{161} Последний взлет «Летучей мыши»

В сезон 1921/22 года В. Л. Мчеделов был назначен главным режиссером театра «Летучая мышь». Он совмещал эту работу с режиссурой в МХАТ, у Корша, в «Габиме» и других коллективах, а также с преподаванием в театральных студиях. Однако в «Летучей мыши» он не стал редким гастролером: внимательно следил за репертуаром, за качеством рядовых спектаклей, а подготовке новых программ посвящал много времени и энергии. Это объяснялось еще и тем, что только родившуюся Студию Импровизации Мчеделов приютил в подвале «Летучей мыши», связав их и территориально и производственно.

Директором «Летучей мыши», ее хозяином, в ту пору был композитор Алексей Алексеевич Архангельский, раньше ведавший музыкальной частью. В то время как основатель и бывший руководитель театра Никита Балиев вместе с труппой актеров пожинал лавры за рубежом, развлекая пресыщенных парижан и поражая наивных американцев, в подвальной комнате Большого Гнездниковского переулка осиротевшая «Летучая мышь» продолжала по мере сил трепетать своими хрупкими крылышками. Иногда, впрочем, она было делала заметные взлеты, предчувствуя в глубине души, что это ее последние, предсмертные кроссы. Оставшиеся на родине актеры сплотились довольно тесно и образовали как бы основное ядро театра, который, естественно, требовал пополнения. К этому ядру относились артистки Т. Оганезова, Л. Колумбова, М. Буше, Н. Садкевич, обладательница очень красивого оперного сопрано, В. Закс, игравшая машинистку в моей «Дилемме», В. Воронова и другие. Кадровых актеров-мужчин было меньше: А. Юренев, В. Латышевский, братья {162} Зенины; позднее к ним присоединились уже зарекомендовавшие себя на московской сцене В. Канцель, Н. Карабанов, Ф. Никитин. Но особенно заботился Архангельский о певческой части, потому что восемьдесят процентов репертуара носило музыкально-вокальный характер. В труппу были зачислены разные теноры и баритоны, имевшие хорошие голоса, но далекие от сценического опыта, тем более в его облегченном, кабаретном плане.

Каким же все-таки был тогда этот театр, эта «обезбалиеванная» «Летучая мышь»? К какому жанру его можно было причислить и какую функцию выполнял он в семье своих близких и дальних родственников? По сути дела, это был самый настоящий театр миниатюр, без всяких прикрас и без особенных претензий. Он жил прошлым, правда, недавним, но все же прошлым, которым густо пропиталась его атмосфера. Основу репертуара составляли запасы старого, балиевского арсенала. Не было почти ни одной новой программы, в которую не входили бы прежние номера трех-, пяти- и даже семилетней давности. Часто это бывали короткие, трехминутные миниатюры, раньше звучащие более или менее убедительно в общем антураже представления, да еще сдобренные острым гарниром конферанса. Теперь они повисали в воздухе, в своей эфемерности не в силах ни приземлиться, встать на ноги, ни улететь в небесную высь. А от актеров между тем они требовали и тщательного грима, и сложного костюма, и четкого жеста, и максимальной экспрессии. Явная непроизводительность крылась в этом репертуаре, без учета сегодняшнего дня, новых требований, живых и быстрых откликов на них.

Да, конферанса не было. Остался лишь формальный, малооправданный пережиток. Перед началом номера, раздвигая резким движением занавес, появлялся на авансцене А. А. Архангельский, обычно в бархатной блузе с широким бантом на шее, и докладывал, сухо и кратко, при этом заметно картавя и искажая многие буквы алфавита, {163} о том, чтó сейчас зрителю предстоит посмотреть. Эта процедура была совершенно лишней, так как при входе продавались программки, а в фойе висели афиши, но Архангельского она тешила и, очевидно, связывала с чем-то утраченным и милым.

Были, однако, в репертуаре и более крупные вещи, как драматические, так и музыкальные, которые отличались тонкостью и изумительной легкостью постановки. Прелестно звучали очень мелодичные, одновременно лирические и ироничные песни Архангельского, а также отрывки из оперетт Оффенбаха и Лекока. Оркестра не было, все шло под рояль, что придавало еще большую интимность их звучанию. Из драматических произведений ставились, например, пьеса Б. Шоу «Суд линча» с В. Канцелем в главной роли, моя «Дилемма», в которой Клартона играли приглашенный из Малого театра Н. Горич, а из МХАТ — В. Вербицкий. В новом сезоне пошел фарс в постановке Н. Попова — трехактная, занимавшая весь вечер пьеса Тристана Бернара «Близнецы из Брайтона». Обоих близнецов играл Ф. Никитин, стильно и мягко акцентируя водевильный характер.

