ЧАСТЬ ВТОРАЯ 5 страница

Осьминин жил один в маленьком флигелечке, метрах в двухстах от здания госпиталя. Я там была только раз — как‑ то ночью, во время моего дежурства, позвонили из Медсанупра и приказали срочно вызвать начальника. Запомнила, что живет он на втором этаже и что ведет туда узкая деревянная лестница.

На лестнице была тьма кромешная, я ощупью поднялась и, уткнувшись в дверь, постучала. Ответили еле слышно. Я открыла дверь и перешагнула порог.

Горела коптилка, и при свете ее я разглядела лежавшего в постели Осьминина. Поверх серого госпитального одеяла он был укрыт шинелью.

— Что с вами, Андрей Григорьевич? — спросила я.

— Со мной? Ничего. Немножко прихворнул.

— Почему же вы не вызвали врача?

— Я, между прочим, сам врач, — со слабой улыбкой ответил он, — и довольно опытный. Как там Сергушин?

Я не сразу поняла, о ком это он.

— Сергушин, — повторил Осьминин. — Тот, со жгутом.

— Оперировали. Высокая ампутация. Началась гангрена, — тихо ответила я.

— Проглядели! — с горечью произнес Осьминин. — Позор. Проглядели.

— Но, Андрей Григорьевич, он пролежал со жгутом несколько часов!

— Я знаю это не хуже вас, — прервал меня Осьминин. — Нужно было сразу сделать щадящую ампутацию. Это моя вина. Искалечили человека! А как больной из второй палаты, с ожогом лица?

Я не могла сообразить, кого он теперь имеет в виду. Он помнил всех раненых!

— Ожог лица и слизистой рта, — повторил Осьминин. — Привезли неделю назад… Лейтенант Володин. Володин его фамилия!

Да, вспомнила. Володин. Слышала разговор о нем в сестринской. У него периодически наступало удушье. Надо было рассечь гортань, сделать трахеотомию. Сделали. Задели сонную артерию. Началось сильное кровотечение. Он умер на операционном столе.

— Я не в курсе дела, — глухо ответила я.

— Вы представляете себе, как чувствует себя человек, у которого нога отрезана так высоко, что нельзя носить протез? Или с изуродованным лицом?.. — с болью проговорил Осьминин.

— Но ведь война, Андрей Григорьевич!..

— А когда войны не будет?! По нашей вине останутся люди, изуродованные на всю жизнь!

— По вине фашистов!..

— Плохо лечим, — тихо сказал Осьминин. — Стыдно!..

— Но с вами‑ то что? — все еще стоя посреди комнаты, спросила я.

— Что ты принесла с собой? — ответил он на вопрос вопросом.

— Камфару, строфантин. Комиссар сказал…

— Он уже разбирается в медикаментах? — усмехнулся Осьминин.

— Нет, — смутилась я, — он просто сказал, что вы жалуетесь на сердце, и я подумала, что…

— Правильно подумала, — кивнул Осьминин. — Набери два кубика камфары.

Я раскрыла чемоданчик и, сняв перчатки, стала протирать руки ваткой, смоченной в спирте.

— Экономь спирт, — сказал Осьминин.

Я промолчала.

— Эфир есть?

— Да, конечно.

— Набери двадцатипроцентную камфару и сделай ее на эфире. Поняла?

Да, конечно, я поняла. Он хотел, чтобы камфара медленнее рассасывалась и действовала бы дольше.

Пока я доставала шприц, иглу, набирала лекарство, Осьминин закатал рукав рубашки.

— Может быть, лучше в мякоть, в ягодицу? — неуверенно спросила я.

— Мякоти на мне сейчас не найдешь, — с усмешкой ответил он. — Коли в руку.

— Может быть, введем еще и строфантин? — сделав укол, спросила я.

— Пока достаточно и камфары.

— Как вы себя чувствуете?

— Если ты имеешь в виду результаты инъекции, то прошло еще мало времени. Впрочем, сейчас проверим.

Он стал щупать себе пульс.

Только сейчас я услышала едва различимый стук метронома. Он доносился из укрепленной на стене черной тарелки. И мне показалось, что это стучит пульс Осьминина. Ровно и спокойно.

