{281} Судьба Орленева 4 страница

1892 год. Вильно, у Шумана.

В этот сезон я переменил амплуа простака и поступил вторым любовником. Режиссером служил Григорий Григорьевич Ге[xxxiii]. Но приглашенный новый простак Фролов оказался неудовлетворителен, и дирекция театра распорядилась, чтобы Орленева опять сделали простаком. Мне прибавили жалованья, и я стал получать еженедельно 12 ролей (в каждом спектакле встречалась роль второго любовника и в конце водевиль).

Играли ежедневно, а по воскресеньям и праздникам по два раза. Работа ужасная. Я решил, что лучше десять ролей провалить, а две сыграть хорошо; и вот я из этих десяти ролей старался все вымарать и совсем их не учить, но {47} две роли я вынашивал в себе и разрабатывал. Успех имел я большой, особенно в дивертисментах, которые часто в то время ставили. После одного из спектаклей пришел ко мне на квартиру один гимназист и просил прослушать его чтение. Я сказал ему, что свободен в субботу, и просил его прийти в семь часов вечера. Гимназист пришел. Я принял профессорскую позу и начал слушать. По мере того как он читал, он все больше захватывал меня; во время некоторых его интонаций у меня слезы подступали к горлу. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и сказал: «Вы просите у меня совета, поступать ли вам в драматическую школу. Да вы сам — школа. Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену, страдайте и работайте». Гимназист этот был ученик седьмого класса виленской гимназии Василий Шверубович, теперь знаменитый актер Василий Иванович Качалов[xxxiv].

Через несколько времени я от него получил в подарок книгу «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского, с трогательной надписью, она у меня хранится до сих пор.

Я поехал в Москву. Дел никаких не предвиделось. Сижу в ресторане, где собрались актеры, приходит Григорий Григорьевич Ге и ищет Орленева. Увидев меня, он подошел и, протянув визитную карточку, сказал: «Вот тебе рекомендательная карточка Анны Яковлевны Романовской; я сейчас был у нее и узнал, что с Коршем рассорились Павел Самойлов и Шмитгоф, разорвали контракт. Поезжай к Коршу немедленно, сошлись на мою рекомендацию и передай карточку Анны Яковлевны Романовской». Я так и сделал. Приехав к Коршу, я переговорил с ним и тут же подписал контракт на 120 рублей в месяц. Служба у Корша началась с весны в Петербурге. Вся почти труппа переехала целиком туда и играла в Малом театре на Фонтанке. Мне удалось обратить на себя внимание в роли аптекаря в пьесе «На маневрах» и в водевиле Лейкина «Медаль», где я играл роль мальчика[xxxv]. Увидав меня, Владимир Николаевич Давыдов пригласил меня в свою летнюю поездку по России с Павлом Дмитриевичем Ленским-Оболенским.

В поездке Ленского-Оболенского мне удалось выступить в водевиле «С места в карьер». Я всегда нравился Владимиру Николаевичу Давыдову, и он после своего спектакля всегда оставался меня смотреть. Грим и костюм сапожника до такой степени были у меня реальны, что за кулисами {48} произошел маленький инцидент. Я, загримированный и одетый сапожником, смотрел в щелочку на Владимира Николаевича Давыдова, заканчивающего последний акт. В это время какой-то рабочий принял меня за постороннего посетителя, взял меня за шиворот и отбросил от декорации, я полез на него с кулаками, но в это время режиссер Ленский зашикал на рабочего: «Что ты, дурак, ведь это актер, а не посетитель! » Я играл с Владимиром Николаевичем маленькие роли, но по болезни Аполлонского я сыграл Хлестакова. Боже, как я боялся, весь дрожал на репетициях, но после третьего акта Владимир Николаевич, подошел и поцеловал меня. Это было для меня тем радостнее, что я имел уже однажды случай получить заслуженный упрек Давыдова. Однажды, играя г‑ на Н. в «Горе от ума», я заболтался в уборной с коршевским артистом Александром Михайловичем Яковлевым, гримировавшимся на роль Репетилова. Вдруг слышу помощник кричит: «Орленев! » Я лечу на сцену. Как я пробирался по огромной сцене оперного киевского театра, с каким чувством подошел на сцене к Владимиру Николаевичу — не помню… Качая головой, В. Н. позже упрекал меня, говоря: «Какие вы актеры! Вы только говорите, что любите театр». Я был очень пристыжен и долгое время боялся попасть ему на глаза. А я терял от этого очень много, так как Владимир Николаевич был нашей душою и, собирая нас после спектакля, среди застольных бесед, многому нас поучал, пробуждая чистую любовь к театру. Его пение, речи действовали на нас, вдохновляли, будили еще не проснувшиеся силы. После поцелуя Владимира Николаевича я опять стал бывать на его беседах, которые до сих пор горят в моем сердце.

