Роберт Лоу Белый ворон Одина 10 страница

– Не следует вслух говорить подобное, – пожурил мальчика Квасир, на миг оторвавшись от кожаного ремешка, который он приделывал к шлему.

В ответ Воронья Кость лишь пожал плечами да поплотнее закутался в свой белый меховой плащ. Дом действительно казался выстуженным. В щель под дверью уже намело изрядно снега. Пролитая на пол медовуха замерзла янтарным озерцом, из которого торчала грязная истоптанная солома. Даже пауки передохли на таком холоде, и покинутая паутина сиротливо трепетала на сквозняках. Тонкие блестящие ниточки напоминали острые режущие кромки ножей.

Онунд Хнуфа издал невнятное ворчание, каким предварял любое свое высказывание.

– Я вам и без всяких птах скажу, что нам предстоит страшная зима, – пробурчал он. – Зеленое вино в этом году замерзло на месяц раньше обычного.

Иона Асанес склонился ко мне, и я почувствовал на своей щеке его теплое дыхание.

– Кто такой белый ворон? – шепотом спросил он.

Я стал ему объяснять, что белый ворон – наряду с шумом кошачьих шагов, женской бородой, корнями гор, медвежьими жилами, рыбьим дыханием и птичьей слюной – представляет собой одну из тех диковинок, которых нельзя ни увидеть, ни услышать, но которые, тем не менее, существуют в нашем мире.

Хитрые карлики-цверги спрятали их в лишь им известном тайнике и извлекли всего однажды – когда нужно было изготовить Глейпнир, волшебную цепь для страшного волка Фенрира, грозившего сожрать вся и всех на этом свете. Чтобы навечно сковать волка этой цепью, богам пришлось пойти на хитрость. Один из них, а именно бог Тюр, вложил свою руку Фенриру в пасть в знак отсутствия злых намерений. Волк поверил в то, что боги вскорости освободят его, и позволил посадить себя на привязь. Когда же обнаружил обман, то в ярости откусил Тюру руку. Вот таким образом – ценой собственной руки – отважный Тюр спас наш мир от гибели.

Так вот, получив заказ от богов, карлики извлекли из тайника все свои сокровища и использовали их при изготовлении Глейпнира. Единственной вещью, которую они оставили нетронутой, было перо белого ворона, третьего питомца Одина.

Время от времени Одноглазый бог отсылает своих птиц в наш мир. Однако если Мысль и Память, Хугин и Мунин, всегда возвращаются к хозяину и нашептывают ему на ухо свои секреты, то белый ворон никогда так не поступает. Свободный, летает он над землей и стряхивает на людей свои белые перья – в мире тогда воцаряются особо холодные зимы, и все живое цепенеет от страха. Ибо послание белого ворона служит предупреждением о грядущей Фимбульвинтер, трехлетней зиме с жуткими морозами, за которой непосредственно последует Рагнарек – конец света и всего сущего.

– Так что, Воронья Кость обещает нам скорый конец света? – немедленно начал допытываться Иона.

Финн рассмеялся своим коротким и злым смехом.

– Нет, Козленок, – успокоил он встревоженного побратима. – Воронья Кость просто говорит, что птицы так думают. Но ты посмотри на этих пичуг, которые только и умеют, что ворковать и распевать свои песенки. Какая мудрость может уместиться в их крошечных головках? Так что я бы на твоем месте не придавал значения мыслям птиц.

– Птицы способны думать не только о песенках, – возразил Олав, и я снова вспомнил давно умершего Сигвата.

Я заново, будто воочию, увидел, как он сидит посреди степи и рассматривает старое серебряное блюдо, которое мы извлекли из земли. Мы тогда раскапывали могильник Аттилы, и это была наша первая находка. Все восприняли ее как обещание несметных сокровищ, а Сигват долго вертел в руках сплющенный кусок серебра с сохранившимся орнаментом. Помнится, он еще сказал, что там изображены мечты птиц.

– Вот уж никогда не слышал о белом вороне, – простодушно заметил Гирт, и Финн тут же объяснил ему: это оттого, что он темный, невежественный чужестранец.