— Давайте я буду считать, — предложила я и, отдернув рукав ватника, кивнула на свои часы.

Осьминин улыбнулся и покачал головой.

— Немного получше… — сказал он. — А ты, кажется, окончила два или три курса мединститута? Пора научиться определять пульс без часов.

Я стояла в нерешительности, не зная, уходить мне или еще остаться. Снова спросила, чтобы только не молчать:

— Как вы себя чувствуете?

— Не волнуйся. Я чувствую себя удовлетворительно. Ты начала вести дневник?

— Еще нет, Андрей Григорьевич, — виновато сказала я.

— Почему?

— Ну… очень много работы. Вы сами знаете. Не до того.

— Дневники люди вели, замерзая на полюсе. В тюрьме перед смертью. Кровью на стене, если не было бумаги. В дневниках, которые пишутся в удобном кабинете, не всегда содержится правда.

— Но, честное слово, мне не о чем писать, Андрей Григорьевич, — взмолилась я, — я же самый обычный человек! Люди, о которых вы говорите, видели, знали то, что неизвестно миллионам других! А то, что вижу я, переживают сейчас сотни тысяч ленинградцев. К чему же…

— Вы принесли с собой тетрадь? — сухо прервал меня Осьминин. — Выньте ее и сядьте за стол. И поставьте туда коптилку.

Он произнес эти слова слабым голосом, но тон его был категоричен.

Я послушно вынула из чемоданчика тетрадку, перенесла в тумбочки на стол коптилку.

— Чернила и ручка там есть, — сказал Осьминин.

На столе действительно стояла массивная бронзовая чернильница. Рядом лежала ручка.

— Откройте тетрадь и пишите!

Теперь, когда я перенесла коптилку, лица его не было видно.

— Пишите, — требовательно повторил он. — «В декабре 1941 года госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара…» Почему вы не пишете?

Я откинула крышку чернильницы, но напрасно тыкала туда пером.

— Чернила замерзли, Андрей Григорьевич, — беспомощно сказала я.

— Да, верно, я забыл, они уже давно замерзли. Откройте правый ящик стола. Там должны быть карандаши. Найдите химический.

Я сделала, как он велел: нашла карандаш, послюнявила отточенный конец и попробовала его на пальце, чтобы убедиться, что карандаш действительно химический.

— Нашли? — спросил Осьминин.

— Нашла, — покорно ответила я.

— На чем мы остановились? Впрочем, давайте сначала. «В декабре госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара и триста граммов плохо пропеченного, с различными примесями черного хлеба». Поставь скобку, напиши: «суточный паек» — и закрой скобку. Записала?

Он диктовал медленно, однако я едва успевала записывать — замерзшие пальцы с трудом держали карандаш.

— Написала? — снова спросил Осьминин и, не дожидаясь ответа, продолжал: — «Больным полагалось 450 граммов супа в день и 225 граммов каши, то есть той же мороженой черной муки, только размешанной более густо».

Неожиданно для самой себя я спросила:

— Написать, что перед раздачей в палаты все тарелки взвешиваются на весах и каждый раненый имеет право проверить вес полагающейся ему порции?

— Не надо, это беллетристика. Пиши дальше. «На почве недоедания у истощенных людей развивалась алиментарная дистрофия». Поставь точку. На сегодня все.

— Вам больше ничего не нужно? — нерешительно спросила я.

— Пока ничего. Я прошу вас зайти завтра в это же время. Переставь, пожалуйста, коптилку на тумбочку, — сказал он и закрыл глаза.

Он говорил со мной то на «ты», то на «вы», точно желая выделить те слова, которые я должна воспринимать как приказ.

Я перенесла коптилку и тихонько вышла.

На улице было уже темно.

Мела поземка. Я с трудом нашла тропинку, ведущую от флигеля к зданию госпиталя.

Прежде всего направилась в сестринскую отнести оставшиеся лекарства. Дежурила незнакомая мне сестра. После того как часть нашего медперсонала забрали на Ладогу, к нам пришли несколько новеньких сестер и фельдшериц из амбулаторий. Некоторые из них — я знала это — поступили в надежде немного подкормиться, им казалось, что в госпиталях кормят лучше, чем в других местах. Но они ошибались: нормы были те же. Я еще кое‑ как держалась, потому что была донором и мне давали доппаек. Но в последнее время у меня все чаще кружилась голова.

