Александр Чаковский 29 страница

— Знаешь слова: «Сын за отца не отвечает»?

— Так то сын…

— А бывает и наоборот. Все в жизни бывает, жизнь — штука сложная, ее штангелем не измеришь. Ты речь Валицкого, случаем, не слышал?

— Какую речь?

— По радио. Я вот слышал. Боевая речь. Настоящая. Послушал и даже вроде бы сильнее себя почувствовал… Говорю тебе, война настоящую цену людям определяет.

— Иван Максимыч! Как повидать Веру?

— Как повидать? Съезди к ней в госпиталь. Я вот никак не выберусь. Да и она, видно, не может оттуда отлучиться.

— Но у меня нет адреса.

— Адреса нет?.. Разве она тебе его не давала?

Что Звягинцев мог ему ответить? «Нет, не давала»? Или: «Давала, но я потерял блокнот…»? «Нет, неправда, я сменил блокнот, выбросил, уничтожил, чтобы забыть о ней, забыть навсегда…»?

Да разве только в адресе было дело!..

— Не нравится, говоришь, тебе парень этот, Валицкий? — спросил Королев.

— Да, не нравится! — убежденно произнес Звягинцев. — Он плохой человек. Он не мог, не имел права возвращаться, оставив Веру там, у немцев. Трус! Поверьте, я говорю это не из… Он трус!

— А ты? — неожиданно жестко спросил Королев.

— Я? Я трус?! — даже захлебнувшись, воскликнул Звягинцев.

— Выходит, что да, — ответил Королев. — Говоришь, что не из ревности того парня плохим считаешь. И в то же время шага не делаешь, чтобы Верку от плохого человека защитить. Разве это не трусость? Хоть двумя своими орденами и блестишь, все равно выходит, что трус.

— А что же… что я мог… Что я могу сделать? — растерянно проговорил Звягинцев.

Сначала старик ничего не ответил. Потом проговорил:

— Плохие ты сейчас слова сказал, Алешка.

— Плохие? — не понял Звягинцев. — Чем?

— Ну… как тебе объяснить? Опасные слова. Их человек от бессилия произносит. Или когда решиться на что‑ то важное не может. Вроде самооправдания они… Ну, давай спать.

И Королев повернулся лицом к стене.

— Нет, подождите, Иван Максимович, — торопливо проговорил Звягинцев. — Ведь действительно, что же я могу сделать? Разве сердцу прикажешь? Если она его любит?! Ну как бы вы поступили на моем месте? Иван Максимович, вы меня слышите?..

Королев молчал. Он явно давал понять, что разговор окончен.

Звягинцев тоже повернулся к стене и закрыл глаза. «Пойти туда?.. Разыскать ее?.. — лихорадочно думал он. — Спросить? Но о чем? Предостеречь? Но разве это поможет?.. »

Он старался представить себе Веру, какая она сейчас. Но образ расплывался в каком‑ то красновато‑ желтом тумане.

И вдруг ему показалось, что он видит женские глаза. Нет, это были не ее глаза, не Веры. Это были глаза той, другой женщины, с мертвым ребенком на руках. И в них — упрек и мольба…

Когда Звягинцев проснулся, Королева в комнате уже не было. Он поспешно взглянул на часы. Стрелки показывали четверть девятого. В девять в помещении механического цеха было назначено собрание.

Звягинцев стал торопливо одеваться. И только тут заметил, что из голенища его валенка торчит клочок бумаги — записка. Поднес к глазам и прочел: «Вода в ведре за дверью. Поешь в цеховой столовой, Королев».

Печка давно прогорела, но Звягинцев не чувствовал холода. Зачерпнув стоявшей возле ведра кружкой ледяную воду, он умылся, потом наскоро побрился и побежал в механический цех.

Первое, на что он обратил внимание на заводском дворе, это то, что из невидимых репродукторов разносился не стук метронома, а какая‑ то веселая мелодия.

Звягинцев понимал, что музыка эта в любую минуту может оборваться и тогда на мгновение наступит молчание, а потом голос Дашкевича или другой, незнакомый, объявит, что начался обстрел. Но пока обстрела не было. А музыка вливала бодрость.

Заводской двор был не таким пустынным, как вчера. Время от времени по накатанной дороге проезжали полуторки с прикрытым брезентом грузом. На одной из машин ветер отогнул угол брезента, и Звягинцев увидел, что кузов нагружен корпусами мин.