Гирт бросил на него хмурый взгляд, но не нашелся, что ответить. Этот парень по имени Гирт Альбрехтсон ростом не уступал Ботольву и имел живот поболее, чем у Скапти Полутролля. Но только живот его был твердым, словно туго набитый мешок. Помню, когда он впервые приблизился своей неуклюжей, развалистой походкой – дело было в Киеве, – нам всем пришло в голову сравнение с огромным ярмарочным медведем. Парень желал вступить в нашу команду и утверждал, будто по рождению дан. Финн тогда поднял его на смех.

– Всем известно, что Гирт – английское имя, – заявил Финн. – Что касается твоего папочки, то он наверняка был саксом. В тебе нет ничего от дана.

– Моя мама была из данов, – пророкотал в ответ великан.

– Ну, не знаю, – ощерился Финн. – Возможно, у нее была лошадь… или, скажем, быстроходный фейринг, чтобы объезжать своих дружков. Я сказал, что не вижу в тебе дана, но уж в ней-то какой-нибудь дан точно побывал.

Все рассмеялись, а Гирт недоуменно нахмурился. Затем он пару раз моргнул и сказал:

– Я тебя знаю. Ты – Финн, Который Ничего Не Боится. Так вот… если ты еще раз плохо отзовешься о моей маме, то будешь бояться меня. Потому что я… я упаду на тебя.

Под всеобщий хохот Финн поднял руки в умиротворяющем жесте и признал, что да, коли на него свалится такая гора, это будет страшно. Затем он пожал Гирту руку и торжественно произнес:

– Отныне мы будем тебя звать Стейнбродир. Добро пожаловать на борт, Стейнбродир!

И Гирт, криво улыбаясь своему новому прозвищу – Брат-Скала, – прошествовал в самую гущу нашей компании. Там он и остался – дружелюбный увалень, на котором Финн оттачивал свое чувство юмора. Вот как сейчас.

– Невежественный чужеземец, – повторил он. – Чья матушка настолько была занята своими чудесными похождениями, что не нашла времени рассказать сыну историю о белом вороне.

Гирт никак не отреагировал на подначивания Финна, поскольку не умел думать о двух историях сразу. А сейчас все его мысли были заняты белым вороном.

– Правда, разок мне довелось видеть белую ворону, – припомнил Гирт. – Черные собратья налетели на нее и клевали, пока не прогнали прочь.

– Еще бы… Никто ведь не любит, чтоб ему напоминали об его промахах, – влез в разговор Рыжий Ньяль и, как обычно, добавил: – Так моя бабка говаривала.

– Нет, – упрямо мотнул головой Гирт. – Никогда не слыхал о белом вороне.

– Так-то оно так, но ведь зеленое вино замерзло, – напомнил Иона.

Тем самым он безжалостно выдернул меня из воспоминаний, в которых я сидел посреди степи рядом со Сигватом, и снова вернул к новгородской зиме и недовольному взгляду Финна. И правда, замерзшее вино – знак, от которого так просто не отмахнешься.

Знаете ли вы, как русы делают свое знаменитое вино? Сначала они варят сусло из молодой пшеницы, затем процеживают его через семь слоев древесного угля и семь слоев тончайшего речного песка. В результате жидкость получается чистой, как слеза ребенка. Ее сливают в дубовые бочки – а дуб у них считается деревом Перуна – и выставляют на улицу. Всю зиму такая открытая бочка стоит перед домом, и хозяин, проходя мимо, всякий раз в нее заглядывает: не появились ли там кристаллики льда. А как только заметит, тут же и выкидывает ледышку. Ибо лед – это замерзшая вода, а вода, как известно, крепости вину не придает. Вот и получается: чем холоднее зима, тем больше льда вы выкидываете и тем крепче получается вино.

А теперь подумайте, какими должны быть морозы, чтобы зеленое вино замерзло целиком. Да уж, скверный знак… Так же, как и ранний снег, и по-особому чистый, звенящий воздух, который обещает еще более сильную стужу. Судя по всему, вино в этом году получится отменным. И лишь опившись такого крепчайшего вина, можно решиться на зимний поход в степь.

