ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 5 страница

– Безбожник, разбойник, убийца, палач!

Давиду удалось вытащить обоих в соседнюю комнату, когда уже загорелся потолок в спальне больного. Первая опасность миновала. Дым выедал им глаза. Вырвавшись из цепких объятий отца, Шушаник крикнула:

– Держи его за голову, я – за ноги! Так… скорее‑ скорее!.. Ничего не вижу!..

Не сделали они и двух шагов, как Саркис из последних сил вырвался и распростерся на полу. Воспользовавшись этим, Давид обнял Шушаник и поднял ее, но охваченный густым дымом, не знал, как выбраться из комнаты.

В это самое мгновение чужие руки вырвали у него племянницу. Микаэл не выдержал отчаянных воплей Анны, плача детей и бросился на место бедствия, опередив Чупрова и его товарищей. Этот эгоист, пользовавшийся репутацией испорченного до мозга костей человека, ринулся навстречу смерти, чтобы вырвать из ее когтей бедную беззащитную девушку…

Толпа, увидев на лестнице хозяина, загудела от радости. Десятки рук потянулись к нему принять живую ношу. Шушаник была в беспамятстве – она не сознавала, в чьих руках ее жизнь. Густые волосы девушки рассыпались по плечам Микаэла, легкое белое платье изорвалось и почернело от копоти, голые руки бессильно свесились с его плеч.

Не выпуская из рук безжизненную девушку, Микаэл приблизился к Анне и положил перед нею дочь.

Вышка уже совсем обгорела. Железное колесо упало с ее верхушки, посыпались истлевшие боковые доски, и в воздухе продолжали торчать только четыре гигантских столба, охваченных пламенем. Толпа, затаив дыхание, следила, куда они свалятся.

Один из столбов накренился в сторону подземного нефтехранилища. В таких случаях горящие столбы подпиливают, чтобы дать безопасное направление их падению. Группа рабочих с пилами пыталась подойти к охваченной пламенем вышке, но отскочила от нестерпимого жара.

Микаэл не обращал внимания на огонь, разраставшийся все яростней. Пусть сгорит все, все, что только может гореть, – лишь бы спасти человеческие жизни!

В потоке багряного света он узнал Антонину Ивановну и бросился к ней:

– Где дети?

– В безопасности.

– Но вы стоите в опасном месте, бегите!

– Все ли спасены?

– Давид остался с паралитиком.

Микаэл обливался потом. Одежда промокла, с ног до головы он был выпачкан нефтью и грязью и ничем не отличался от любого рабочего. Усталости он не чувствовал. Беспокойно бегая повсюду, Микаэл ждал, откуда появится Давид с больным братом. Спасши Шушаник, он ощущал новый, еще более сильный прилив самоотверженной отваги.

Протискиваясь сквозь толпу, к нему поспешно подошел Смбат, бледный, задыхающийся.

– Не бойся, твои дети и жена в безопасности. Вот она, Антонина Ивановна.

Смбат подбежал к жене. Давид успел уведомить его по телефону о пожаре, и Смбат прямо из клуба примчался на промысла.

Антонина Ивановна в страхе дрожала, стуча зубами, но ей не хотелось уходить отсюда – ведь человек, спасший жизнь ее детей, сам очутился в беде. Не жестоко ли оставить его без помощи? Треск огня, грохот горящих построек, потоки искр, крики толпы, дым, чад, копоть, кровавые отблески на черном небе, суета сливались в картину невероятного хаоса. В этом хаосе одно было ясно: немощь человека перед слепой стихией. Теперь нефтяное озеро представляло собою огромную, врытую в землю печь, с глухим гулом изрыгавшую пламя, исчезавшее в черных небесах.

По мере того, как разрастался пожар, движущаяся цепь толпы становилась все шире. Пространство, отделявшее людей от огня, покрылось илом, копотью и нефтью. Люди спотыкались, падали, то беснуясь, как одержимые, то неистово крича от страха быть раздавленными тысячами ног.

Анна, не переставая, призывала на помощь. Сестра Давида, колотя себя в грудь, металась и умоляла толпу спасти брата, единственного кормильца сирот.

Первой мыслью Шушаник, едва она очнулась, было броситься туда, где дядя боролся с огнем, спасая отца. Но мать, схватив дочь за руку, не пускала ее. Густые волосы Шушаник рассыпались, лицо почернело от копоти, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Она колотила ногами и разъяренно кусала руки тем, кто не давал ей рвануться вперед и броситься в огонь. Это была уже не прежняя стыдливая и молчаливая девушка, – опасность, грозившая близким, придала ей мужество и силу. Она бесновалась, проклинала, молила. И ей казалось, что ни у кого нет сердца и совести, что никто не жалеет ее. Люди, так любившие ее и так любимые ею, безмолвно глядели на отчаявшуюся девушку и не шевелились. Между тем огонь все яростнее охватывал дом. Жар до того усилился, что нельзя было подойти к балкону. Даже Чупров и Расул с Карапетом колебались, хотя от воплей доброй и милой девушки у них щемило сердце.

Антонина Ивановна крепко обняла Шушаник, – но могла ли она успокоить это чуткое существо, когда жизни близких людей угрожала такая опасность.

