|
|||
Часть вторая 2 страница– Куда смотрите?! До дури уж допиваются!.. Молчание. – Ивана не виню, рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют. Есаулы украдкой облегченно вздохнули – пронесло с Иваном. – Макара схоронить по чести, – велел атаман. – И крест поставить.
*** На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток, поджидая, когда подойдет со своими Чертоус; уговорились через посыльных встретиться здесь. На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса. Василий Родионович Ус (Чертоус) был к тому времени пожилым, понаторевшим военачальником, прошел две войны, поход под Москву… Поход был, правда, неудачный и горький – от Москвы казаки бежали, бросая по дороге приставших к ним мужиков, но неудача не сломила Василия, не остудила его страсть к войне и походам. Был он еще силен, горд, московский поход забыл. Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки. Он, пожалуй, волновался: охота было склонить славного Ваську с собой. – Кто больше у его? – спросил у казаков. – Больше из Вышнева Чира, – стал пояснять казак, ездивший нарочным к Василию, – голутьба. Запорожцы есть – с войны с им… – Ты ездил к нему? – спросил Степан казака. – Я. – Как он? – Ничо… Погляжу, говорит. Что, мол, за атаман, погляжу. – Казаков принять хорошо, – велел Степан. И замолчал. Ждал. Должно свершиться важное: Ус поставит под верховную команду Разина свои казачьи отряды. Или – не поставит: Ус казак силен, молва про него на Дону добрая… Степан его не знал (дом Уса в Раздорах, да и там он бывает раз в год по обещанию – вечно в походах); его хорошо знал Сергей Кривой, дружок Уса. Сергей-то и рассказывал Степану про Василия. Сергей же сказал, что Ус – казак вовсе не глупый, но быковатый: заупрямится – с места не сдвинешь, но если изловчиться и захомутать его, – будет пахать. Василий подъехал к группе Степана, остановился… Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков. – Здорово, казаки-атаманы! – Здорово! – ответили разинцы. – Кто ж Стенька-то из вас? Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер. Через некоторое время от него вышел Стырь и торжественно объявил: – Атаман просит зайтить! Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер. С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида. Казаки – разинцы и пришлые, Уса, – молча смотрели на шатер: никто не ждал, что славные атаманы повстречаются так… странно. – Чтой-то неласково ты меня стречаешь, – сказал Василий с усмешкой. – Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал? Ты-то знаешь ли меня? – Я тебя знаю, – успокоил Степан честолюбивого Уса, внимательно к нему приглядываясь. – Кто тебя не знает! Поздоровались за руки. – Сидай, – пригласил Степан. – Дак мне чего своим-то сказать? Смутил ты меня, парень… – Сказать, чтоб на постой разбивались. Эка, смутился! Василий выглянул из шатра… И вернулся. – Они у меня умные – сами сметили. Ты чего такой, Степушка? А? – Какой? – Какой-то – все приглядываисся ко мне… А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь… Врут? Тебе годов-то сколь? – Сколь есть, все мои. Это кто? – Степан посмотрел на товарища Уса. – Это мой думный дьяк, Матвей Иванов. Из мужиков… Башка! Завсегда при мне… Я его зову – думный дьяк. – Пускай он пока там подумает. – Степан кивнул. – За шатром. Один. А мы погутарим… – Я не помешаю, – скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза – умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза… – Свой человек, – сказал Ус. – Говори при ем смело. – Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, – настоял Степан. – Выйди. Матвей вышел. – Слыхал, чего я надумал? – прямо спросил Степан. – Слыхал, – не сразу ответил Ус. – На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога. – Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем – надежней. – Лихой атаман! – с притворным восхищением воскликнул Ус. – Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты – это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, – это плохо. Не ходи тада на Москву – там таких с колокольни вниз головой спускают. Степан улыбнулся криво и недобро. – Крепко тебя там припужнули… – Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал? – Видал. Высокая. – Какую ж ты дорогу себе выбрал? – спросил Ус. – Или – наугад, по-вятски? – Это как же – по-вятски? – не понял Степан. – Наугад! И говорится – наугад. Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча. – Наугад – не знаю, не ходил. Я люблю – наудачу.
