использование менее распространённого оружия. Так, когда в 1861 году бразильский моряк в ливерпульском пабе убил в драке соотечественника не вездесущим матросским ножом, а перерезал ему глотку опасной бритвой, он получил пожизненное заключение[1222].

26 декабря 1865 года произошло очередное громкое дело, всколыхнувшее Англию, – процесс двух итальянцев из Саффер‑ Хилл, Серафино Пелиццони и Грегорио Моньи. По соседству с Саффер‑ Хилл проживала итальянская диаспора, чьим основным занятием являлось изготовление зеркал и рамок. Вечером 26 декабря компания этих иностранцев, опьянённая алкогольными парами, забрела в публичный дом под названием «Золотой якорь». В это время там уже находились несколько англичан, которые сидели в бильярдной. Итальянцы же расположились у барной стойки. В какой‑ то момент по невыясненной причине между двумя компаниями вспыхнула ссора. Итальянцы ворвались в бильярдную, и началась драка. В результате мужчина по имени Майкл Харрингтон получил удар ножом от одного из итальянцев и вскоре скончался[1223].

Дуэли на ножах между выходцами из других стран Западной Европы были в Лондоне редкостью, и их можно было пересчитать по пальцам. Так, благодаря газетам мы узнаём о поединке на ножах между двумя немцами, проходившем в Лондоне в январе 1873 года. Вот как описывается эта дуэль: «Два хорошо известных в городе немецких джентльмена не так давно повздорили из‑ за некой дамы, и, как утверждалось, они испытывали друг к другу настолько враждебные чувства, что не нашли иного выхода, как прибегнуть к поединку. В связи с этим были приглашены секунданты и врач, и дуэль должна была состояться в парке Финсбери. Однако они не получили позволения на проведение поединка в Оговоренном месте, в связи с чем враждующим сторонам пришлось отойти немного дальше, до места, где они были скрыты от случайных зевак высокой изгородью. Утверждалось, что вслед за этим они сражались на ножах с семидюймовыми клинками. Дрались они на дистанции вытянутой руки, лицом к лицу. Глаза их были защищены очками, а три пальца на руке, включая большой, закрыты перекрестьями ножей.

Поединок начался около семи часов, и после первых же выпадов более худощавый дуэлянт дважды ранил своего противника в правое предплечье. Но, по мнению присутствующих, этого было недостаточно, чтобы объявить о прекращении поединка. Схватка продолжилась, и ожесточённые атаки и парирования следовали одно за другим. Дуэлянт, ранее уже добившийся успеха, казалось, начал терять хладнокровие, так как через двадцать минут изматывающего боя он забыл о защите и тут же получил уродливый порез от уголка рта до мочки уха. Тут вмешались врач с секундантами и остановили бой. Дуэлянт, получивший опасное ранение, был доставлен в Немецкую больницу. Всю дорогу он не проронил ни слова, и разговаривать с ним также было запрещено»[1224].

Но в общем и в целом, несмотря на все эти досадные недоразумения с иностранцами и поножовщинами, Лондон XIX века был местом крайне спокойным и безопасным и совершенно не соответствовал нашим представлениям о нём как о смертоносной клоаке, составленным по книгам сэра Артура Конан Дойля. В 2004 году, работая над статьёй о причинах ортодоксальной английской хоплофобии, я задался вопросом: а собственно, почему «жалкие» 5 убийств Джека Потрошителя, совершённые в 1888–1889 годах, когда Лондон уже был огромным мегаполисом, вызвали такой непропорциональный резонанс и ажиотаж? Ведь вряд ли кто‑ то сегодня вспомнит таких серийных убийц прошлого, как, например, фигурант прогремевшего в своё время «Комаровского дела», московский извозчик Василий Петров, орудовавший в 20‑ х годах и разложивший по мешкам три десятка человек[1225]. Только специалисты по истории криминалистики назовут имена таких современников Потрошителя, как итальянец Эйсебио Пьяданьелле, в 1890‑ х зверски убивший пять девушек, или француз Жозеф Ваше, казнённый в 1898 году за жестокие убийства одиннадцати женщин и детей[1226]. Так почему же имена и деяния этих маньяков подверглись забвению, а эталоном и символом серийного убийцы стал именно Джек?

Конечно, некоторая доля ответственности за создание и популяризацию бренда и инфернального образа Потрошителя, как и всегда в подобных случаях, лежит на журналистах. Но есть и другой, не менее весомый фактор. Для этого нам придётся обратиться к помощи статистики. Согласно данным, приведённым Даниелем Боски, общий коэффициент убийств по Британии и Шотландии во второй половине XIX века составлял всего одно убийство на 100 000 человек в год. В самом неблагополучном городе Англии, портовом Ливерпуле, в период с 1851 по 1872 год на 100 000 человек в год происходило 2 убийства, а в «жутких лондонских трущобах», описанных Конан Дойлем, Скотланд‑ Ярд в год расследовал всего 0, 5 убийства на 100 000 человек! Чтобы представить себе масштабы этой «вакханалии преступности», достаточно сказать, что к 80‑ м годам XIX века население Лондона достигло 4 миллионов. То есть, исходя из статистических данных, в огромном даже по современным меркам городе Шерлока Холмса, Мориарти и Потрошителя, кишащем негодяями и злодеями всех мастей, на самом деле совершалось всего 20 убийств в год. Даже в одной из самых тихих и безопасных европейских столиц – Париже коэффициент убийств в тот же период был значительно выше: 1, 3 на 100 000 населения. То есть почти в три раза больше, чем в Лондоне. А в самом криминализированном городе Франции – Марселе в период с 1837‑ го по 1869й в год совершалось от 2, 4 до 3, 5 убийства на каждые 100 000 человек.