Все эти вещи имели, пожалуй, наибольший успех и всегда с живым одобрением принимались зрителями. А у театра, несмотря на среднюю посещаемость, все же был свой зритель, болельщик и завсегдатай. Он относился к трудовой московской интеллигенции, тому широкому слою городского населения, который известен под именем «совслужащие». Машинистки, секретари, бухгалтеры, разного рода конторский люд; попадались среди них и юристы, и врачи, и педагоги. Причем часто сюда приходили семьями, не забывая и детей, в уверенности, что театр сумеет не перейти границ, всегда останется в пределах умеренности и такта.

На общий тонус театра, его атмосферу, как в смысле репертуара, так и режиссерской трактовки, несомненное воздействие оказывал Мчеделов. И не только на это. Следуя {164} учению Станиславского, Вахтанг Леванович часто затрагивал вопросы актерской этики в работе и в быту. Больше всего он боялся «кабацкого стиля» и старался искоренить малейшие обнаруженные его симптомы. Серьезность, ответственность, чувство долга, самокритичность — вот чем он был полон сам и что хотел передать руководимой им труппе. А у «Летучей мыши» было свое, легкомысленное прошлое. Она возникла из театральных капустников, и в первые годы существования ее зрители сидели за столиками и запивали вином забавные выпады балиевского конферанса. И многие актеры, особенно из прежних, относились к Мчеделову критически, считая его придирчивым педантом и суховатым начетчиком. Когда я спорил с ними и спрашивал, как же в таком случае можно объяснить его тягу к веселой стихии импровизации, мне отвечали: «Мудрит! Это все — отсюда! » — и крутили пальцем у виска… Архангельский находился как бы между двух огней, и его искреннее признание заслуг Мчеделова сильно подрывалось финансовыми затруднениями театра. К концу сезона Алексей Алексеевич — видимо, для оживления дела — пригласил на несколько постановок режиссера Н. Попова, который решил их с позиций внешней театральности, стилизации и бездумной занимательности. Но и этого оказалось мало — театральный корабль скрипел и вздрагивал все заметнее.

Тогда для пополнения кассы Архангельский был принужден торговать своим товаром «на вынос». В то время на Страстном бульваре, против еще не снесенного монастыря, тоже в подвальном помещении, открылось модное кабаре под названием «Труффальдино», где выступления актеров шли под аккомпанемент звона бокалов и нестройного гула не в меру оживленных голосов. Открывалось это заведение после полуночи и функционировало почти до рассвета. Актеры «Летучей мыши», занятые в этих ночных гастролях, обычно перебегали расстояние от Большого Гнездниковского до Страстного бульвара загримированными {165} и в театральных костюмах, на которые наспех натягивались шубы и пальто. Улицы были пустынны, потому никаких сенсаций наш вид не вызывал. Происходило это уже к концу сезона, когда Мчеделов все больше отходил от «Летучей мыши», занятый режиссурой и преподаванием, а театр доживал последние дни перед отъездом за границу и самого Архангельского.

Я помню, как мы провожали его на Рижском вокзале, сгрудившись у окна вагона, из которого выглядывал покидавший нас директор (Мчеделова при этом как будто не было). Мы смотрели на худощавое, нервное лицо Алексея Алексеевича, не отражавшее ни радостного оживления, ни веры в будущее, и, переминаясь с ноги на ногу, думали о том, что уже никогда больше не увидим его, не услышим, как он, картавя, объявляет с просцениума следующий номер программы: «“Бриган-папаша, или Муж, вор и любовник” — старинный водевиль на современную тему! » — или что-нибудь еще в таком же роде…