А в лагере в это время налаживались другие отношения – там не о чем было спорить. Там все ясно. Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык – простой, без колючих зазубрин. Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман. Разинцы еще раньше принарядились – пускали пыль в глаза пришлым, кобенились – как же! Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю. – Он о так сидит на троне… Мишка, сядь. – Да иди ты, – отказался Мишка, молодой казак. – Где кум мой? – вспомнил Стырь. – Он тоже видал царя – покажет. Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый. – Ну, где там эти казаки-то?! – спросил. – Давайте их суда, я с имя погутарю. – Не так! – воскликнул Стырь. – Давай: ты из бани пришел. – А-а!.. Добре. – Дед Любим стал отчаянно чесаться. – В баньку нешто сходить?.. – Ды ты уж пришел! – заорали зрители. – А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью. Поднесли «царю» сивухи. Он выпил. – Ишшо. – Будя. – Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! – Дед изобразил капризное «царское» величие. – Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. – Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь. Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул. – Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то? В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем – в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный. – Здоров, казак! – приветствовал его «царь». – Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня? – Прикажи мне тоже дать сиухи, – подсказал Стырь. – Э-э!.. – загудели зрители. – Вы тут упьетесь, пока покажете. – Так надо, – сказал Стырь. – Перво-наперво вина подают. – Правда, – поддержал Дед Любим. – Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва. Стырю подали чару вина. Он выпил. – Ишшо. Я с дальней дороги – пристал. – Дать ему! – велел «царь». – Шевелись! – прикрикнул на «бояр» Стырь. – Царь велит! Подали еще чару. Стырь выпил. – Как доехал, казаченька? – ласково спросил «царь». – Добре. – А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать? Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак. – Чего желаете знать?..
Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце – сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав. Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению – они хотели воевать. Пошли, как на войну, – просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву – не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали. Это и припомнил Степан. Он говорил резко: – Ты там мужиков бросил! Псу Борятинскому отдал неоружных людей на растерзанье… Вот как ты там хорошо ходил, той дорогой! И туда же опять зовешь?.. Бесстыдник. – Тьфу!.. Дурак упорный! – Ус тоже злился. – Не приведи господи, но случится где-нибудь тебе в отступ ийтить – вот этой самой рукой, – Ус показал огромную ручищу, – подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это уж ты сам – наберешь мордвы-то, да чувашей, да ногайцев своих – с ими и подставляй лоб, кому хошь, хошь Борятинскому, хошь Долгорукому… Какой! Шибко уж памятливый – на чужую беду. – Не лезь тада с советом, еслив свою беду не помнишь. – Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу. – Вона! Спомнил… – А чего же его забывать, добрый был вож… Дай бог побольше таких. – Зато и пропал твой Иван. – Пропал, да не за то. Вас ведь чего на Волгу-то тянет: один раз вышло там, вот и давай ишо… А с Волги тоже дорога на побег есть – Ермакова. – Ус поднялся, выглянул из шатра, позвал: – Матвей! Зайди к нам. Вот послушай, Степан, мужика – дошлый. Послушай, послушай, с лица не опадешь. Я его частенько слушаю. Вошел Матвей. – Там казачки-то… это… расходиться