Для сравнения: например, в сицилийском Палермо середины‑ конца XIX века, исправно поставлявшем на Британские острова угрюмых мужчин с ножами, в год в среднем отпевали 45 покойников на 100 000 выживших. Учитывая, что в 1890‑ х население Палермо составляло около 300 000, можно легко посчитать, что в Catacombe dei Cappuccini и на другие городские кладбища в год поступало 135 человек, убитых всеми мыслимыми и немыслимыми способами. То есть пропорционально количеству жителей в 90 раз больше, чем в Лондоне с его четырьмя миллионами! Статистика по другим городам Южной Италии выглядела не лучше, и священники там совершали панихиды по 16–25 убиенным на 100 000 человек в год, заколотым ножами в поединках и застреленным из засады в вендеттах[1227].

Даже с мирными и безопасными (по итальянским меркам) городами Центральной Италии, провожавшими в год в последний путь от 9 до 26 безвременно усопших, мог потягаться только один из европейских городов с самой дурной славой – французский Марсель. На фоне Палермо, да и в сравнении с любыми другими городами Италии, в которых ни один мало‑ мальски приличный праздник не обходился без 5‑ 10 зарезанных в поединках, идеалистический Лондон со своими 20 убитыми в год скорее напоминает «Утопию» Мура, чем самый крупный индустриальный мегаполис Европы конца XIX века. Тогда становится понятным, почему Джек Потрошитель, в одиночку выполнивший четверть годовой лондонской нормы по покойникам, вызвал у добропорядочных и законопослушных британских подданных такой ужас. Учитывая, что ко всему прочему убийства были ещё и совершены ножом – чуждым джентльмену и табуированным в чопорном викторианском обществе оружием подлого плебса и кровожадных дикарей‑ иммигрантов, это событие не могло не всколыхнуть английское общество.

Возвращаясь к теме поединков, хотелось бы отметить, что даже в начале XX столетия итальянцы в Англии всё ещё продолжали решать дела чести и спорные вопросы в дуэлях на ножах, регулярно пополняя полицейские сводки. Об одном из таких поединков «сынов страны бельканто со смуглыми лицами цвета оливок» в 1902 году писал английский поэт и журналист Джордж Роберт Симс[1228].

Британские гангстеры первой четверти XX столетия, рациональные, несентиментальные и, в отличие от своих средиземноморских конкурентов, не отягощённые грузом архаичных и сложных хитросплетений кодексов чести, предпочитали огнестрельное оружие. Хотя и среди них встречались исключения. Например, прославленный английский гангстер, король преступного мира Лондона первой половины XX века, Уильям Чарльз Хилл, более известный как Билли Хилл, отдавал предпочтение именно ножу. Возможно, эту привычку он приобрёл в начале своей карьеры вымогателя ещё в 20х, в войнах с бандами конкурентов из «Маленькой Италии», лондонского района, где проживала итальянская диаспора. В пользу этой версии также свидетельствует тот факт, что в привычке Билла было наносить на лица своих жертв и противников традиционную метку Южной Италии, известную как «сфреджо» – ритуальный порез лица в виде креста или латинской буквы V. Вот как об этом рассказывал сам Билл: «Я всегда осторожно вёл нож по лицу сверху вниз, никогда не резал поперёк лица или снизу вверх. Всегда сверху вниз. Таким образом, если нож соскальзывает, вы не порежете артерию. В конце концов, порез – это всего лишь порез, а перерезанная артерия – это уже убийство»[1229].

Уже в наши дни, когда в странах с развитой традицией поединков на ножах, таких как Испания, Италия или Аргентина, культура ножа канула в небытие уже почти столетие назад, Англию неожиданно постиг ножевой Ренессанс. Первые страницы английских газет последних лет изобилуют заголовками, включающими такие термины, как «ножевая культура» и «ножевая эпидемия». И действительно, по масштабам и скорости распространения это явление напоминает эпидемию или даже пандемию.

Исследования преступности в Британии показали, что в 2005 году количество преступлений с использованием ножей резко возросло с 24, 290 до 42, 020, то есть на 73 процента. С мая по июнь этого же года произошло 91 вооружённое нападение, 19 из которых закончились смертью жертв. Количество людей в Англии и Уэльсе, осуждённых за ношение ножей, увеличилось с 3511 в 2000 году до 5784 в 2004‑ м.