Итак, именно сюда, в подвальное помещение «Летучей мыши», поселил Мчеделов осенью 1921 года новорожденную Студию Импровизации. Мы попали в довольно сложную, неопределенную и непривычную обстановку. Связь с театром носила практический характер: пока еще небольшая группа студийцев-зачинателей была принята во вспомогательный состав труппы. Таким образом, мы вошли в ее производственную жизнь, начали участвовать в новых постановках и возобновлении старых, проходя вместе с учебой актерскую школу. Не все имели одинаковый опыт и подготовку, но как студийцы-импровизаторы мы были равны и держались тесной, дружной семьей. Отношения с основной труппой складывались не совсем гладко. Нас немножко третировали, старались подчеркнуть наше зависимое положение, считая в то же время, что мы любимцы руководства без всяких на то реальных оснований. Мы {166} гордо переносили уколы самолюбию, не подавая виду, что уязвлены, и утешались своей принадлежностью к касте посвященных, далекой от грубого, ремесленного профессионализма. Все эти явления довольно общеизвестны. Театр есть театр, и ничто театральное ему не чуждо. В дальнейшем удалось устранить внутренние шероховатости в труппе, так что мы пошли единым фронтом, плечом к плечу встречая невзгоды, подстерегавшие театр извне.

Проходил театральную учебу и я. Хотя мне уже было двадцать восемь лет, в отношении специальной подготовки я принадлежал к группе новичков и, чтобы не отставать, прилежно занимался. Занимался дикцией, постановкой голоса, гримом и всякими физическими упражнениями, а они при моей слабой спортивности давались не так уж просто. Единственно, чем я владел, — это ритмом, что очень помогало самочувствию на сценической площадке.

Положение мое в театре и в студии имело довольно сложный, двойственный, если не более того, характер. Во-первых, я уже был автором «Летучей мыши», во-вторых, и отчасти в силу этого, исполнял обязанности как бы нештатного завлита театра — и Архангельский и Мчеделов нередко советовались со мной о новых вещах, поручали редактуру и адаптацию зарубежных текстов. В студии же я был не только учеником первого курса, но и преподавателем по истории и теории драмы, драматургии импровизации и сценарной технике. В этом я стал ближайшим помощником Мчеделова, и меня в шутку называли директором студии, в то время как Вахтангу Левановичу было присвоено пышное звание протектора. Помимо нашей студии он поручал мне вести занятия и в других, куда я являлся в качестве его главного ассистента по импровизации, пытаясь обучить будущих актеров находчивости, экспромту, «драматургии воображения», литературной и разговорной стилистике. До сих пор мне встречаются пожилые уже люди, которые, узнав меня, расправляют морщины на челе и, улыбаясь, доверительно произносят:

{167} — А помните, Алексей Михайлович, как вы у нас…

— Чем вы сейчас занимаетесь? — вежливо интересуюсь я в ответ.

— Да уже восемнадцатый год в «Гидропроекте». А до войны в Сибири, в управлении Обского пароходства служил. Теперь скоро и на пенсию пора! — весело признается бывший мой ученик-импровизатор. — Ну а как вы? Почему редко пишите?

— Я пишу. Пишу мемуары.

Мои собеседник делает печально-сочувствующее лицо:

— Что ж, это, может быть, очень… в некотором смысле интересно. Пожелаю вам успехов! — и мы прощаемся.

Кроме обязанностей преподавателя, инструктора, стилиста и актера я еще иногда выполнял административные функции, помогая Мчеделову в его сношениях с вышестоящими инстанциями. Составлять отчеты ни он, ни я не умели, но вместе у нас выходило веселее и непринужденнее. Да и начальство было не строгое, а в лице Ф. А. Фортунатова даже благоволило к нам, хотя и считало всю затею чудачеством и блажью.

Занят я был зверски, буквально с утра до ночи. Позднее к репетициям, спектаклям, урокам и беседам прибавился еще ночной «Труффальдино». А в промежутках разного рода дела — литературные, организационные и общественные. И хоть здоровье мое было не из блестящих, чувствовал я себя превосходно. Труд и игра соединялись, игра становилась трудом, а труд иногда превращался в пленительную игру, полную изобретательных замыслов. Получалось, вопреки заветам Чацкого, что я часто в делах не прятался от дурачеств, а самым вульгарным образом смешивал два этих ремесла. Вдобавок все это поднимало мой жизненный тонус и двигало к намеченным целям.