Сестра сидела за столиком неподвижно, втянув кисти рук в рукава ватника, и даже не взглянула, когда я вошла.

— Почему вы так сидите? — спросила я. — Вам нехорошо?

— Нет. Так теплее. Мне… холодно.

Я вынула из чемоданчика лекарства, положила их в шкафчик и уже направлялась к двери, когда сестра вдруг сказала мне вслед:

— Вы… Королева?

— Да, Королева.

— Вам записка.

— Записка? Какая записка, от кого?

— Вот, — кивнула сестра.

На краю стола лежала сложенная бумажка.

Я развернула записку и взглянула на подпись: «В. Суровцев».

Торопливо пробежала глазами по строчкам. Суровцев писал, что находится в Ленинграде. «Если надо будет в чем‑ то помочь, вспомните обо мне». И — адрес…

— Он приходил? Когда? — спросила я сестру.

— Кто «он»?

— Ах, боже мой, ну, этот капитан, Суровцев!

— Я не знаю, капитан он или не капитан. Он был в полушубке. Теплом…

— Спасибо, — буркнула я. — А чтобы согреться, надо делать больше движений, не сидеть на месте!

Эти слова вырвались у меня в раздражении. Откуда у дистрофиков силы для лишних движений?!

Я поднялась в свою комнату. При вздрагивающем свете коптилки еще раз перечитала записку. Села на кровать…

Теперь я жила одна. Олю отправили на Ладогу. А мне сейчас так хотелось поделиться с нею радостью, что Володя жив…

Я вспомнила, как он стоял передо мной в бесформенной госпитальной пижаме, которая к тому же была ему не по росту, и явно стеснялся своего вида. Как я подошла к нему, чтобы надеть на шею марлевый жгут. Я все вспомнила.

Попробовала заглянуть себе в душу, глубоко‑ глубоко…

Нет… Того, что искал во мне Володя, не было… Я не испытывала ничего, кроме радости, что он жив, — хороший, добрый, смелый парень… Нет, я не пойду к нему. Я знаю, что он жив, и этого мне достаточно.

В дверь постучали. На пороге стоял, опираясь на костыль, Пастухов.

— Разрешите войти? — спросил он.

— Да, да, конечно, товарищ комиссар, — сказала я, вставая и поспешно пряча записку в карман ватника. — Проходите! Садитесь прямо на кровать.

Он сел и прислонил к кровати свой костыль.

В первый раз я внимательно разглядела Пастухова. Немолодой, лет сорока, а может быть, и больше. И совсем не похож на кадрового военного.

— Зашел о начальнике нашем узнать, — как‑ то мягко, певуче сказал он. — Да вы садитесь, а то неудобно получается — я сижу, вы стоите.

В комнате была одна табуретка, но на ней лежало платье, на платье меховая куртка, а на куртке валенки, подошвами к уже два дня не топившейся печке.

Я села рядом с Пастуховым и сказала:

— У Осьминина, видимо, ослабление сердечной деятельности. Велел ввести камфару, значит, что‑ то с сердцем. Сам он ни на что не жаловался. Он ведь скрытный.

— Скрытный, говорите? Это плохо.

— Почему плохо? — с чувством обиды за Осьминина возразила я. — Вам что, болтуны больше нравятся?

— Скрытному труднее вовремя помочь. Я к нему до вас врача посылал. Отправил обратно. Говорит: идите и работайте, в госпитале медперсонала не хватает… Значит, полагаете, ничего опасного?.. Вы сами‑ то ведь еще не врач?

— Нет. Фельдшерица.

— Техникум, значит, медицинский окончили?

— Была студенткой мединститута. А потом война началась.

— Родители есть? Отец, мать?

Мне показалось, что он спросил об этом совершенно равнодушно, и я почувствовала неприязнь к нему. Что для него мой отец и недавно умершая мама! Графа в анкете! «Имеются ли родители, их имена, отчества и фамилии…»

— Мать умерла. Отец работает на Кировском, — сухо сказала я. И неожиданно для себя добавила: — А я устала и хочу спать.