С разных концов заводской территории к механическому шли люди с винтовками, карабинами, а кое‑ кто и с автоматом в руках. Ясно было, что это и есть бойцы вооруженного отряда. Звягинцев оглядел этих усталых, истощенных людей и подумал, что в 54‑ й подобного рода подразделение немедленно отправили бы в резерв на отдых.

Было без четверти девять, когда Звягинцев вошел в цех и снова, как и вчера, оказался в полумраке, едва рассеиваемом коптилками. Расставленные на стеллажах, на сохранившихся в дальнем конце цеха станках, они показались Звягинцеву похожими на звезды, мерцающие на низком ночном небосводе.

— А я боялся — проспишь, майор! — услышал он голос Королева. — Хотел уже Савельева за тобой послать. Ел что‑ нибудь?

— После успею, — ответил Звягинцев.

— Нет, майор, этим делом пренебрегать не полагается. Да с нашей едой долго и не задержишься, не бойся. Карточки о собой?

— Карточки? — переспросил Звягинцев: за два последних месяца он отвык от этого слова, но тут же вспомнил, что еще вчера получил взамен своего продаттестата коричневый листок, разграфленный на маленькие квадратики.

— Карточки есть, — кивнул он.

— Ну, тогда пойдем.

Звягинцев шел за Королевым и рассматривал глубокие, выдолбленные прямо в цементном полу щели, достаточно большие, чтобы в каждой мог уместиться во время обстрела десяток человек.

Здесь, в цехе, тоже были установлены репродукторы, и под каменным сводом музыка звучала особенно громко.

Следуя за Королевым, Звягинцев очутился в закутке, образованном с одной стороны кирпичной стенкой, с другой — дощатой перегородкой, в которой было проделано узкое окошко.

— Давай свою карточку, — сказал Королев.

Звягинцев торопливо полез за борт полушубка, вытащил из кармана гимнастерки сложенный вчетверо коричневый листок и протянул его Королеву.

— Питаться будешь при заводоуправлении, — пояснил Королев, — а сегодня здесь, с рабочим классом позавтракаешь… — И добавил с усмешкой: — Меню одинаковое.

Он склонился к окошку и сказал, отдавая карточку:

— Ну‑ ка, Таня, держи, покормить товарища майора надо…

Через минуту женщина протянула в окошко тарелку и карточку, из которой был уже вырезан уголок.

«Как шагреневая кожа! » — с горечью подумал Звягинцев, вспомнив вдруг еще в школе читанную им повесть Бальзака, и сунул карточку в карман.

В тарелке было ложки две жидкой каши. Звягинцев попробовал ее — смесь пшена с чем‑ то, напоминающим опилки.

Не разжевывая, Звягинцев проглотил эту горячую жижу, запил кипятком без сахара, и они с Королевым вернулись в основное помещение цеха.

Здесь уже собралось много народу. В полумраке трудно было отличить мужчин от женщин, подростков от взрослых — в ватниках и шапках‑ ушанках все выглядели одинаково.

Звягинцев поздоровался с Длугачом, Алексеенко, Дашкевичем.

— Значит, предложение такое, — сказал Алексеенко. — Я открою, директор скажет несколько слов о текущих делах, а затем слово вам, товарищ Звягинцев. Начинаем?.. — И обратился к стоявшему рядом незнакомому человеку: — Позвони на узел, чтобы громкость радио убавили, — говорить невозможно. Что ж, товарищи, пошли.

У дальней стены цеха на каменном возвышении, ранее служившем, очевидно, фундаментом какого‑ то станка, стоял стол, за ним — несколько табуреток. Руководители завода поднялись гуда с трудом, поддерживая друг друга.

Алексеенко громко сказал:

— Начинаем, товарищи! Подходите поближе!

Люди столпились возле возвышения, задние тонули в полумраке.

Музыка была теперь едва слышна. Разговоры тоже смолкли.

— Савельев! — вполголоса позвал Алексеенко.

— Здесь Савельев! — раздалось в ответ, и Звягинцев, обернувшись, увидел своего вчерашнего знакомого, примостившегося сзади на полу, у самой стенки.

— Пойди встань у репродуктора, — сказал Савельеву Алексеенко. — Если обстрел объявят, дашь знать.

Тот молча ушел.