Обо всем этом я предупредил князя Владимира. Разговор наш происходил тем самым утром, когда в Новгороде стало известно о смерти его отца. По моей просьбе стражники препроводили меня в княжеские покои, и я все ему выложил – и про гору серебра, спрятанную в могильнике Аттилы, и про то, какую службу может сослужить наше Обетное Братство молодому князю.

– Если все, что ты рассказываешь, правда, – сказал он высоким юношеским голосом, – тогда надо торопиться. Ведь этот человек – Ламбиссон из Бирки – уже выступил в степь. И каждый день, что мы потеряем, приблизит его к моей куче серебра.

И он посмотрел на меня своими чистыми голубыми глазами, меж которых залегла глубокая складка.

Его куча серебра. Добрыня бросил на меня раздосадованный взгляд и недоверчиво рассмеялся. Мне пришлось битый час распинаться, объясняя, почему будет неправильным посадить нас на кол, подобно несчастной рабыне Данике.

– Но у нас сейчас куча дел, – мягко напомнил Добрыня племяннику. – Не сегодня, так завтра к нам пожалуют послы от твоего брата. Нужно будет их встречать, а затем проводить погребальные торжества. К тому времени, как мы со всем покончим, будет уже слишком холодно, чтобы выступать в степь. Поход-то нешуточный… и подготовиться к нему надо как следует. Не разумнее ли, князь, подождать до оттепели?

Владимир лишь головой сердито мотнул.

– Дядя, – сказал он, – мои братья не станут ждать.

Вот тут он безусловно был прав. И все дядькины увещевания пролетели мимо ушей Владимира. Он сидел напряженный и непреклонный – словно челюсти пса, сжатые на горле жертвы.

На переговоры с вечем ушло два дня. Немало доводов было приведено, немало обещаний дадено – все для того, чтобы новгородцы согласились удовольствоваться одной-единственной жертвой, несчастной Даникой. Да и то неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не хитрость дядьки Добрыни. Он объявил от имени Владимира, что тот не желает омрачать память своего почившего отца кровью каких-то рядовых преступников. На это вечу возразить было нечего, и оно смирилось.

Таким образом, нас выпустили из подземной темницы, но в ближайшие пять дней дальше крепости ходить не велели – якобы ради нашей же безопасности. На шестой день, когда приготовления к траурной церемонии были завершены, в Новгороде объявились посланцы киевского князя Ярополка.

Ими оказались старый дан Свенельд вместе со своим сыном по имени Лют. Убеленный сединами Свенельд служил еще Святославу, не единожды ходил с ним в походы. Был он с князем и в том злополучном последнем походе, где Святослав сложил голову. Именно воевода Свенельд вывел остатки Святославова войска из печенежской западни и привел обратно в Киев. Теперь он состоял советником при князе Ярополке – точно так же, как Добрыня при младшем брате Владимире.

Ярополк, хоть и был старшим из русских княжичей, еще не вошел в полную силу. Да и то сказать, ему ведь и двадцати не исполнилось… А посему – к вящему недовольству русичей – Свенельд с Лютом распоряжались в Киеве, словно в собственном дому. Поговаривали, будто они держат юного князя чуть ли не на положении пленника.

Вот и сейчас отец с сыном заявились в качестве почетных послов Ярополка, дабы представительствовать на погребальной церемонии, хотя было ясно, что основная их цель – разнюхать, каковы намерения Владимира. Недаром же воевода привел с собой дружину. Почти сотня бывалых воинов, и все в полном вооружении с красными щитами, на которых намалевана желтая руна альгиз. Руна эта являлась символом Рюрика, того самого, что некогда заложил славный град Киев. Всякий северный житель знал значение этой руны: бдительность и защищенность – вот что изначально означала альгиз. Это уж потом киевские славяне прозвали ее «золотым трезубцем», поскольку по начертанию руна действительно отдаленно напоминала трезубую вилку.