1893 год. Первый сезон у Корша[xxxvi]. Состав труппы: Ю. И. Журавлева, Б. Э. Кошева, Г. И. Мартынова, А. Я. Романовская, Е. Ф. Красовская, М. П. Домашева, Н. Н. Трубецкой, Н. В. Светлов, А. М. Яковлев, В. А. Сашин, В. И. Валентинов, Ф. П. Вязовский, среди маленьких выделялся Кондрат Яковлев. Мое первое выступление — «Школьная пара», Степа-гимназист; партнерша Марья Петровна Домашева, дедушку играл Кондрат Яковлев. Второе выступление — еще больший успех: играл сапожника {49} в водевиле «С места в карьер»[xxxvii]. Успех был такой, что скупой «голуба-Корш» прибавил 25 рублей.

На водевиль съезжалась вся Москва. Бывало, идет новая пьеса вроде «Флирта»[xxxviii] с Яворской, в театре аншлаг, а народу в партере никого нет, только к третьему акту публика начинает собираться, к четвертому все полно, — публика собирается на водевиль, а пьеса ей неинтересна.

Мое появление в водевиле всегда встречали долгими аплодисментами. Александр Валентинович Амфитеатров, возвратившись из-за границы, писал в «Новостях дня»: «Водевиль есть вещь, а прочее все гиль. Комики бывают трех сортов. Первые fiunt — делаются в Гамбурге и прескверно делаются. Примером этому может служить Осип Андреевич Правдин. Вторые sunt, то есть существуют, а третьи nascuntur, то есть рождаются, этому последнему может примером служить — Орленев.

Когда он родился, фея радости пощекотала мальчика под мышками, и он до того заразительно расхохотался, что никто не мог удержаться от хохота. Смеялись все — и отец, и мать, и тетки, и бабушка, и даже собачка Амишка, вот так, как теперь смеется сверху донизу наполненный театр Федора Адамовича Корша»[xxxix].

Во время одного из спектаклей, когда шел водевиль «С места в карьер», ко мне в уборную зашел А. П. Чехов[xl] и сказал мне: «Как вы чудесно играете сапожника. Особенно хорошо это выходит, когда сапожник с ревом кричит, спасаясь от трагика Несчастливцева: “Ма‑ а‑ а‑ ама”». Я ему ответил, что это литературный плагиат: «Я этот момент вставил в роль из вашего рассказа “Беглец”». — «А я этого рассказа и не помню», — ответил он, улыбнувшись.

Во время сезона я познакомился с большим моим поклонником Владимиром Александровичем Эрнстом; отец его управлял тифлисским театром. Мы с ним дружески сошлись, и когда он пригласил меня погостить в свое имение близ станции Подсолнечная, я ответил, что могу приехать только с тем условием, если буду ставить там спектакли для крестьян. Он обещал оборудовать большой сарай и пригласить своих знакомых и друзей для постановки любительских спектаклей. Там я и провел лето, продолжая работать над ролью Джека.