— Собрание членов вооруженного отряда Кировского завода и всех присутствующих здесь рабочих‑ кировцев объявляется открытым! — громко произнес Алексеенко. — Товарищи! Прежде всего я хочу передать вам привет от наших товарищей‑ кировцев из Челябинска. Вчера мы получили оттуда очередное письмо. На этот раз от токаря Василия Гусева, который у нас в цехе МХ‑ 2 работал.

С этими словами Алексеенко вытащил из кармана ватника сложенный листок, развернул его и, наклонясь к стоявшей на столе коптилке, сказал:

— Ну, тут вначале поздравление с праздником Седьмого ноября — как видите, письмо шло долго. Дальше товарищ Гусев пишет, как добирались до Челябинска, как бомбил их враг по дороге, ну, об этом мы знаем из других писем. А вот дальше:

«Работаю я в цехе, который так же, как и на Кировском, называется МХ‑ 2. Что мы тут делаем, объяснять не надо, сами знаете. В некоторых новых цехах еще крыши не достроены, так что, случается, и эмульсия замерзает, и кожа к металлу пристает, если голыми руками возьмешься. Кроме кировцев, тут много и местных работает, но скажу без бахвальства: мы, кировцы, — основной костяк, и все остальные на нас равняются. Работаем по двенадцать часов в сутки, и одна мысль у всех: что еще сделать, что предложить, чтобы хоть на одну деталь, на один…» — Алексеенко оторвался от письма и пояснил: — Ну, тут одно слово военной цензурой вымарано, но нам‑ то ясно, что о танках речь идет. Читаю дальше: «Иногда, чаще в ночные смены, приезжает к нам секретарь обкома товарищ…» Ну, тут снова черной тушью фамилия вымарана, чтобы, значит, нельзя было определить, где завод находится. И дальше: «…обойдет рабочих у станков, расспросит, выслушает, а потом объясняет, что значат для фронта несколько лишних, сверхплановых…» Тут снова вычерк, но понятно — опять о танках он. «Послушаешь его, и сердце гордостью наполняется, что из твоих деталей соберут сейчас…» Снова вычерк… «который станет грозой для фашистских убийц».

Ну, а дальше, — кладя письмо на стол, сказал Алексеенко, — идут личные пожелания отдельным нашим рабочим, знакомым Гусева, а в конце — рабочий кировский привет всему нашему коллективу. Предлагаю от вашего имени поручить комитету комсомола написать товарищу Гусеву ответ. Сказать нашим братьям‑ кировцам, что чести заводской не уроним… Словом, все, что надо, сказать. Нет возражений?.. Принято. Теперь, товарищи, о наших делах. С продовольствием все еще плохо, скрывать тут нечего. Вы знаете, что сейчас население получает фактически только хлеб, остальные продукты выдаются раз в декаду, да и то, будем говорить прямо, не всегда. Несмотря на Ладожскую трассу, с питанием пока плохо, хуже, чем осенью. Да, товарищи, это так. В сентябре, например, из ста сорока шести тонн общего расхода мяса примерно пятьдесят тонн выделялось в столовые, и рабочие получали кое‑ что дополнительно к пайку. А сейчас город в состоянии выделить для столовых лишь десять тонн мяса, да и то только важнейшим оборонным предприятиям, в том числе и нашему, конечно. Подавляющая часть населения снабжается еще хуже, чем мы. Для чего я это говорю, товарищи? Для того, чтобы вы знали, что городской комитет партии даже в этих тяжелейших условиях делает все, чтобы рабочий класс Ленинграда получал максимум возможного. — Алексеенко провел рукавом ватника по лбу, точно стирая выступивший пот, хотя в цехе было очень холодно. — Теперь о перспективах. Перспектива у нас одна: прорыв блокады. Не хочу, не имею права обнадеживать вас и утверждать, что это произойдет в ближайшие дни. Немцы рвутся к Москве, пытаются взять реванш на юге за потерю Ростова. Но Ставка, — Алексеенко повысил голос, — и лично товарищ Сталин ни на минуту не забывают о Ленинграде. Недавно товарищ Васнецов сказал мне, что у него не было ни одного разговора с товарищем Сталиным, в конце которого Верховный главнокомандующий не просил бы передать ленинградцам братскую, большевистскую благодарность за то, что мы сковываем здесь армии фон Лееба, не даем Гитлеру возможности перебросить дополнительные войска под Москву. Так вот о перспективах. Военный совет предпринимает все для того, чтобы увеличить пропускную способность Ладожской трассы. Продовольствие Ленинграду сейчас шлет вся страна; задача в том, чтобы, несмотря на обстрелы и бомбежки трассы, доставить его в город. Вот так, товарищи! Заниматься агитацией я не буду — на Кировском это излишне. Скажу лишь: надо выдержать! Выдержать, выстоять надо, товарищи!.. А теперь, — уже садясь на табуретку, устало, точно последние слова отняли у него все силы, закончил Алексеенко, — слово имеет товарищ Длугач.