Четыре дня ушло на то, чтобы достойно отправить Святослава в чертоги его богов – четыре дня всенародного плача, причитаний, долгих коленопреклонений и земных поклонов. А также кровавых жертвоприношений: вокруг колоды Перуна вырос целый частокол шестов с насаженными на них лошадиными головами. К концу траурных торжеств Владимир едва держался на ногах – лицо посерело и осунулось, рукава кафтана насквозь пропитались конской кровью и грязью. Зато народ остался доволен. Новгородцы сошлись на том, что князь – несмотря на свой юный возраст – все сделал, как положено.

Это было тем более удивительно, что Владимиру приходилось трудиться денно и нощно. Если днем он прилюдно предавался скорби по убиенному отцу, то ночью председательствовал за пиршественным столом, за которым восседали его собственные ближники и пришлая Свенельдова дружина. Видно было, что киевляне и новгородцы едва терпят друг друга. И если рядовые дружинники без толку собачились и скалили друг на друга зубы, то в верхах разыгрывалась сложная политическая интрига. Поминальная тризна уподобилась сложной партии в тавлеи, с той только разницей, что играли здесь не камешками, а словами. Старый Свенельд пытался выяснить, как Владимир относится к непомерным притязаниям старшего брата. Согласится ли он признать Ярополка великим князем всея Руси или же окажет вооруженное сопротивление? Добрыня с Владимиром крутились, словно угри на сковороде, но однозначного ответа давать не желали. Интересно, что о третьем брате – средненьком Олеге – вообще не вспоминали. Похоже, в этой игре его в расчет не принимали.

К тому времени остальные наши побратимы тоже стянулись в Новгород. Прослышав о нашем пленении, они сразу же снялись со стоянки в Альдейгьюборге и двинулись на юг. Причем по настоянию Гизура приплыли они на «Сохатом». Сил на это они положили немерено, ибо грести приходилось в ледяной жиже. По ночам же вода в Волхове и вовсе схватывалась тонкой коркой льда. Тем не менее Гизур наотрез отказался оставлять без присмотра наш драккар, да еще в непосредственной близости от «Крыльев дракона».

По прибытии он рассказал мне, как обстоят дела в Альдейгьюборге.

– Клерконова команда разделилась, – говорил он. – Сам-то корабль, похоже, до весны будет стоять на приколе – мачта у них по-прежнему снята, парус скатан. Да и все равно выход в Балтику уже замерз… Так вот, на судне осталась примерно половина команды во главе с Рандом Стерки. Они узнали о нашем набеге на Сварти и поклялись во что бы то ни стало отомстить. Остальные попросту разбежались. Многие из них хотели бы прибиться к Владимиру, так что сейчас они пробираются в Новгород. Есть и такие, кто хотел бы наняться к нам на «Сохатого». Они слышали, будто у нас нехватка в людях. Я думаю, однако, что с ними лучше не связываться.

Это были важные новости, их требовалось обмозговать. Финн в последнее время злился на меня за то, что я выдал Владимиру наш секрет. Он пенял мне, что я не выторговал побратимам никаких посулов. Можно ли надеяться, вопрошал он, что нас допустят к разделу сокровищ? Скорее всего, мы вообще ничего не получим. Пришлось напомнить, что взамен мы уже получили свои жизни, и Финн, хоть и неохотно, но вынужден был признать мою правоту. Естественно, настроение его от этого не улучшилось. Финн ходил чернее тучи, и любой человек – если только он не круглый дурак – понимал: лучше ему поперек дороги не становиться.

И, конечно же, как это водится, дурак сыскался. Насколько я мог понять, Лют находился в своей дружине на особом положении. В эту последнюю ночь он, очевидно, тоже пребывал не в духе – постоянно пихал и облаивал сотрапезников. Все безропотно сносили поношения от Свенельдова сына, знали: тягаться с ним себе дороже станет.

Жаль, у Люта ума не хватило понять, что с Финном такое не пройдет. В середине пира мой побратим проскользнул в зал и уселся за стол рядом с каким-то малознакомым дружинником. И тут же послышался грубый окрик:

– Эй! Ты занял мое место.