{50} 1894 год. Второй сезон у Корша. Корш предложил прибавку жалованья или бенефис. Я предпочел бенефис. Когда стали бросать жребий о днях бенефисов, мне по очереди достался второй. Корш просил бенефициантов подать заявление о желаемых в бенефис пьесах. Я объявил в бенефис, наконец-то, роль Джека (в переделке из романа А. Доде «Джек, сын кокотки»), которую я давно приготовил и все время в себе вынашивал. Когда об этом узнала труппа, поднялся страшный смех, как я, такой «смешной» актер, беру на себя сильнейшую драму! Все время меня изводили и чуть до истерики не доводили своим глумлением и насмешками. Заступилась за меня благороднейшая женщина и артистка Анна Яковлевна Романовская. Она вспомнила и рассказала всем про Пашу Орлова, двенадцатилетнего гимназиста, читавшего на репетиции Артистического кружка «Записки сумасшедшего», финалом которых он захватил многочисленных слушателей-актеров. И вот, этот самый бывший гимназист Орлов уже завоевал имя Орленева. Насмешки прекратились. Не унимался особенно Николай Васильевич Светлов, актер, мечтавший об Уриеле Акосте, Гамлете, Макбете и игравший в «Маневрах» прапорщика Милашкина, который «стихий не боится», и разные фарсы. С этим Светловым у меня произошел такой инцидент.

Два месяца перед тем случайно меня назначили в нелепейшей пьесе «Васантасена», не помню даже чьей[xli]. Я должен был играть молодого принца, приговоренного к казни. Подходит сцена: принца несут рабы в носилках; встретив Васантасену, он срывается с носилок и, бросаясь на колени перед вождем, надрывным голосом и трагическим тоном умоляет: «Кто б ни был ты, тебя несчастный просит…» И вдруг, на первом спектакле актер Светлов, игравший одного из приближенных Васантасены, находясь ближе всех ко мне, злобно зашипел при моих словах: «Сейчас смех будет», но в публике, наоборот, царила гробовая тишина. Я, выйдя из роли, сказал Светлову: «Накося, выкуси, — и добавил, конечно, тихо: — что, взял, подлец! »

Как раз среди сезона умер Александр III, и на все театры был наложен трехнедельный траур[xlii]. Это перевернуло весь репертуар, а также и бенефисные дни. Корш объявил, что каждому бенефицианту новую пьесу ставить {51} невозможно, — пусть одну и ту же пьесу берут два бенефицианта. Пришлось мне распроститься с Джеком.

Первый бенефис был у комика Владимира Александровича Сашина, который поставил пьесу «Тетка Чарлея». Я играл в ней главную роль знатного англичанина, переодевавшегося старухой, теткой Чарлея. Горю моему не было границ. Вместо драматической роли Джека я должен был играть фарс, очень смешной, где публика все слова заглушала хохотом[xliii]. И вот я решился и сыграл этот фарс трагически, с большой неврастенией. Это мне удалось.

Постом составилась коллективная труппа, и мы поехали в Нижний Новгород. Там к нам на гастроли приезжали Сашин, Яковлев, Яворская. В труппе служил Кондратий Яковлев, с которым мы сдружились.

Весной мы переехали с труппой Корша в Петербург и по примеру прошлых сезонов играли на Фонтанке в Малом театре. На лето некоторых из нас пригласили в Озерки, в окрестностях Петербурга. Там держала труппу артистка Струйская. Деньги на дело ей дал ее муж, содержатель в Петербурге нескольких общих бань. Я про него сострил, что он на труппу смотрит как на «шайку».

В то время Алексей Сергеевич Суворин составлял труппу для Малого театра на Фонтанке (под названием «Литературно-художественного кружка»). Режиссер Евтихий Павлович Карпов всюду разъезжал по провинции, разыскивая даровитых актеров. В своих исканиях он набрел на нас. Увидав водевиль «С места в карьер», он заставил А. С. Суворина приехать его посмотреть. Тот, увидев меня также и в водевиле «Школьная пара», пришел ко мне в уборную, наговорил много приятного, сказал, что я напоминаю знаменитого Александра Евстафиевича Мартынова и что мне надо играть серьезные роли[xliv]. Потом добавил, что открывают они театр «Грозой» Островского и мне дадут роль Тихона. На следующий день просил приехать поговорить об условиях. Я ему сказал, что обязался словом на следующий сезон служить у Ф. А. Корша. Он ответил: «Ну, мы с Коршем это дело уладим». На другой день я поехал и подписал контракт на 300 рублей в месяц.