Английская общественная организация «Youth Justice Board» заявила, что преступления с использованием ножей являются типичными для детей, исключённых из школы. Их исследовательский центр опубликовал цифры, на основании которых можно сделать вывод, что ножевые ранения могли получить около 57 900 молодых людей. Участились прецеденты с применением ножей в школах. Нередки случаи, когда полиция конфисковывает ножи даже у десятилетних детей[1230].

Произошла забавная метаморфоза. Заметки британских джентльменов, путешествовавших по Испании в XIX веке, были полны скорбными моралистскими поучениями и сентенциями о «дикарской манере поножовщин, характерной исключительно для примитивных народов», обуреваемых не менее «примитивными страстями». А менее 150 лет спустя давно забывшая о поножовщинах Испания подверглась террору тысяч британцев с ножами в руках – прямых потомков тех самых викторианских пилигримов, преисполненных осознания своей цивилизаторской миссии.

Британская газета «Daily Mail» в апреле 2008 года писала, что британские головорезы экспортируют английскую ножевую эпидемию на испанские курорты. Хулиганы контрабандой провозят смертоносные клинки в своём багаже или приобретают оружие в местных магазинах. Вооружённые испанские полицейские с помощью металлоискателей начали проводить выборочные проверки на курорте Магалуф на Мальорке. Эти предосторожности были предприняты после того, как в том же году на этом курорте во время драки с двумя британцами был зарезан 26‑ летний бармен Дэниэл Хэстелоу. Но власти опасались, что очередная вспышка насилия с использованием ножей – это только вопрос времени.

Старший инспектор Хайме Марко, отвечающий за обеспечение безопасности сотен тысяч британцев, съезжающихся в Магалуф каждое лето, сказал: «Мы знаем, что ношение ножей в Британии, как бы это сказать точнее, вошло в моду и что количество преступлений с использованием ножей выросло в этом году. Мы беспокоимся о том, что приезжающие сюда молодые британцы привозят эту традицию с собой. Оружие или прилетает вместе с ними в багаже, или же покупается на месте, когда они прибывают в Испанию. Этим летом наши полицейские с помощью металлоискателя проводили на курорте случайные выборочные проверки среди отдыхающих. Во время этих проверок, проводившихся каждые несколько дней, было конфисковано большое количество ножей. И речь идёт не о маленьких перочинных ножиках – я имею в виду большие ножи с клинками, превышающими 11 см в длину, способные стать причиной смерти в драке. У этих туристов нет ни малейшего повода для ношения ножей. Если их использовать в драке, то кто‑ то может быть убит».

В январе 2008 года бармен Дэниэл Хэстелоу, уроженец Ливерпуля, был зарезан в собственной квартире в Магалуфе. Он ввязался в драку с двумя британцами, когда вечером с друзьями отмечал свой день рождения. Позже этим же вечером двое мужчин ворвались к нему в квартиру и зарезали его на глазах испуганного соседа. Хэстелоу, бывший каменщик, перебравшийся в Испанию за четыре месяца до этой трагедии в поисках лучшей жизни, получил три ранения в спину и одно в шею. Лезвие ножа пробило его печень и лёгкое, и два часа спустя он скончался в больнице. Оба англичанина, Ричард Робертс 35 лет и Энтони Гриффит 22 лет, были задержаны в тот момент, когда они пытались сесть на самолёт, отлетающий в Великобританию из аэропорта Пальма.

После массовой драки с участием 150 человек, в Магалуфе была произведена выборочная полицейская проверка. Всё произошло в 14. 30, после того как пьяный английский хулиган напал на молодого парня. Местная полиция мгновенно окружила район и арестовала зачинщиков. Полицейские обыскали сотни англичан и конфисковали множество нелегальных ножей. Проведённое исследование показало, что 10 % приехавших на Мальорку англичан в возрасте от 16 до 35 лет во время отдыха принимали участие в драках с поножовщинами.

Но Мальорка далеко не единственный испанский курорт, столкнувшийся с проблемой британцев и их ножей. Вскоре после побоища в Магалуфе, двое англичан были задержаны на тенерифском курорте Плайя де Лас Америкас за нанесение смертельных ножевых ранений двадцатипятилетнему марокканцу. Жертва была ранена в 6 часов дня в самом центре туристического района. Охранник обнаружил потерпевшего истекавшим кровью и без сознания. Этим же вечером по обвинению в убийстве были задержаны два англичанина. В тот же день, когда полиция проводила акцию в Магалуфе, к кампании против британской ножевой эпидемии присоединился Дэвид Бэкхем. Звезда футбола рассказал, что, когда ему было 13 лет, один из братьев его лучшего друга получил ножевое ранение в тот момент, когда разнимал уличную драку. В результате этого ранения подросток, который должен был подписать контракт с английским футбольным клубом «Лейтон Ориент», оказался парализованным[1231].

Хорошо, что чопорные британские джентльмены XIX столетия, клеймившие с высоты пуританской морали «дикарскую» и «варварскую» традицию поединков на ножах, не дожили до того скорбного дня, когда столь осуждаемая ими культура ножа пустила свои порочные корни в их старой доброй Англии.

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 383940 41 42 43 Следующая ⇒