Финн в удивлении вскинул взгляд.

– Возможно, – спокойно ответил он. – Здесь не написано, чье это место. В любом случае, я здесь надолго не задержусь. Садись сюда – вот свободное место… и вон там еще одно.

– Проваливай отсюда, смерд, – прорычал Лют. – Когда тебе приказывает знатный человек, ты обязан повиноваться.

Финн обернулся. Те, кто сидел поблизости, прервали разговоры. Зловещая тишина распространялась по залу, подобно волне от весла.

– Знатный? – спросил Финн, саркастически подняв бровь.

– Да уж познатнее тебя, – огрызнулся в ответ Лют. – Настолько, что тебе полагалось бы целовать мне сапог.

С этими словами он выставил ногу на ту самую лавку, которую облюбовал себе Финн. Ого! Теперь уже все присутствующие замолчали и уставились на спорщиков. Свенельд и не подумал одернуть сына. Молча, пряча наглую усмешку в усы, он поднес к губам рог с пивом. Посмотрел на Добрыню, затем перевел взгляд на юного князя. Это был совершенно явный вызов. Киевляне сделали свой ход – дерзкий ход, надо отдать им должное – и теперь ждали нашего ответа. Я затаил дыхание, не смея вымолвить ни слова. И остальные тоже молчали. Тишина стала такой тягучей и зловещей, что почти ранила.

Затем Финн усмехнулся своей кривой волчьей усмешкой и склонил голову, словно бы в знак смирения – хотя лишь безнадежный глупец мог бы рассчитывать на смирение викинга. Лют, похоже, и был таким глупцом. Другой бы сразу заподозрил какой-то подвох, а этот стоял, глупо ухмыляясь. Финн молча передал недопитый рог с пивом соседу по столу. Двумя руками он ухватил ногу Свенельдова сына и стал поднимать ее к своим губам. Я почувствовал, как внутри меня что-то оборвалось. Другие тоже выглядели потрясенными. Краем глаза я заметил, как Квасир начал подниматься из-за стола – на лице у него было написано возмущение. Но в это мгновение раздался истошный визг Люта, ибо Финн, не выпуская его сапога из рук, выпрямился во весь рост. Люту, чтоб не опрокинуться на спину, пришлось скакать на одной ноге и размахивать руками. Выглядело это так, будто некая напрочь свихнувшаяся пичуга решила пуститься в пляс.

Резким движением Финн отшвырнул от себя ногу киевлянина-зазнайки, и тот с жалким возгласом полетел на пол.

– Я передумал, лучше ты поцелуй меня в зад, мальчишка! – прорычал Финн, презрительно отряхивая руки.

Зал тут же взорвался восторженным свистом и улюлюканьем. Похоже, Свенельдовы люди напились так, что позабыли об осторожности. Во всяком случае, зрелище Люта, растянувшегося на полу посреди пролитого пива и блевотины, доставило всем немалое удовольствие.

К чести Финна, следует сказать, что уж он-то дураком не был. Дурак на его месте преспокойно бы повернулся спиной к поверженному противнику, взял бы в руки свой рог и по праву наслаждался одобрением окружающих. Правда, недолго… Потому что позорно раскорячившийся на полу Лют уже через мгновение вскочил, да не просто вскочил, а с добрым саксом в руке. И беспрепятственно всадил бы этот самый сакс обидчику в спину.

Однако на деле все вышло совсем иначе. Потому что, едва только Лют успел выхватить нож из сапога, как обнаружил свою руку в железной хватке неласковой Финновой длани. Когда же Лют – плохо соображая, что делает – размахнулся свободным кулаком, Финн левой рукой перехватил и этот кулак. После чего одарил незадачливого противника еще одной волчьей ухмылкой и со всего размаха ударил его головой в лицо. О, это был всем ударам удар! Прямой Лютов нос – украшение юношеского лица – с хрустом свернулся набок, и из него рекой хлынула кровь.