{52} Глава восьмая Первый сезон в Петербурге. — Первые выступления. — Отзывы прессы. — Второй сезон. — В. П. Далматов. — А. С. Суворин. — Пьеса Г. Г. Ге «Трильби». — «Злая яма» Фоломеева. — Комический эпизод на спектакле — Поездка с В. П. Далматовым. — Мечты о деревенском театре. — Забавная проделка. — Актер Любский. — Знаменательная рецензия. — Знакомство с трагедией «Царь Федор Иоаннович».

1895 год. Петербург. Собрана была труппа со всей провинции. Здесь служили: М. А. Михайлов, Тинский, Дьяконов, Красов, Марковский, Тихомиров, Кондрат Яковлев, Добровольская, З. В. Холмская, А. П. Никитина, М. П. Домашева, Л. Б. Яворская, Е. А. Мосолова, режиссер Е. П. Карпов.

Первый мой выход: «Гроза» — Тихон. Газеты отрицательно отнеслись к моей игре, хотя Суворин и Карпов хвалили.

Вторая роль: «Трудовой хлеб» — роль купца Чепурина. Третья роль: «Женитьба» — Анучкин[xlv]. Пресса за все ругала, я был в удрученном состоянии. Россовский написал: «Как не стыдно дирекции поручать мало-мальски способному водевильному актеру роль Тихона, драматическую роль! Очень, очень слабо! »[xlvi]

Мне удалась роль Бородкина в комедии Островского «Не в свои сани не садись». Публике особенно нравилось пение Бородкина. А. И. Суворина, ученица знаменитого Баттистини, спрашивала меня: «У кого вы учились? Кто вам ставил голос? » Я ответил, что я самоучка.

1896 год. Труппа Малого театра[xlvii] перешла в Панаевский театр (на бывшей Адмиралтейской набережной). {53} В это время поступил молодой актер Качалов[xlviii]. Были лучшие силы: В. П. Далматов, Г. Г. Ге, Э. Д. Бастунов, И. И. Судьбинин[xlix], Г. Н. Высоцкий, В. Ф. Эльский, Ф. В. Кондратьев, И. А. Тихомиров, А. А. Пасхалова и некоторые оставшиеся от прежнего сезона.

В Панаевском театре не хватало уборных, и так как Далматов всегда в уборной оставался один, он настаивал на своем одиночестве, но уборной не было, и он пошел на компромисс, прося поместить актера, которого меньше всего занимают. Режиссер Юрковский рекомендовал к нему поместить меня, так как я обыкновенно занят только в водевилях. Далматов так и сделал. Помню его роскошно обставленную уборную. Великолепный стол с разными ящиками, тройное зеркало, на стенах полки со статуэтками, портреты великих актеров, портьеры, ленты от старых венков, а в моем уголке висел на одном крюке — костюм сапожника, а на другом рваный мундирчик из «Школьной пары» и заштопанная толщинка (я в то время был очень худ). Далматова часто посещали интересные женщины (он был большой ухажер), и мои костюмы его очень тревожили: «Это со мной актер один, — объяснял он, — талантливый, но репертуар у него некультурный». Через несколько дней я пришел гримироваться, смотрю — он купил ситцевую занавеску. Мой гардероб он велел задрапировать, сказав: «Закройте эти лохмотья, чтобы их не было видно».

В это время я сыграл «Невпопад» и имел успех[l]. Старик Суворин каждый раз меня смотрел и называл меня «чародеем». «Что вы делаете, — говорил он, — какая-то в вас тайна сидит. Я каждый раз иду смотреть и внушаю себе, что сегодня я плакать не буду, а вы как-то изменяете интонацию, переставляете фразы и совершенно в новом месте хватаете меня за горло, и каждый раз свой монолог вы говорите по-новому». Эти слова Суворина меня очень обрадовали, но еще больше меня окрылило, когда после сыгранного мною водевиля «Невпопад» знаменитый артист А. К. Любский сказал моему отцу, который смотрел меня, сидя рядом с ним: «Передайте вашему сыну, что он не “простак”, а прирожденный драматический актер». Перед Любским я с юности благоговел, и его мнение обо мне было мне очень дорого, Суворину я ответил: «Я добиваюсь, {54} я ищу. У меня теперь новая система, я всегда, сыграв роль, продолжаю работать над ней и дальше».