начинают, – сказал он и посмотрел на Степана. – Или – ничего, пускай? – Гулять, что ль? Как же им не погулять? Не с татарвой стретились. – Хорошее дело, – согласился Матвей. – Я к тому, что – размахнутся они счас широконько: знакомцев полно стрелось. А у вас тут, можеть, чего другое задумалось. – У нас тут раскосяк вышел, – сказал Ус. – Не хочет Степан Тимофеич городками да весями ийтить, хочет – Волгой. – Ну, я тебе то и говорил, – спокойно сказал Матвей. – Говорил я тебе: Степан Тимофеич будет склонять на Волгу. – Да вот и растолкуйте вы мне, я в ум не возьму: пошто? Степан с интересом слушал непонятный ему разговор. Мужик Матвей показался ему в самом деле умным. Очень понравилась его манера говорить: спокойно, негромко… На своем не настаивает, нет, но свое скажет. Глаза его понравились: грустные, умные, но и насмешливые. Интересный мужик. – Раз: кто такой Степан Тимофеич? – стал рассуждать Матвей, адресуясь к Усу. – Донской казак. Правда, корнями-то он – самый что ни на есть расейский, но он забыл про то… – Какой я расейский? Ты чего? – Отец-то расейский. Воронежский. Мы так слыхали… – Ну. – Вот. Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеич. Как и ты, Василий Родионыч. Живется вам на Дону вольготно, поместники вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели – для услады себе. Вот… Спасибо великое вам, хоть привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то – вся Расея на Дон не сбежит. А вы, как есть вы донские казаки, про свой Дон только и печалитесь. Поприжал вас маленько царь, вы – на дыбошки: не трожь вольного Дона! А то и невдомек: несдобровать и вашему вольному Дону. Он вот поуправится с мужиками да за вас примется. Уж поднялись, так подымайте за собой всю Расею. Вы на ногу легкие… Наш мужик пока раскачается, язви его в душу, да пока побежит себе кол выламывать – тут его сорок раз пристукнут. Ему бы – за кем-нибудь, он пойдет. А вы – эвон какие!.. За вами только и ходить. За кем же? – Ты к чему это? – спросил Степан. – Доном ийтить надо, Степан Тимофеич. Через Воронеж, Танбов, Тулу, Серпухов… Там мужика да посадских, черного люда, – густо. Вы под Москву-то пока дойдете – ба-альшое войско подведете. А Волгой – пошли с полтыщи с есаулами да с грамотками, – пускай подымаются да подваливают с той стороны. А там, глядишь, Новгород, да Ярославль, да Пошехонь с Вологдой из лесу вылезут – оно веселей дело-то будет! На Волге, знамо, хорошо – вольно. Опять же, погулять – где? На Волге. Там душу отвесть можно. А тут бы в самый раз: весь народишко раззудить!.. – Матвей заволновался, глаза его заблестели. – Ты скажи ему, да погромче – прикрикни: пошли! Сиднем засиделись, дьяволы! Волосьем заросли!.. По лесам-то с кистенем – черт вас когда ослобонит там, и детишков ваших. Они вон подрастают да следом за вами – в Петушки, купцов поджидать. Эх!.. – Ты чего ж, Матвей: на царя наметился? – спросил Степан, усмешливо прищурившись. – Ведь мы эдак, как ты советуешь-то, – все царство расейское вверх тормашками?.. – Пошто на царя? Степан засмеялся: – Напужался?.. Ну, так: вы – гости мои дорогие, я вас послушал, и будет. Пойдем Волгой. – Пеняй на себя, Степан! – воскликнул Ус. – Баран самовольный. Силу собрал, а… Экий дурень! Пропадешь! – Будешь со мной? – в упор спросил Степан. – Куда ж я денусь?.. Ты тут теперь – царь и бог: не привязанный, а вижжать окол тебя буду. – Ус встал во весь огромный рост, хлопнул себя по бокам руками. – Золотая голова, а дурню досталась. Пошто уперся-то? – Неохота сказывать. – Это твоя первая большая промашка, Степан Тимофеич, – негромко, задумчиво и грустно сказал Матвей. – Дай бог, чтоб последняя. Ах, жаль какая!.. И ничего не сделаешь, правда.