Несчастный Лют снова полетел навзничь. По ходу он перемахнул через скамейку и приземлился прямо в горячий очаг. На мгновение все остолбенели. А когда очнулись и поняли, что Свенельдов сын сам не поднимается, пламя уже успело охватить его волосы. Те, что стояли поблизости, бросились на помощь парню.

Тут уж вся киевская дружина загалдела, заревела от гнева, ибо шутка перестала казаться смешной. Сам Свенельд остался сидеть на месте. Он по-прежнему молчал, но костяшки пальцев, судорожно сжимавших роскошный пиршественный рог, побелели.

Поблескивая серебряным носом, Сигурд придвинулся поближе к своим подопечным – юному князю Владимиру и его теперь уж непременному спутнику, Олаву Воронья Кость. На лице старого варяга я не заметил никаких признаков смятения – лишь спокойный интерес. Как если бы он внезапно обнаружил неизвестную разновидность птички.

Финн резко развернулся. Лицо его было перепачкано чужой кровью, в руке поблескивал отнятый сакс. Он обвел взглядом напиравших киевлян, и гневный ропот как-то сразу стих.

– Я Финн Бардиссон из Скании, по прозвищу Лошадиная Голова, – негромко объявил мой побратим. – Может, еще кто-нибудь желает, чтоб я поцеловал ему ногу?

В ответ – гробовое молчание.

– ОТВЕЧАЙТЕ, ПСЫ ПОГАНЫЕ!

В наступившей тишине хорошо были слышны всхлипы и стоны очнувшегося Люта. Несколько человек подхватили его на руки и потащили в глубь покоев – под опеку женщин, которые немедленно принялись врачевать ожоги гусиным жиром.

– Садись, Финн Бардиссон из Скании, по прозвищу Лошадиная Голова, – послышался голос Гирта Стейнбродира. – Ты преподал ему хороший урок. Мальчишка выучился танцевать на одной ножке… а заодно понял, что не след садиться слишком близко к огню. Думаю, пора вернуться к нашей выпивке.

Сначала раздался один-два несмелых смешка, затем по залу пронесся общий вздох облегчения, и шум накатил, подобно прибойной волне. Финн с размаху воткнул в скамью лютов сакс и, обернувшись к Гирту, поднял рог в приветственном тосте. Я тоже, в свою очередь, поднял тост в честь Финна, и он кивком меня поблагодарил. И пока все это происходило, я краем уха прислушивался к Свенельду, который сквозь стиснутые зубы расспрашивал ближников: кто таков этот Финн Бардиссон? И, кстати, кто таков ярл Орм?

Я испытал невольную гордость от того, что имя мое на устах у всех. И одновременно меня томили нехорошие предчувствия. Довольно скоро они сложились в следующую мысль: «Боюсь, что сегодня мы оказали плохую услугу и князю Владимиру, и самим себе».

А следующим утром, когда все нехотя просыпались и продирали глаза, с балки упал мертвый скворец, и маленький Олав – с его мертвенно-бледным лицом и нежным румянцем на щеках – завел речь о белом вороне.

На мальчике была тонкая рубаха – голубая, точно яйца малиновки, и теплые штаны, заправленные в славянские сапоги. Поверх белый шерстяной плащ, отороченный собольим мехом. Голову покрывала массивная шапка из козьих шкур, которая закрывала уши и плавными завитками спускалась на самые плечи.

Олав стоял над мертвой птицей, а рядом с ним притаился его новый питомец – огромный светло-серый борзой кобель. Пес ревниво посматривал на наших собственных борзых, охраняя добычу хозяина. Внешний вид кобеля еще больше усугублял зловещее обаяние мальчика, ибо глаза у него тоже были разноцветные – точь-в-точь как у самого Олава.

Помню, как он впервые пришел к нам со своим псом. При виде этого чудовища все тут же поспешили зачураться. А Клепп Спаки с тех пор каждую свободную минуту употреблял на то, чтобы вырезать защитные руны на кусочках кости. Одна лишь Торгунна, неподвластная волшебному сейду мальчика, осталась невозмутимой.

– О боги! Вот теперь ты точно выглядишь, как маленький конунг, – с улыбкой воскликнула она.