Пастухов молча потянул руку к своему костылю, но потом будто передумал и опустил ее на колено.

— Потерять мать — большое несчастье… — сказал он. — Еще страшнее, если матери приходится пережить дочь или сына. Есть такая поговорка: сердце матери — в сыне, а сердце сына — в степи.

— Поэтично, — все так же сухо заметила я.

— Восточная поговорка. Я ведь на Дальнем Востоке служил. Поговорка верная, но не совсем точная. Не только сердце сына, но и сердце дочери рвется в степь. И сердитесь вы сейчас на меня за то, что помешал вам читать письмо. От кого оно, если не секрет, конечно?

— От одного знакомого командира. Лежал у нас в госпитале. Ну, а теперь выздоровел, служит в Ленинграде.

— Сейчас многие переписываются, даже незнакомые, — кивнул Пастухов. — Я сам однажды письмо такое получил с посылкой. Ну, с Большой земли посылки ленинградцам шлют, и в нашу часть попало. В моей посылке была бутылка водки, копченая колбаса, кисет вышитый и при всем этом письмо и фотография. В письме написано: дорогой, мол, боец, бей врага до полной победы, а я тебя заочно люблю и целую. И адрес. А на фото девчушка молоденькая, ну, вроде вас.

— И что вы ответили?

— Водку мы с ребятами, конечно, выпили, колбасу съели, — улыбнулся Пастухов. — А кисет, письмо и карточку я одному молодому бойцу отдал. Он ответил. А потом она уже ему лично написала. Теперь переписываются. Как вы думаете, почему людям так хочется ждать? — задумчиво спросил Пастухов.

— Ждать? Кого ждать?

— И «кого» и «чего». Вы стихи Симонова, конечно, читали?

— «Жди меня»?

— Вот именно.

— Ну… война разлучила многих… Вот люди и ждут встречи.

— Нет, тут что‑ то большее, — покачал головой Пастухов. — И это, конечно. И что‑ то большее. Впрочем, извините, — точно спохватившись, торопливо произнес он, кладя руку на костыль. — Вам ведь действительно поспать надо. Я, собственно, о начальнике госпиталя зашел справиться. Хочу попросить: если заметите что‑ нибудь… ну, ухудшение в состоянии здоровья, прошу немедленно мне сообщить. Сами говорите, что он скрытный. А вам, видимо, доверяет. Ну, извините, что задержал, пройду по палатам.

Он тяжело подтянулся и, опираясь на костыль, направился к двери. Потом на лестнице стучал костылем: тук, тук, тук…

Странный человек… А с другой стороны, что в нем, собственно, странного? Просто необычная манера разговаривать. Как будто он с тобой сто лет знаком… Ну, надо поспать.

Я прислушалась к звуку метронома. Кажется, все спокойно. Сняла валенки, — хорошо, что у меня их две пары, одну можно носить, другую — сушить. Только вот печку растопить нечем…

Положила голову на холодную подушку. Прикрыла ноги шубой. Дунула на коптилку. Язычок пламени качнулся и погас. Все погрузилось во тьму.

На другой день я увидела Осьминина в коридоре на втором этаже. Правда, со спины. Он шел куда‑ то в сопровождении врача и двух сестер, очевидно делал обход. У меня отлегло от сердца, — значит, ему лучше.

Однако еще через два дня я снова получила распоряжение отправиться к нему на квартиру.

Все было, как и тогда, в первый раз. Осьминин лежал в постели, укрытый одеялом и шинелью, как будто и не вставал, на тумбочке горела коптилка.

— Сердце, Андрей Григорьевич? — спросила я, уже привычно ставя свой чемоданчик на стол.

Осьминин открыл глаза и, не здороваясь, тихо сказал:

— Oleum camphoratum, двадцатипроцентный. Без эфира.

Видимо, чувствовал он себя плохо и хотел, чтобы камфара подействовала быстрее.

Приготовив шприц, я откинула угол одеяла и ужаснулась тому, как худ Осьминин. Ключицы выступали так, точно готовы были прорвать серую сухую кожу. Я сама закатала ему рукав рубашки, сделала укол, потом укрыла его и сказала решительно:

— Вот что, я сейчас принесу глюкозу. Сделаем внутривенное вливание.