В Черкасске домовитые казаки и старшина крепко задумались. За поход Стеньки они могли жестоко поплатиться, они понимали. Царь слал грамоты, царь требовал разузнать и обезопасить Разина – беспокоился. Но черт его обезопасит, Разина, если он пришел и сел, как в крепости, в своем Кагальнике, казаков не распустил… Иди обезопась его! Он сам кого хочешь обезопасит, да так, что – с головой вместе. Ждали весны: весной будет ясно, куда он пойдет. Может, теперь до турок попытаются добраться, тогда – с богом: там и лягут. Может, с калмыками или с крымцами сцепятся, тоже не страшно, даже хорошо: израсходуют силу в наскоках и утихнут. Старались еще зимой как-нибудь выведать, куда они подымутся по весне. Не могли выведать. Стенька грозил всем, а на кого точил потаенный нож, про то молчал. Даже пьяный не проговаривался. Гадали всяко – и так, и этак… Думали и так: не на Москву ли правда нацелился? Ждали весны. И вот подтвердились ужасные догадки: Разин пошел на Москву. Особенно опечалились Корней Яковлев и Михайло Самаренин, войсковые атаманы. Корнею легко удавалась эта печальная игра; в душе он был доволен событиями. Корней Яковлев, излишне грустный, как будто переболевший за эти дни, стукнулся в дверь дома Минаева Фрола. Из дома не откликнулись. – Я, Фрол! – сказал Корней негромко. Звякнул внутри засов. Фрол открыл дверь. Прошли молча в горницу. В горнице сидел Михайло Самаренин. На столе вино, закуска… Домашних Фрола никого нету – услал, чтоб поговорить без помех. – Дожили: середь бела дня – под запором, – сказал Самаренин, крупный казачина с красным обветренным лицом. – Дожили, – вздохнул Корней, присаживаясь к столу. – Налей, Фрол. – Долго он не нагуляет, – успокоил Фрол, наливая войсковому большую чарку. – Это ему не шахова земля – голову враз открутют. А то уж шибко скаковитые стали. – Ему-то открутют – дьявол с ей, об ей давно уж топор тоскует. У меня об своей душа болит. – Корней выпил, крякнул, пососал ус… – Свою жалко, вот беда. – Чего слышно? – спросил Михайло, искренне озабоченный. – Стал у Паншина, Ваську ждет. Ты говоришь – открутют… У его уж счас – тыщ с пять, да тот приведет… Возьми их! Сами открутют кому хошь. Беда, братцы мои, атаманы, беда. Больше беда могет быть… – Корней оглянулся на дверь горницы. – Никого нету, – сказал Фрол. – Письма перехватили от гетмана да от Серика к Стеньке. У Фрола и Михайлы вытянулись лица. – Чего пишут? – Дорошенко не склонился, а Серик, козел чубатый, спрашивает, где бы, в каком урочище им сойтиться. Казак тот, с письмами, разлысил лоб в Черкасской – не знал, что Стенька ушел, мы вытряхнули того казачка… Во куда невод завел! – Верно, собирался он писать к Серку и к Дорошенке, – сказал Фрол. – В Астрахани собирался. Эт-то хужее дело… – Вот какая моя дума: надо опробовать повернуть Стеньку на крымцев. Поедешь ты, Фрол. Скажешь… – Ты что?! – испугался Фрол. – Не тронет он тебя. Полный раздор с нами чинить ему тоже не с руки: он не дурак – оставлять за спиной обиженных. А поедешь ты от всех нас. Возьмешь письмо Петра Дорошенко. Сериково письмо я в печь бросил. Ехать надо сразу – успеть до Васьки. Надо, надо, ребяты… Надо хоть показать: чего-то да делали мы тут, а то совсем уж… смотрим только. Спросют ведь! – Не мне бы… Не поверит он мне. – Тебе-то как раз и поверит, – сказал Михайло. – Тут ведь – не только письмо передать, а поговорить с им… – Слышно, мол, стало: крымцы грозят походом. Они правда-то не налетели бы, узнают наши поганые дела, – сказал еще Корней. – Не приведи господи: вовсе не отбиться будет. – Эх, не мне бы! Подумайте. Не