После каждого сыгранного мною спектакля я, придя домой, старался остаться один и с закрытыми глазами стремился увидеть все сегодня сыгранное, учитывая ошибки, и если появлялось в спектакле что-либо новое, я сейчас же вносил это в свою записную книжку. Так я продолжал и впоследствии работать над ролями, сыгранными более тысячи раз.

В Петербург приехала Элеонора Дузе[li]. Она гастролировала со своей итальянской труппой в Малом театре. Я с большим трепетом ожидал ее выступлений. Она до такой степени потрясла меня своей вдохновенной, правдивой игрой, что я почувствовал: мне нужно либо уйти со сцены, либо найти в себе новое, свое, неповторимое.

Как раз в это время Григорий Ге написал пьесу «Трильби», переделанную из английского романа, и прислал мне роль маленького Билли. Но когда я познакомился с пьесой, меня там захватила другая роль — характерная, хотя и эпизодическая, роль скрипача-калеки Жекко, и я попросил автора дать ее мне. Он настаивал: «Зачем ты отказываешься от хорошей, выигрышной роли! ты поработай лучше над Билли». Но я опять просмотрел обе роли и заявил: «Я все силы положу, чтобы создать красочным и ярким скрипача Жекко, но разреши мне его играть заикой». Он сказал: «Попробуй». Я с первой репетиции повел роль во весь тон, и этот тон был такой искренний и нервный, что привлек к себе всеобщее внимание. Помню, на четвертой репетиции я вызвал хохот присутствующих одной фразой, вовсе не желая никого смешить. Фраза эта была сказана по поводу «футляра» — так называл Свенгали носовой платок Жекко, в котором тот носил свой инструмент. Когда по пьесе Свенгали говорит: «Жекко, дай твой футляр», то Жекко должен подавать платок, в котором завязана его скрипка. На репетиции бутафорского платка не дали, и я скрипку завернул в свой новый шелковый, подаренный мне одной поклонницей, платочек, и, подавая его Григорию Ге — Свенгали, тихо произнес, предупреждая: «Не надо сморкаться» (так как Свенгали по пьесе должен был сморкаться). Эта фраза вызвала на репетиции гомерический смех актеров, и Г. Г. Ге вставил ее {55} в пьесу. С тех пор все Жекко заикались и умоляли «не сморкаться».

Эта роль меня окрылила. Я ощутил новый подъем и призыв на работу и как раз вскоре получил новую драматическую роль гимназиста Коли в «Злой яме» К. Фоломеева. Полный впечатлений от игры Дузе, я отыскал в себе еще новые интонации и старался играть без всякого подчеркивания, переживая свою роль. Помню, одну паузу впервые я осмелился сделать на сцене без разрешения автора и режиссера: так просто вдруг вдохновение нашло. А. С. Суворин пришел ко мне в уборную и сказал: «А знаете, ваше исполнение сегодня — настоящее творчество». Эти слова еще больше подняли мой дух, и в следующий спектакль я дерзнул осмелиться еще на большую паузу.