— Нет, — неожиданно твердо ответил он.

— Но это же элементарная вещь! — воскликнула я. — У вас прямые показания на вливание глюкозы, физиологического раствора и стрихнина!

— Спасибо, коллега! — слабо усмехнулся он. — Но и глюкоза и стрихнин в госпитале на вес золота. Они необходимы для тяжелораненых. А вы вот что… Садитесь за стол и пишите дневник.

Ах, этот проклятый дневник! Я оставила тетрадь у себя в комнате, положила в тумбочку и забыла о ней.

— Дневник… — виновато сказала я. — Забыла, сейчас за ним схожу.

— Не надо. В столе, там, где лежат карандаши, есть бумага. Возьмите листок и пишите. И обязательно вложите этот листок в тетрадь. Нет, лучше вклейте. Слышите?

Я хотела ответить ему, что клея в госпитале нет, что он стал исчезать неизвестно куда, говорят, некоторые сорта клея съедобны… Но послушно сказала:

— Хорошо. Обязательно.

Достала из ящика листок бумаги, химический карандаш в приготовилась писать.

— «Первый характерный симптом дистрофии — выделение большого количества мочи, не соответствующего количеству выпитой жидкости, — начал медленно и как‑ то отрешенно диктовать Андрей Григорьевич. — Другой симптом — быстрое и неостановимое падение веса тела. Иногда человек теряет от семисот граммов до килограмма в сутки. Наблюдается необычная сухость кожи, поскольку потовые и сальные железы перестают функционировать…»

Он сделал паузу, передохнул и продолжал:

— «Больной не хочет ни есть, ни пить. Очевидно, угасает не только функция соответствующих желез, но и той части головного мозга, которая заведует этой функцией…» Записали?

Я молча кивнула.

— «У больного начинаются поносы, — продолжал Осьминин, — и как следствие этого — обезвоживание организма. При этом применение специфических средств не показано. Следующий симптом — атаксия…»

— Что? — переспросила я.

— Атаксия, коллега, расстройство координации движений вы это проходили. Это — проявление истощения нервной системы. Диктую дальше: «Восстановление организма должно производиться постепенно», — последнее слово подчеркните. «При потере больным аппетита его следует обязательно заставить глотать с целью восстановления действия желез и деятельности соответствующего участка головного мозга. Больного следует принуждать пить хвойный настой, дрожжи, поскольку всякое раздражение вызывает рефлекс, а это уже лечение. Глюкоза активно показана, но если ее нет, то для борьбы с обезвоживанием организма следует вводить дистиллированную воду…» Разумеется, — как бы про себя добавил Осьминин, — если можно было бы ввести больному стрихнин, сделать ему горячую ванну, а потом обложить грелками, наладить массаж… Но это писать не надо… Предыдущее записали?

— Да, — ответила я.

Это была неправда. Последние фразы я не записывала. Потому что мне пришла в голову страшная догадка. Страшная и простая. До того простая, что было непонятно, как до сих пор я об этом не подумала… Я только сейчас поняла, что Осьминин диктует историю своей собственной болезни. Своего собственного медленного умирания! Это у него начинается атаксия! Его организм невозвратимо теряет жидкость!

— Вы пишете? — снова раздался настойчивый голос Осьминина.

— Я… я устала. Пальцы замерзли, — не глядя на него, ответила я. — Можно мне немного… походить?

Не дожидаясь ответа, я встала и начала ходить взад‑ вперед по комнате. Мне надо было скрыть от него волнение успокоиться…

— Андрей Григорьевич, — решительно сказала я, останавливаясь у его постели, — объясните мне, для чего вы все это затеяли? Зачем все это писать? Симптомы дистрофии прекрасно известны. В Ленинграде голодают тысячи. Да и раньше индийские йоги, я читала, голодали по месяцу, а то и больше. Или например, революционеры в царских тюрьмах…

— Это совсем другое, Вера, — тихо ответил Осьминин. — Сознательная голодовка предполагает определенный настрой нервной системы. Болезнь, которую я описываю, протекает в условиях грозящей человеку со всех сторон опасности, ну, обстрелы, возможность вторжения врага в город… И без надежды, что завтра или послезавтра тебя накормят… Совсем другая схема. И она еще совершенно не изучена.