Однако вдоволь налюбоваться на своего ненаглядного воспитанника Торгунна не успела. Пришлось отвлечься на нерадивую рабыню, которая от испуга выронила рабочую шкатулку и рассыпала костяные иглы по всему полу.

Надо сказать, что это великолепие – включая матерого кобеля, больше похожего на волка – Олав получил в подарок от князя Владимира. Вот и выходит, что прав оказался Квасир, когда в недавнем разговоре похвалил меня за особую проницательность.

– Ты молодец, ярл, – сказал он тогда, – что не продал мальчишку работорговцам. Судя по всему, наш маленький засранец пришелся по нраву новгородскому князю.

Не знаю, право, как ему это удалось… Но только наш «маленький засранец» одним махом преодолел расстояние от бесправного раба до блистательного вельможи. Впрочем, как заметил Квасир, все могло быть гораздо хуже.

– Куда уж хуже? – прорычал невыспавшийся и злой Финн. – Охотников на наше добро хоть пруд пруди. Почитай, целая очередь выстроилась…

– Уж поверь, с колом в заднице ты чувствовал бы себя гораздо хуже, – огрызнулся я, возмущенный его неблагодарностью. – Хочешь проверить – могу это устроить.

Ко мне подошла одна из наших борзых. Она выложила свою крупную костистую голову на мое колено и горестно вздохнула. Вот ведь, тварь бессловесная, а тоже чувствует настроение… Другая злобно огрызнулась на приблизившегося кобеля. Тот ответил приглушенным рычанием, шерсть у него на загривке немедленно встопорщилась.

– Блейк, прекрати! – прикрикнул на пса Олав.

Блейк – по-нашему это означало Белошерстый, хотя на большинство известных мне языков это переводилось, скорее, как Бледный. Неважнецкое имя для пса. Впрочем, вряд ли он задумывался о подобном. Блейк и на окрик-то хозяина не обратил особого внимания. Однако задираться с нашими собаками не стал – для этого он был слишком умен. В такой холод даже собакам драться не хотелось. А с другой стороны, кто их знает? Шерсть у него на холке по-прежнему стояла дыбом – ну, чисто иголки у ежа. Да и наши собаки начали беспокоиться. Мы старались держаться в сторонке, никому не хотелось угодить в самую гущу собачьей свары. Наконец Торгунне надоело. Бросив презрительный взгляд в нашу сторону, она поднялась с места и бесстрашно двинулась по проходу. Шлеп-хлоп – это Торгунна щедро раздавала налево-направо оплеухи. В мгновение ока вся псарня с жалобным визгом расползлась по углам.

– Блейк, – как ни в чем не бывало повторила Торгунна, поправляя выбившийся темный локон. – Мило звучит. Теперь у тебя новый пес… и новая родня, как я слышала. Оказывается, в Бьодаскалли у тебя есть родной дед и тетки. И это не считая дяди Сигурда…

Воронья Кость равнодушно кивнул. Было очевидно, что серо-белый кобель для него гораздо важнее, нежели неведомая родня. Что для него эти люди – не более, чем имена… Даже Сигурд. Внезапно мне пришло в голову, что Олав очень одинок. А принимая во внимание, что ему пришлось пережить, может остаться одиноким на всю жизнь.

Финн бросил взгляд на его пса и пробурчал что-то нелестное.

– Тебе не нравится имя? – удивился мальчик. Затем указал на одну из борзых, которая снова припала к Финнову колену, и спросил: – А как, например, ее зовут?

– Собака, – коротко ответил Финн.

Олав, думая, что его разыгрывают, насупился и ткнул пальцем в другую борзую:

– Ну, а эту?

– Еще одна собака, – пожал плечами Финн и, приподнявшись с лавки, звучно выпустил ветры.

Квасир счел нужным вмешаться и пресечь назревавшую ссору.

– У нас, северян, есть мудрое правило, – улыбнулся он Олаву. – А именно: никогда не давай имени тому, кого можешь съесть.

Обескураженный мальчик посмотрел на своего любимца, который разлегся у его ног и старательно, вылизывал собственные ятра.