В это время раздавали роли из пьесы Маслова-Бежецкого «Севильский обольститель»[lii]. Мне дали роль Педро, слуги Дон-Жуана. Роль оказалась «без ниточки», как говорится, очень маленькая. Сначала я огорчился, затем вспомнил ходячую в театре фразу: «Нет плохих ролей, есть плохие актеры». А также вспомнил, что из маленькой роли сапожника в водевиле «С места в карьер» мне удалось создать шедевр, как говорили многие. Обдумывая новую роль, я вспомнил, что артистка Пасхалова, игравшая в этой пьесе горничную Лауры Пахиту, возлюбленную Педро, прекрасно имитирует Л. Б. Яворскую, а я тоже копировал многих актеров и, между прочим, хорошо изображал Далматова. Поздно ночью я прибежал к Пасхаловой и предложил ей «осмелиться» и внести на сцену экспромтом для всех участвующих нашу дерзость. Но уговорил ее никому не рассказывать до спектакля о нашем замысле. И вот во время любовного дуэта Дон-Жуана и Лауры (Далматова с Яворской), когда они, долго увлекаясь фальшивыми любовными словами и подчеркнутыми жестами, удалились за кулисы, я и Пасхалова — Педро и Пахита — вышли из-за занавесок, за которыми мы подслушивали, и строго по тексту пьесы начали вести свою сцену. Я, Педро, обращаюсь к Пахите и говорю своим обыкновенным тоном: «Ну, теперь и мы будем объясняться в любви». Подхожу с манерами Дон-Жуана — Далматова и говорю, копируя его голос: «О дорогая моя… иди ко мне». В театре раздался смех. Когда же Пасхалова, изгибаясь, как Яворская, {56} вытянув руки, опустила голову ко мне на плечо и сказала тоном Яворской: «О мое блаженство», — в публике начался повальный хохот. Слов наших разобрать от хохота никто не мог. Суворин вместе с автором в ложе хохотали, как сумасшедшие. Среди сцены взрыв аплодисментов. Далматов, услышав аплодисменты и думая, что кончился акт, вышел из уборной раскланиваться, но, увидав, что сцена продолжается, остановился в изумлении, как вкопанный, смотря наше представление. Занавес опустился, из директорской ложи вышли А. С. Суворин с автором и безумно продолжали хохотать, публика кричала: «Орленев и Пасхалова!! » Далматов, увидев смеющихся Суворина и автора, с негодованием пошел к себе в уборную и, схватив с вешалки все мои охоботья сапожника и гимназиста, вышвырнул их из своей уборной и крикнул дежурной горничной: «Уберите эту дрянь». Я пошел разгримировываться в общую уборную. Там одевались мои друзья Вася Качалов и Тихомиров (он после Суворина вступил в Художественный театр Станиславского; позже, уйдя из этого театра, он работал в Одессе, где покончил с собой).

Пьеса «Севильский обольститель» имела успех, делала сборы. Как раз приехал постом известный антрепренер Леонид Осипович Шильдкрет. Он пригласил Далматова на гастроли с непременным условием взять пьесу «Севильский обольститель». Пригласил и меня на оклад в 300 рублей. К нему же в поездку были приглашены К. К. Олигин, В. И. Никулин, В. И. Качалов, И. А. Тихомиров, М. А. Михайлов, В. А. Бороздин, М. Н. Писарева-Звездич, А. А. Орловская, С. Н. Стромская. Поездка была очень дружная, веселая. Мы много кутили. Я играл с Качаловым мой любимый водевиль «С места в карьер», где я играл роль мальчика сапожника, а В. И. Качалов — трагика Несчастливцева, затем «Невпопад» и «Школьную пару». Я занят был почти только в водевилях и играл в «Трильби» с Далматовым — Свенгали того же Жекко, а Качалов играл Таффи. Тихомиров и Качалов за полтора часа до начала водевиля приходили ко мне в номер, сдергивали с меня, крепко спавшего, простыню и обливали меня холодной водой из сифонов. Я вскакивал, кричал на них, бранился, потом снова засыпал, но они возвращались обратно и снова меня поливали сифоном, пока я не проснусь окончательно.

{57} Под влиянием Дузе я почувствовал, что мне нужно полное одиночество, без всяких забот о куске хлеба и мелочах. Я пришел к жене и дружески ей объяснил все: мне нужно или бросить театр, или пересоздать себя по-новому. А так как у нас с ней было условие венчаться только в случае разрыва (чтобы дать ей права и имя), я предложил ей немедленно пойти и повенчаться. В это же время собирались обвенчаться Г. Ге и А. И. Новикова. Мы уговорились венчаться в один день. Мы заказали кольца, сговорились со священником, я должен был пойти на исповедь перед венчаньем, и вот мы с ней направились во Владимирскую церковь. Придя туда, я стал, однако, сомневаться: хорошо ли мы делаем? Жена тут же увела меня из церкви. В этот же день я переехал к Качалову, там же жил и Тихомиров. План, явившийся у меня, заключался в следующем: я хотел составить труппу талантливой молодежи и, не завися ни от каких директоров, играть в деревне и там своим искусством зарабатывать на свое пропитание. Я уговаривал моих друзей Васю Качалова, Иосю Тихомирова, Л. И. Иртеньеву и Чаеву. Я говорил им, что нам будут приносить пищу за нашу игру, что я уже испытал это в одну из прежних поездок. Мы там будем творить на свободе, помогая друг другу, и создадим нечто новое и прекрасное.