боюсь, а – будет ли толк? Побаиваюсь, конечно, но… постановим, поеду. Только подумайте: мне ли? – Фрол тревожно и вопросительно смотрел на атаманов. – Тебе, ты с им в дружках ходил. Сулился же он не тронуть тебя. Поговори душевно… Хоть бы он, черт бешеный, на Крым повернул. Подтолкнуть бы его, пока он один-то… Ты, Михайло, собирайся в Москву: надо и об своих головах подумать. Все скажешь, как есть: ничего, мол, не могли поделать. Прибери себе казаков – и с богом. Без огласки. Все трое посидели в молчании. – Он когда на Москву-то задумал, где? – спросил Корней Фрола. – А черт его знает! Его рази поймешь? Думаю, как Астрахань прошли оттуда, он окреп. Те губошлепы-то пропустили… Он и вошел в охотку. Царя, говорит, за бороду отдеру разок… – Разок надо бы, – неожиданно сказал Корней. – Не худо бы… Только шумом городка не срубить. Славный он казак, Стенька… Жалко мне его. Пропадет. – Тут, как ты говоришь, самая пора себя пожалеть, – заметил Самаренин. – А то выходит: он ногой в стремя, а мы – головой в пень.
*** Поздно вечером Фрол Минаев и с ним два казака выехали вдогон Разину. Побежали сразу резво. Фрол доверился судьбе… На всякий случай надо, конечно, держать ухо востро, но в глубине души он не верил, что Степан поднимет на него руку. Напротив, может, именно он, Фрол, отведет беду с Дона. В Крым или на калмыков Фрол и сам бы еще разок сходил со Степаном… Но не на царя. От этого похода, кроме беды, ждать нечего. Может, и удастся отговорить Стеньку… Жалко его, правда. Фрол родился и вырос в станице Зимовейской, где родился и Степан, вместе они ходили на богомолье в Соловки… И тогда-то, в переход с Дона на Москву, случился со Степаном большой и позорный грех, про который до сих пор знали только они двое – Степан и Фрол. Было им по двадцать шесть лет, но Степан шел в Соловки второй раз. Ехали с ними все больше старые казаки, израненные в сражениях, много грабившие на веку, – ехали замаливать грехи. Молодые, вроде Стеньки и Фрола, ходили в Соловки то ли по обету, как ходил Стенька в первый раз (обещал умирающему отцу сходить помолиться казачьему святому Зосиме), то ли по настоянию здравых еще, обычно пожилых родичей, желавших своим родным помощи божьей и судьбы милостивой. А заодно и за них бы, стариков, отдать поклон… То ли молодые сами, своей волей просили на кругу разрешения сходить в далекий монастырь – не сиделось дома, охота было посмотреть мир большой, это поощрялось, круг решал отпускать. В тот раз Стенька ехал своей волей. Фрола послал на богомолье дед его, Авдей Минаев, который на старости лет сильно ударился в бога, но сам был уже не ходок, и потому в Соловки поехал внук Фрол. Не без удовольствия, надо сказать. Неподалеку от Воронежа, в деревне, остановились на постой. Остановились у крепкого старика; дом у старика большой, на отшибе, ближе к лесу. Дед по вековой традиции своего рода бортничал (собирал дикий мед), у него всегда останавливались казаки с Дона: где мед, там медовуха, где медовуха, там казаки. Да и старик был очень свойский: если не разбойник, то с душой разбойника: немногословный, верный слову, на первом месте – товарищ, потом все. В прошлый раз Стенька со станицей останавливались у него же. Но с тех пор в доме старика случились изменения: убило лесиной его сына, Мотьку. Осталась со стариком невестка, чернобровая Аганя, баба огромная, красивая и приветливая. Казаки сразу смекнули, что Аганя тут – и за хозяйку, и за жену сильного старика (старухи у него давно не было), но вида не подали. Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала… Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел… И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил: – Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то… такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь. – Ладно, – ответил Стенька. – Я не малолеток. – Гляди! – еще сказал Ермил серьезно. – Не было бы беды. – Ладно. Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились… Утром Стенька сказался больным. – Чего такое? – спросил Ермил. – Поясница чего-то… разломило всего. Полежать надо. Казаки переглянулись между собой. – Пускай полежит, – молвил могучий старик хозяин. – Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть. Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке: – Чего ты задумал? – Молчи. – Отравит он тебя, Стенька… Или пришибет ночью. Поедем. – Молчи, – опять сказал Стенька. Казаки уехали. Стенька догнал их через два дня… Много не распространялся. Сказал только: – Полегчало. Прошла спина… – Как лечил-то? – заулыбались казаки. – Втирал? Али как? – Это – кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька… Старик-то ничего? Облапошили? – Они ушли, – непонятно сказал Стенька. – Вместе: и старик, и… – Куда? – удивились казаки. – Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и… ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли. – Э-э… Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока – от греха подальше. – Ну вот, взял согнал людей… Жили, никому не мешали, нет, явился… король-королевич. Надо было! Поругали Стеньку. И поехали дальше. Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей: – Чего ж теперь? Старик не пропадет – весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится. – Не горюй, Стенька. А видать, присохло сердчишко-то? Эх ты… Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить бога Степан – коленопреклонно, неистово. Фрол опять было к Стеньке: – Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь… – Молчи, – только и сказал тогда Степан. А на обратном пути, проезжая опять ту деревню, Степан отстал с Фролом и показал неприметный бугорок в лесу… – Вон они лежат, Аганька со своим стариком. У Фрола глаза полезли на лоб. – Убил?! – Сперва поманила, дура, потом орать начала… Старик где-то подслушивал. Прибежал с топором. Можеть, уговорились раньше… Сами, наверно, убить хотели. – Зачем? – Не знаю. – Степан слегка все-таки щадил свою совесть. – Я так подумал. Повисла на руке… а этот с топором. Пришлось обоих… – Бабу-то!.. Как же, Стенька? – Ну, как?! – обозлился Степан. – Как мужика, так и бабу. Бабу зарубить – большой грех. Можно зашибить кулаком, утопить… Но срубить саблей – грех. Как ребенка приспать. Оттого и мучился Степан, и молился, и злился. До сей поры об этом никто не знал, только Фрол. Тем тяжелей была Степану его измена. Грех молодости может всплыть и навредить.
– 4 -
В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие. – Аль не узнал, Кондрат? – откликнулся один с коня. – Тю!.. Фрол? – Где батька? – А вон в шатре. Фрол тронул коня… Трое вершных стали осторожно пробираться между спящими, направляясь к шатру. Кондрат постоял, посмотрел вслед им… И вдруг его резануло какое-то недоброе предчувствие. – Фрол! – окликнул он. – А ну, погодь. – Чего? – Фрол остановился, подождал Кондрата. – Ты зачем до батьки? – Письмо ему. С Украйны, от Дорошенки. – Покажь. – Да ты что, бог с тобой! Кондрат!.. – Покажь, – заупрямился Кондрат. Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер. – Скажи: мне надо с им погутарить! – сказал Фрол. – Скажу. Кондрат вошел в шатер. И почти сразу из шатра вышел Степан – босиком, в шароварах, взлохмаченный и припухший со сна и с тяжкого хмеля. – Здорово, Фрол. – Здорово, Степан… – Чего не заходишь? Смотрели друг на друга внимательно, напряженно. – Письмо. От Петра Дорошенки. – Ты заходи! Заходи – выпьем хоть… А то вишь я какой? Фрол, умный, дальновидный Фрол, мучительно колебался. – Не склоняется Петро… Степан понимал, что происходит с Фролом, какие собаки рвут его сердце – Фрол боится, и боится показать, что боится, и хочет, правда, поговорить, и все-таки боится. – Да шут с им, с Петром. Я и не надеялся шибко-то, ты же знаешь, – непринужденно сказал Степан. – Заходи, погутарим. Фрол незаметно, как ему казалось, зыркнул глазами по сторонам: лагерь спал. Степан отметил этот его настороженный волчий огляд. – Я от Серка жду. От Ивана. Заходи, – еще сказал Степан и пошел в шатер. Шел нарочито беспечным шагом. Рознял вход, вошел в шатер. Не оглянулся. Фрол остался на коне. – Пронька, – тихо сказал он молодому казаку, – иди передом. Пронька не понял. Смотрел на есаула. – Иди! – сдавленным от волнения и злости голосом сказал Фрол. – А я погляжу… Пронька слез с коня, пошел в шатер. Фрол остался на коне, стерег глазами вход. Фрол хорошо знал Степана. Случилось так, как он, наверно, ждал: нервы Степана напряглись до предела, он не выдержал: заслышав шаги казака, стремительно вышагнул навстречу ему с перначом в руке. Обнаружив хитрость друга-врага, замер на мгновение… Выронил пернач. Но было поздно… Фрол разворачивал коня. – Погоди, Фрол! – громко вскрикнул Степан. – Фрол!.. Фрол ударил коня плетью… Казак, который оставался на коне, тоже развернулся… Выбежавший на крик атамана Кондрат приложился было к ружью… – Не надо, – сказал Степан. Подбежал к свободному коню, прыгнул. И началась гонка. …Вылетели из пределов лагеря, ударились в степь. Конь под Степаном оказался молодой; помаленьку расстояние между двумя впереди и третьим сзади стало сокращаться. Видя это, казак Фрола отвалил в сторону – от беды. – Фрол!.. Я же неоружный! – крикнул Степан. Фрол оглянулся и подстегнул коня. – Придержи, Фрол!.. Я погутарю с тобой! – еще крикнул Степан. Фрод нахлестывал коня. – В гробину твою! – выругался Степан. – Не уйдешь. Достану. И тут случилось то, чего никак не ждал Степан: молодой конь его споткнулся. Степан перелетел через голову коня, ударился о землю… Удар выхлестнул Степана из сознания. Впрочем, не то: пропало сознание происходящего здесь, сейчас, но пришло другое… Голову, как колоколом, накрыл оглушительный звон. Степан понял, что он лежит и что ему не встать. И он увидел, как к нему идет его старший брат Иван. Подошел, склонился… Что-то спросил. Степан не слышал: все еще был сильный звон в голове. «Я не слышу тебя», – сказал Степан и своего голоса тоже не услышал. Иван что-то говорил ему, улыбался… Звон в голове поубавился. – Братка, – сказал Степан, – ты как здесь? Тебя ж повесили. – Ну и что? – спросил Иван, улыбаясь. – Выходит, я к тебе попал? Зашиб меня конь-то? – Ну!.. Тебя зашибить не так легко. Давай-ка будем подыматься… – Не могу, сил нету. – Эка! – все улыбался Иван. – Чтой-то раскис ты, брат мой любый. Ну-ка, держись мне за шею… Держись крепче! Степан обнял брата за шею и стал с трудом подниматься. Брат помогал ему. – Во-от, – говорил он ласково, – вот и подымемся… – Как же ты пришел-то ко мне? – все не понимал Степан. – Тебя же повесили. Я же сам видал… – Будет тебе: повесили, повесили! – рассердился Иван. – Стой вот! Стоишь? – Стою. – Смотри… Стой крепче! – Ты мне скажи чего-нибудь. А то уйдешь… Иван засмеялся:
|
|||
|