Речь директора завода была очень короткой. Длугач сообщил, что дополнительное задание Ставки коллектив не только выполнил, но и перевыполнил. Сейчас задача состоит в том, чтобы приступить к выполнению нового задания Москвы, освоить выпуск новой продукции.

Звягинцев удивленно взглянул на директора. О какой новой продукции может идти речь на этом замирающем, теряющем последние силы заводе? И что это за продукция?

— Про что это он?! — не выдержав, спросил шепотом Звягинцев у Королева.

— Кому положено, тот знает, — не поворачивая головы, сухо ответил тот.

Звягинцев хотел было обиженно заметить, что он все‑ таки из штаба фронта, но, взглянув на Королева, понял, что это бесполезно. И тут услышал свою громко произнесенную фамилию: Алексеенко предоставлял ему слово.

Звягинцев поднялся и встал у края стола. Свет коптилок вырывал из полумрака исхудалые лица людей, их руки, сжимающие винтовки и карабины. Все сосредоточенно ждали, что скажет представитель штаба фронта.

Обдумывая свое выступление, Звягинцев решил, что нужно коротко сказать о главном — о том, какая опасность угрожает заводу со стороны Финского залива. Но теперь он вдруг почувствовал, что надо начинать не с этого.

— Товарищи! — произнес он. — Может быть, кто‑ нибудь из вас меня помнит. В сентябре я работал у вас на заводе, помогал строить оборонительные сооружения. А потом, в октябре, меня откомандировали на фронт, в пятьдесят четвертую армию. Положение тогда сложилось трудное. Враг рвался к Волхову с намерением пробиться к Ладожскому побережью и не только захватить скопившиеся там запасы продовольствия, но и лишить Ленинград единственного пути, связывающего город с Большой землей. Но воины Ленинградского фронта сдержали натиск врага. Не удалось немцам прорваться к Ладоге, и через Войбокало. Что дало нам силы устоять, не отступить? Сознание, что за нами Ленинград. Здесь секретарь парткома говорил о том, что Ставка помнит о Ленинграде, никогда не забывает о нем. Я хочу добавить, что мыслями о Ленинграде живет каждый боец и командир. Страшные испытания выпали на долю нашего родного города. Сердца бойцов обливаются кровью при мысли об этом… Но мы уверены, что вы, рабочие города Ленина, выстоите!

Звягинцев говорил громко и с пафосом, но в мозгу его билась мысль: «Нет, нет, не те слова! О чем я прошу их? Выстоять?. Но разве они нуждаются в этих просьбах? Разве это вдохнет в них силы? »

Он остановился, а потом сказал обычным, будничным тоном:

— Все, что я вам сейчас говорил, товарищи, вы хорошо знаете и без меня. А теперь хочу вам сказать вот что. Заводу угрожает враг. И угрожает не только с той стороны, с какой мы привыкли его ожидать. Финский залив — вот сегодня наша уязвимое место. Вы знаете, залив замерз, и, значит, немцы могут предпринять попытку прорваться по льду. А укрепления наши с этой стороны слабы, очень слабы. Чтобы усилить их, нужны люди. Не менее двухсот человек. Выбора перед нами нет. Мы должны построить надежную оборонительную линию!

Он умолк, впившись глазами в едва различимые лица. Люди молчали. «Что же делать? — пронеслось в его сознании. — Что же делать?! »

— Нужно построить надежные укрепления, товарищи! — уже с отчаянием повторил Звягинцев. — Это необходимо, жизненно необходимо. Понимаете?

— Тихо! — раздался вдруг на весь цех чей‑ то звонкий юношеский голос.