Я помню вечер, когда нас пригласили Чаева и Иртеньева. Мы собрались и опять продолжали вслух наши мечты о создании нового театра, все мы были в большом подъеме. Товарищи попросили меня спеть, и вот я под аккомпанемент гитары запел свою любимую песню «Похороны», на слова Некрасова. Вошла квартирная хозяйка и просила прекратить пение, потому что в соседней комнате умирает ее жилец. Я отложил гитару, и мы стали разговаривать шепотом. Через несколько минут вошла заплаканная дама и, извиняясь за беспокойство, передала нам просьбу умирающего продолжать петь, так как умирающий говорит, что ему становится легче от этого пения. Нас это взволновало и умилило. Я снова стал петь и пел, заливаясь слезами.

Однажды «Невпопад» до того понравился Шильдкрету, что он пожелал угостить меня ужином в хорошем ресторане. Я поблагодарил его и сказал, что не могу покинуть свою компанию. Шильдкрет пригласил всех, предупредив, {58} что мы поужинаем скромненько. Мы отправились: Качалов, Тихомиров, Степанов, я и Олигин. Шильдкрет занял удобный кабинет. Заказал бутылку водки, закуску и две бутылки вина и сказал: «Вы пейте и ужинайте, а меня извините, я встал в четыре часа утра и весь день даже не присел; разрешите мне подремать, пока вы ужинаете». Сел на диван и задремал. Мы выпили всю водку, вино, но это была капля в море. Мы только разохотились. Я позвонил, молча подал слуге две бутылки от вина и мимически приказал ему принести новые. Шильдкрет продолжал спать, изредка просыпаясь, но увидя, что у нас вино еще не выпито, продолжал свое занятие. Беседуя за вином с постоянными двумя бутылками, которые нам переменял по моему зову слуга, мы досидели до восьми часов утра. Шильдкрет проснулся и приказал подать счет. Оказалось, что нами выпито вместо двух — двадцать восемь бутылок. Шильдкрет рассердился и начал кричать, что запишет этот счет мне в жалованье. Но я этим не огорчился, так как жалованье мы получали с большим трудом. На нашу просьбу выдать хоть по 10 рублей, антрепренер наш отвечал: «Сколько? 10 рублей? Поцелуйте меня в спину». При выезде из каждого города он давал каждому из нас только по 5 рублей. Когда же ему объясняли, что должны в гостинице, он успокаивал нас: «Гостинице все будет уплачено».

Мне пришла в голову великолепная мысль. Приехав в следующий город, я предложил товарищам остановиться в лучшей гостинице с рестораном. Я предложил всем у меня завтракать и обедать с вином, ликерами и сигарами. Так мы прожили три дня, и Шильдкрету пришлось за один мой номер заплатить 48 рублей. Увидав, что для меня эта комбинация очень подходяща, я во всех последующих городах продолжал так же прекрасно питаться, и в конце поездки я остался должен антрепренеру, в то время как другим он даже и половины жалованья не уплатил.

Сборы были слабые. Репертуар Далматова не всегда их делал. Когда он играл роли фатов, сборы были полные, а Шекспир в его исполнении никому не нравился. В Петербурге А. С. Суворин спросил: «Зачем вы гонитесь за трагическими, когда у вас такой большой и разнообразный репертуар ваших ролей, характерных и комедийных? » Далматов ему ответил: «А кто же старика-то поддержит! » {59} Суворин не понял и спросил: «Какого старика? » Далматов: «Да Шекспира! »