Очень смешно, что при такой физической и нервной перегрузке мне удалось в тот сезон сделать, громко выражаясь, головокружительную актерскую карьеру. Правда, {168} этим сезоном она и ограничилась, не дав никаких дальнейших результатов, но тем не менее сей факт достоин быть отмеченным как показатель неисчерпаемых ресурсов в психофизическом аппарате индивидуума.

Сначала я выступал статистом в толпе, но толпа у нас бывала маленькой — не больше пяти-семи человек, все на виду, и это обязывало. Затем я получил рольку в инсценировке чеховской «Жалобной книги», где изображал представителя веселящейся дачной молодежи. Персонаж этот был вымышлен, и в его обязанности входило вести комментарии к записям «жалобщиков», подавать реплики, типа: «Не унывай, жандарм! » или «Хоть ты и седьмой, а дурак» и прочие. Меня окружала стайка девиц, единственной задачей которых было заразительно и шаловливо смеяться. Все это сопровождалось разными ужимками, прыжками и суетней. Чувствовал я себя в своем клетчатом пиджаке очень неважно, но все-таки получил одобрение режиссуры.

Меня стали занимать в миниатюрах и сценах, а после ухода из театра Виктора Латышевского его репертуар перешел ко мне. Волею судеб я принял на себя амплуа комических стариков, да еще с пением — например, в оперетте Оффенбаха «Песенка Фортунио». Тут я играл не более не менее как главную роль — влюбленного старика нотариуса и что-то пел соло, фальшивя, нарочито подчеркивая это и стараясь придать своему неумению комический характер, за что и был пожалован не только «высочайшей» улыбкой, но даже громким хохотом невзыскательного зрителя. Руководство было довольно, я — тем более.

У меня появились профессиональные замашки, я отпускал актерские словечки, которые Вахтанг Леванович воспринимал с печальным недоумением в добрых темных глазах. Его только очень радовало, что я не оставлял импровизации и часто пользовался ею в своей сценической практике. Так, в водевиле «Служанка-госпожа», представляя {169} тоже одного из смешных стариков, я переиначивал текст и произносил экспромтом целые монологи в самом разудалом буффонном стиле. Заразил я этим и своего партнера, Ивана Ивановича Зенина, который, не имея никакого отношения к Студии Импровизации, поддержал компанию и стал вместе со мной изобретать новый текст, новые мизансцены я разные неожиданные «лацци». В кулисах толпились костюмеры, бутафоры, осветители, незанятые актеры, и все они не то с опасением, не то с воодушевлением следили за игрой нашей фантазии. Десятиминутную сцену мы растягивали на целый час и были счастливы, что публика ничего не замечает, веселится и награждает нас аплодисментами. К концу же сезона в оперетте «Невеста в лотерею» я совсем разошелся и дошел в своих сценических вольностях до балагана и клоунады. В этой одноактной музыкальной шутке Лекока нас было занято только трое: тот же И. Зенин, наша примадонна-вокалистка Н. Садкевич и я. Играл я некоего Пижоно, торговца гусями и специалиста по страсбургским паштетам, который ищет невесту и претерпевает при этом всякие забавные злоключения. Я надел рыжий парик с большой лысиной, налепил какой-то невероятный нос и в довершение всего, при помощи Зенина, украсил свой лоб большими вопросительными знаками, намалеванными тушью. Это, очевидно, должно было обозначать уклон в иррациональную трактовку образа. По ходу действия выделывал я всяческие фокусы и дребезжащим голосом, гнусавя и заикаясь, пел куплеты с таким рефреном:

Пижоно, Пижоно,
Ты еще в соку мужчина!..

Представьте себе, все это имело успех, но, может быть, не совсем здоровый, потому что наша обычно сдержанная и корректная публика уже не смеялась, а гоготала, издавая какие-то нечленораздельные — то ли поощрительные, то ли протестующие звуки.

{170} После премьеры ко мне подошел Мчеделов, подал руку и сказал с виноватой улыбкой:

— Лихо играете. Но давайте в следующий раз чуточку поскромней, а то вы и сюжет забыли. На сцене неизвестно что происходит. — И, пыхнув папиросой, заглянул мне в глаза — не обиделся ли я.

Это, если не ошибаюсь, была моя последняя роль в «Летучей мыши». Вышло так, что в ее прощальном взлете я стартовал статистом, а к финишу пришел клоуном и эксцентриком. Театр распадался и погибал.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