Не поняв, к чему относится этот возглас, и решив, что его последние слова, видимо, не были расслышаны в задних рядах, Звягинцев произнес еще громче:

— Для строительства надо выделить не менее двухсот человек!

— Тихо, я говорю! — снова крикнул тот же парень. — Радио, радио передает!

— Обстрел! — вполголоса произнес Алексеенко за спиной Звягинцева. — Это Савельев, он у репродуктора дежурит.

— Товарищи! — закричал Савельев. — Про Москву говорят, тихо! Да позвоните же кто‑ нибудь на узел, чтобы усилили звук!

Алексеенко с необычной для него поспешностью вскочил, спрыгнул с каменного возвышения и исчез в темноте.

Прошла минута, другая.

И вдруг раздался столь знакомый всем голос Левитана:

— …Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском. Немцы здесь явным образом потерпели поражение.

Люди рванулись к репродуктору. Но радио вдруг замолчало. Наступила тишина.

«Что случилось, почему прервали передачу?! — с тревогой подумал Звягинцев. — Неужели действительно начался обстрел и трансляцию отключили, чтобы объявить тревогу?! »

Но из репродуктора снова раздался все покрывающий голос диктора:

— Повторяем сообщение Советского Информбюро. В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве.

Эти слова Левитан произнес с суровой, сдержанной торжественностью.

Затем так же четко, но быстрее и суше он прочел:

— С шестнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок первом года германские войска, развернув против Западного фронта тринадцать пехотных и пять мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Противник имел целью путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта выйти нам в тыл, окружить и занять Москву…

Звягинцев старался пробиться поближе к репродуктору, чтобы не пропустить ни слова из того, что говорил диктор, но его оттирали другие. С неизвестно откуда взявшейся силой люди работали локтями и плечами, стремясь подойти поближе к черному раструбу громкоговорителя. А оттуда неслись слова:

— …имел целью занять Тулу, Каширу, Рязань и Коломну… Клин, Солнечногорск, Дмитров… ударить на Москву с трех сторон… Для этого были сосредоточены…

Звягинцев стоял в толпе людей, стиснутый, сдавленный, испытывая такое счастье, какого не испытывал ни разу с начала войны… Он уже не вслушивался в голос диктора. Слова «поражение немецких войск на подступах к Москве» стучали в его мозгу, в сердце, в каждой частице его существа… И уже как бы издали доносилось до него:

— …уничтожено и захвачено 1484 танка, 5416 автомашин… войска генерала Лелюшенко… войска генерала Рокоссовского… войска генерала Говорова…

— …Германское информационное бюро писало в начале декабря: «Германское командование будет рассматривать Москву как свою основную цель…» — саркастически читал Левитан.

И, точно удары тяжелого молота, прозвучали слова:

— Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском. Немцы здесь явным образом потерпели поражение.

— Ура! — раздался чей‑ то возглас.

— Ура! Ура, товарищи! — подхватили десятки голосов.

Кто‑ то обнимал Звягинцева, и он обнимал кого‑ то, кто‑ то плакал.

И вдруг произошло чудо. По крайней мере, чудом это показалось Звягинцеву. В цехе неожиданно загорелся свет. Невидимые раньше, свешивавшиеся с потолка на длинных шнурах и прикрытые проволочными сетками лампочки загорелись вполнакала, но этого было достаточно, чтобы свет коптилок сразу же померк. И тогда Звягинцев увидел, что цех до предела наполнен людьми. У всех были изможденно‑ усталые, но счастливые, какие‑ то новые лица.

Лампы горели минуту, другую и погасли, — очевидно, электрики, услышав победный голос Москвы, на короткое время вне расписания включили движок.

Лампочки погасли, и в цехе сразу стало темнее, чем раньше. Но эта неожиданная вспышка света показалась Звягинцеву зовущим, прорвавшимся сквозь мрачные тучи войны напоминанием, что свет есть, он существует и нужно пробиться к нему, пробиться во что бы то ни стало…

А из репродуктора полились звуки любимой песни: «Широка страна моя родная…»

Эта песня была символом мирного труда, непоколебимой уверенности в том, что Страна Советов живет и будет жить вечно…

Песня смолкла, и мерно застучал метроном.

И тогда Звягинцев во весь голос крикнул:

— Кто идет на строительство укреплений — собраться у штаба обороны! Вы слышите меня, товарищи?! Все, кто не работает в этой смене, — к штабу обороны!

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