В середине нашей поездки в Екатеринославе вдруг приходит к нам на репетицию «Смерти Грозного» Анатолий Клавдиевич Любский, про которого я очень много рассказывал моим товарищам Качалову и Тихомирову. Он по обыкновению пришел пешком из соседнего города, в длинном парусиновом пальто, в красной турецкой феске, с кожаным мешком за плечами. Гордо приветствовал всю нашу труппу, сидящую в саду, и сказал свою обычную фразу: «Дайте, братцы, заработать бедному артисту». Мы бросились к Далматову, прося его дать возможность Любскому заработать. Далматов, а главное Шильдкрет, хотели отказать, боясь, что он напьется и загубит наше дело. Но, внемля нашим просьбам, Далматов, наконец, согласился. Дали Любскому роль гонца в третьем акте. Он ее тотчас же переписал и выучил наизусть, и помню, как подарил он нас своим вдохновенным порывом, когда произнес на репетиции шесть незначительных лишь фраз. Мы подошли к Далматову, сказали: «Ну, что, вы слышали? Какой восторг! » Далматов: «Дорогие мои, Кириллин день еще не миновал». И действительно, в семь часов вечера, когда мы пришли гримироваться, услышали в коридоре ругань — пьяным голосом Любский кричит: «Где этот мерзавец гастролер Далматов? Разве его место на троне царя сидеть? Это мое место! » Полиция его увела. Я и мои товарищи были очень сконфужены.

Из Екатеринослава поехали в Харьков. Там произошел случай, который повлиял на дальнейшую мою жизнь. Играя водевили, я носил в душе неудовлетворенность от той боли, которую причиняла невозможность для меня выступать в драме благодаря маленькому росту и неподходящему лицу. Я с горя предавался постоянному пьянству.

Как-то раз сижу в подвальном номере и мрачно, в одиночестве, пью водку. Пришли Качалов и Тихомиров. Увидав, что я так безобразно пью, Тихомиров сказал: «Как тебе не стыдно, ты ведь себя губишь, ведь ты талантище, прочти, что о тебе сегодня в газете написали». И он вынул из кармана рецензию харьковской газеты и дал мне прочесть статью о «Смерти Иоанна Грозного», где, разругав в восьми строчках Далматова за роль Грозного, автор посвятил маленькой роли царевича Федора Иоанновича, {60} которую я играл, всю дальнейшую статью, разобрал тонкий грим, интонации, скорбно потрясающий тон и в особенности исступленный крик над трупом Грозного: «Батюшка, батюшка, батюшка! » Дальше он писал: «Я уверен, что если свет рампы увидит вторую часть трилогии Толстого, я предсказываю этому актеру (он даже не назвал имени) мировую известность». Критик был Сергей Потресов, позже С. Яблоновский. Я спросил Качалова и Тихомирова: «А что это за вторая часть трилогии? » Они мне объяснили, я их попросил достать ее. Они на последние деньги купили трилогию А. К. Толстого и привезли ее мне. Когда я дошел до пятой картины: «Я царь или не царь», — я вылил все оставшиеся напитки в раковину и дал себе слово ничего не пить, пока не сыграю «Царя Федора». С тех пор почти два года я только и бредил этой ролью.

{61} Глава девятая Возвращение в Петербург. — Отсутствие работы — Репетиции пьесы «Ложь». — Решительный спектакль. — Разговоры о «Царе Федоре». — Суворин и Станиславский. — Разрешение «Царя Федора». — Претенденты на роль Федора — Мучительная работа. — Первое представление «Царя Федора». — Триумф. — Встреча с И. Е. Репиным. — Н. Г. Гарин-Михайловский. — Прижимистость театральной дирекции. — Хлопоты о разрешении постановки «Царя Федора» в провинции. — Совет А. Л. Волынского. — Цензор Соловьев — Разрешение. — Поездка с «Царем Федором» по провинции. — Эпизод с пропавшими деньгами.

1897 год. В Петербурге. Год печальный. По возвращении из поездки в Москву до меня дошли слухи, что я в труппе Суворина уже не служу и будто на мое место взяты два простака: Беляев и сын режиссера Я. В. Быховца-Самарина И. Я. Грехов. Я не поверил, но, встретив одного из товарищей, узнал от него, что он сам про это читал в театральной газете. Он спросил: «А у вас контракт подписан? » Я сказал: «Нет, когда я уезжал, контракты не были готовы, и мне дирекция обещала прислать контракт в Москву».

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