– Съесть Блейка? – недоверчиво переспросил он.

– Ну, пожалуй, язык его я есть не стал бы, – добавил Квасир под смех окружающих.

Тут из-под груды шкур и плащей выглянул проснувшийся Гирт и тоже вступил в разговор.

– Если мы попремся по такой погоде в степь, – сказал он, зевая, – то как бы нам не пришлось есть и чего похуже. Говорят, ремешки от шлемов недурны на вкус.

– Ну, тебе бы это совсем не повредило, – заметил Финн, шутливо похлопав его по могучему животу.

Я уже был наслышан о том, какова зима в здешней степи. Великая Белая Зима – бесконечная и безжалостная. Вот о чем мне думалось в то утро, пока я наблюдал, как возвращались к жизни мои ночные сотрапезники. Мучимые жестоким похмельем, они просыпались и выползали из своих лежбищ – кому где вчера довелось уснуть. Содрогаясь от холода и головной боли, мужчины зевали, потягивались и беспрестанно портили воздух. Затем шли умываться, кололи лед в ведрах и проклинали все на свете.

На фоне всех страждущих и болящих Торгунна с Тордис выглядели до обидного свежими и веселыми. Накануне они счастливо избегли неприятных встреч – что было прямо-таки удивительно при таком количестве перепившихся мужиков – и сегодня с утра бодро гремели ложками и котлами.

Кое-как позавтракав тем, что осталось от вчерашнего пиршества, подсчитав синяки и подобрав с пола выбитые зубы, все разбрелись по своим делам. Дружина Свенельда засобиралась домой, в Киев. Мне рассказывали, что Лют так и не оклемался, его пришлось нести на носилках. Оно и неудивительно… Парню повезло, что вообще жив остался. Ну да ладно, в следующий раз умнее будет.

Мои люди, конечно же, остались на месте и занялись подготовкой к предстоящему походу в зимнюю степь. Большинство не слишком расстраивалось из-за моей болтливости. Они свято верили, что рано или поздно доберутся до сокровищ и получат обещанную долю. А дальше пока и не заглядывали. Тот факт, что новгородцы подключились к нашим планам, их тоже не особо смущал. Ярл знает, что делает, рассудили они. Пока Владимир обеспечит нас припасами на время пути и защитой, а там видно будет.

А подготовка и впрямь шла нешуточная. Во дворе кремля стоял шум, кипела работа. Там скопился целый караван подвод. Колеса с них сняли и заменили на полозья. Впрочем, с колесами русичи поступили так же, как мы поступаем со щитами на своих драккарах – подвесили на борта телег, авось где-нибудь да пригодятся. Тут же стояли лошади – ездовые и тягловые (эти были маленькими, но сильными, с широкими копытами). Целая армия бородатых мужиков грузила на подводы съестные припасы, оружие и прочее необходимое снаряжение.

Владимир очень надеялся, что я покажу ему на карте месторасположение гробницы. Карта у него была и вправду знатная, тщательно прорисованная на тонком пергаменте. Однако князя ждало горькое разочарование: в нужном месте мы обнаружили лишь кружок с надписью: «Белая Вежа» – так славяне именуют Саркел, – а рядом с ним девственно-чистый кусок кожи. Там простирались воды Травяного моря. Я, конечно, мог бы наугад поставить какой-нибудь крестик. Но мне хватило ума понять, что в таком случае моя ценность как проводника резко снизится в глазах Владимира.

Пока же я был единственным, кто знал, как подобраться к этому проклятому могильнику. Более того, у меня имелась заветная памятка, вырезанная на рукояти рунного меча, но новгородцам знать о том не полагалось. Вообще-то, на свете существовал еще один человек – мой побратим Коротышка Элдгрим, который мог бы оказаться до некоторой степени полезным князю. Ведь именно Элдгрим помогал мне резать путеводные руны, но даже он не знал всего. Сказать по правде, я и сам пока плохо ориентировался. Чтобы определиться, мне требовалось сначала добраться до Саркела – отправной точки нашей прошлой вылазки.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