— Но для чего это, к чему?! — уже с отчаянием проговорила я. — Неужели вы думаете, что людям в будущем снова придется пережить что‑ нибудь подобное?

— Видишь ли, Вера, — ответил Осьминин, — никто не может представить, где и когда пригодятся те или иные знания…

«Господи, — подумала я, — что же делать? Это одержимость какая‑ то! В конце концов, в госпитале есть возможность наскрести все, чтобы спасти его, — и необходимые медикаменты и продукты! Но как заставить его принять все это?.. Он сказал: „Без надежды…“ Может быть, попробовать вселить в него надежду, отвлечь от мысли о неизбежности смерти?.. »

Сама не знаю зачем, я, стараясь говорить весело, сказала:

— Андрей Григорьевич, помните, вы мне как‑ то дали нахлобучку? Ну, за того капитана, который сбежал из госпиталя? Так вот он вернулся!

— Вернулся? — переспросил Осьминин. — Куда, в госпиталь?

— Да нет, это ведь уже давно было, когда он удрал из госпиталя. А теперь с Невской Дубровки в Ленинград вернулся. Капитан Суровцев. Он заходил к нам три дня назад, только меня не застал. Оставил записку, что переведен в Ленинград, адрес…

— Ты… была у него? — спросил Осьминин.

— Нет. А зачем?

— Судя по тому письму, которое он, уходя, оставил, ты должна была бы пойти… Он же был… ну, я думаю, он был… неравнодушен к тебе. Верно?

— Чепуха все это! — сказала я. — Сейчас война идет.

— А разве на войне… не любят?

— Андрей Григорьевич, дайте я пощупаю ваш пульс, — сказала я, меняя тему разговора, села на край кровати и зажала пальцами запястье его правой руки. Пульс едва прощупывался и был очень редким. Я посмотрела на часы, но циферблата в полумраке различить не могла.

— Пятьдесят, — тихо сказал Осьминин.

— Сорок шесть! — сказала я. — Сейчас пойду за глюкозой и стрихнином. Вливание сделать необходимо!

— Не будь ребенком, Вера, — твердо произнес Осьминин, — одно вливание ничего не даст. Чтобы была какая‑ то польза, надо сделать несколько. А это значит обречь на смерть трех или четырех раненых, которые, если выживут, смогут вернуться на фронт. А мне… Ты знаешь, сколько мне лет? Шестьдесят шесть.

Он говорил все это спокойно и без всякой рисовки. Как будто вел обычный, будничный разговор. И от этого мне стало жутко.

И Осьминин, видимо, понял.

— Ты обязательно пойди к этому Суровцеву, — сказал он.

— Никуда я не пойду, не нужен он мне!

— Значит, я ошибся?.. А мне показалось, что ты… Наверное, я разучился понимать вас, молодых. Мне казалось, что в молодости человек должен… ну, как бы это сказать… обязательно должен думать о ком‑ то… ждать… Словом, кто‑ то должен быть.

— А вот у меня никого нет.

— И… и не было?

Что я могла ему ответить? Что человек, которого я любила, оказался трусом, ничтожеством, подлецом?..

— Нельзя быть совсем одной, Вера. Нельзя.

— А у вас, Андрей Григорьевич, есть кто‑ нибудь? Ну, семья, близкие друзья?

— Семьи нет, Вера. Я пережил всех, — с какой‑ то страшной усталостью в голосе ответил Осьминин. — Друзья? Есть друг. Но я давно не видел его…

— Где он, кто он?

— Так, взбалмошный старик, — с печальной усмешкой ответил Осьминин. — Когда‑ то я лечил его.

— А его нельзя было бы разыскать? — спросила я. — Разыскать и попросить пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте, Андрей Григорьевич, — уже захваченная этой мыслью, настойчиво продолжала я, — было бы так хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек… Не просто кто‑ нибудь из медперсонала, а именно ваш друг… Он жив? Он в Ленинграде?

— Да, он жив. Не так давно я случайно услышал его речь до радио. Хорошая речь…

— По радио? Кто же он такой?

— Архитектор. Не слишком нужная сейчас профессия. Он все метался, искал, чем бы помочь городу.

— Он… тоже один?

— Сейчас, видимо, да. Жену он давно эвакуировал. Сын наверняка на фронте. Если жив…

Какое‑ то странное, тревожное предчувствие охватило меня.

— А как его фамилия? — спросила я и помимо воли повторила громко и нетерпеливо: — Как его фамилия?!

— Фамилия? — удивленный моим тоном, переспросил Осьминин. — Валицкий. Федор Васильевич Валицкий.

«Валицкий?! » — едва не вскрикнула я. Но сдержалась. Хорошо, что в полумраке Осьминин не видел моего лица.

Видимо, он все же что‑ то почувствовал.

— Вы что, знали его?

— Нет, нет, откуда? — поспешно ответила я.

— Поставь коптилку на тумбочку! — неожиданно сказал Осьминин.

— Зачем?

— Поставь! — повторил он.

Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от кровати край тумбочки. А сама села за стол.

— Почему ты ушла? — спросил Осьминин.

— Я… я думала, что вы будете продолжать диктовать, — невпопад ответила я.

— Нет. На сегодня все.

— Тогда я пойду, — сказала я, вставая.

— Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.

— Да, да, обязательно…

Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не знала об этом…

Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни при чем. Но что‑ то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их дом, их квартиру. Не могла заставить себя встретиться с человеком, который напоминал бы мне об Анатолии.

До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть только немцев. Только врагов. Сейчас я знала, что способна ненавидеть и презирать своего. Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму, как те, кто защищал Ленинград, как те, кого доставляли к нам в госпиталь израненными, окровавленными. Но он не был один из них. Форма лишь прикрывала его заячье сердце, его гнилую душу. Я понимала, что, узнай Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла видеть и его. На могла…

…Я шла в темноте по заснеженному госпитальному двору, не выбирая дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.

Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!

Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно отказывается. Отказывается, уже внутренне простившись с жизнью, внушив себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала течение болезни — так сказать, для науки…

Я не знала, что делать, что предпринять…

Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.

Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто на ней лежит, — тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.

Стоя в коридоре, я прислушалась.

— …а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! — говорил Пастухов. — Руки у тебя есть, голова есть?

— А нога?!

— Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу. Только не он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце — вот опора.

— Мягкое оно, сердце‑ то, — с горечью произнес Сергушин.

— А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про Николая Островского слышал? Недвижимый, слепой. А стал Островским. Все сердце заменило. Большевистское сердце. А ты по сравнению с Островским счастливец… Я, Сергушин, если хочешь знать, колдун. Увижу человека и сказать могу, что ему на роду написано.

— Мне написано инвалидом быть.

— Врешь. Не захочешь быть инвалидом — не будешь. Ты ведь до войны в колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?

— Откуда знаете?

— Говорю тебе, что колдун. И предсказываю: быть тебе после войны председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И девки за тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.

Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался и к взрослому и к ребенку.

— Товарищ Пастухов! — позвала я.

— Кто там? — обернулся он к двери.

— Это я, Королева. Можно вас на минуту?

— Да, да, конечно, — поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: — Я еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.

И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.

— Ну как там, товарищ Королева? — с тревогой спросил он.

— Плохо, — ответила я. — Очень плохо. Ему нужно сделать несколько вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.

— Найдем, — уверенно сказал Пастухов. — Я сейчас распоряжусь…

— Ничего вы не распорядитесь! — с отчаянием сказала я. — Он отказывается.

— Как… отказывается?!

— Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает, чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые. Ясно?

— Но это же нелепо! — пожал плечами Пастухов. — Его жизнь не менее ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!

— Вот вы ему это и объясните! А я не умею!

— Не кричите! — неожиданно строго проговорил Пастухов. — Пожалуйста, без истерики. Пойдемте‑ ка сюда.

И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.

— Ну‑ ка, расскажите мне поподробнее, — сказал Пастухов, — только, пожалуйста, без эмоций.

— Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, — неуверенно проговорила я. — Не желает он принимать лекарств.

— Это я уже слышал. Почему?!

— Но я уже сказала вам почему!

— Других причин нет?

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