Она взглянула на мужа: неужели нельзя придумать какой‑ нибудь разумный выход? Смбат не решался приказать рабочим, пренебрегая опасностью, броситься в огонь, – знал, что никто его не послушает: каждому дорога своя жизнь. На минуту молящий голос девушки так потряс его, что он подумал: «Стоит ли ему так цепляться за жизнь? » Но едва сделал шаг, как перед мысленным взором его предстали осиротевшие Вася и Алеша, старуха мать в слезах, сестра, братья. Эгоизм удержал его. Нет, нет, он не властен над собой!

– Ребята! – крикнул Смбат. – Тысячу рублей тому, кто их спасет!

Слова его, подхваченные толпой, передавались из уст в уста. Соблазн был велик для полуголых и полуголодных, но никто не поддался ему.

– Две! Три тысячи!

Снова шум смятения, но помощи – ниоткуда.

Теперь Смбат мог подымать цену, сколько угодно. Уже самая щедрость награды показывала, как велика опасность. Чупров – и тот усмехнулся, кивнув на чудовищные волны пламени.

Вдруг из толпы выскочил человек, весь пропитанный нефтью и копотью. Он ринулся вперед, но, столкнувшись с напором пламени, отскочил, вырвал у одного из рабочих мокрый войлок, обернулся им и, обежав дом, исчез в клубах дыма.

Первая узнала его Антонина Ивановна и с криком прижалась к Шушаник. Через мгновение мелькнула красная рубаха Чупрова, за ним – Расул и Карапет.

Что же творилось в доме?..

Передав Шушаник Микаэлу, Давид вернулся, обнял паралитика и пытался поднять его. Теперь Саркис уцепился за ножку письменного стола. От зарева пожара мгла уже рассеялась. Стол опрокинулся, но оторвать от него больного не удалось. Давид дотащил брата вместе со столом до самых дверей, но дальше уже не было пути: за дверями бушевало пламя. Оставался один выход – оттащить паралитика в крайнюю комнату, служившую Давиду спальней. Здесь было окно, обращенное в сторону, противоположную пожару, – единственный путь к спасению. Надо было только не отчаиваться и не теряться. Давид не был лишен хладнокровия, но силы уже изменяли ему.

Кое‑ как удалось оторвать Саркиса от стола и под градом проклятий перетащить в спальню. Здесь дыма было меньше. Давиду удалось поднять брата к окну, створки которого, к счастью, были открыты. Но в ту минуту, когда он уже собирался опустить паралитика на подоконник и подняться туда же, Саркис вырвался, рухнул на пол, увлекая за собою Давида. Если б он потерял сознание! Но животный страх придал паралитику сверхъестественную силу. Казалось, теперь у него действует и больная рука. Никогда Давид не представлял себе, сколько силы в этом живом трупе. Наконец, руки его ослабели, и он выпустил Саркиса. Как быть? Оставить его и спастись самому? Нет, это невозможно, – как он взглянет в глаза Шушаник? Вынести этого живого покойника было уже невозможно. Из соседней комнаты то высовывались багряные языки, то уползали, как змеи.

Раздался сильный треск. Давид посмотрел вверх. Потолок еще не был охвачен пламенем, но средние двери уже загорелись. Минута была роковая. Напрягая последние силы, Давид схватил брата, поднял и положил на подоконник. Это было уже большим шагом к спасению. Давид ободрился, между тем огненные волны, подгоняемые ветром, уже лизали пол и потолок.

Обливаясь потом, Давид взгромоздился на подоконник, не выпуская брата. В эту минуту раздался страшный взрыв, за ним – крики толпы. На миг все было охвачено мраком, затем небо озарилось еще ярче. Было ясно – загорелось и взорвалось одно из нефтехранилищ.

Необходимо спустить Саркиса, но как? Сбросить – опасно: окно довольно высоко, паралитик мог удариться о камни и разбиться. Спрыгнуть самому и потом спустить его? Но Саркис опять скатился бы на пол – и тогда уже никакой надежды.

– Кто тут? Помогите! – закричал Давид. Но кто услышит его в оглушительном грохоте и бушующем море огня? Все же Давид не терял надежды и кричал до тех пор, пока не охрип; руки у него опустились, голова поникла. Уже у порога спасения он мысленно увидел себя и брата превращенными в пепел.

Последнее усилие, последний крик – и о, чудо! Из бушующего огня он как будто услышал отклик на его зов. Да, это явь: перед окном обрисовалась чья‑ то фигура.

То был Микаэл, закутанный в войлок, с ног до головы пропитанный копотью. Он ухватил паралитика за ноги, и спасаемый всей тяжестью навалился на спасителя. Давид тотчас спрыгнул, упал, но, кое‑ как поднявшись, с изумлением узнал Микаэла. Сердце его переполнилось глубокой благодарностью. Как? Среди такого множества людей лишь он °Дин рискнул броситься в ад для спасения двух полуживых существ?

Паралитик был в беспамятстве. Микаэл взял его за ноги, Давид за плечи. И оба поспешили выбраться из дыма. Они были до крайности изнурены, спотыкались на каждом шагу, и надо было много усилий, чтобы не поскользнуться. Они спасали жизнь человека, для которого она была лишняя и только отравляла существование близких.

Но там, неподалеку от пламени, паралитика оплакивало существо, одинаково дорогое и Давиду и Микаэлу.

Внезапно дым сгустился. Неужели им суждено задохнуться на пороге спасения? Куда же держать путь – налево, направо, вперед, назад? Кругом кромешная тьма.

Микаэл крикнул, и тотчас перед ним выросли три могучих фигуры: Чупров, Расул и Карапет.

Главная опасность уже миновала. Карапет поднял бесчувственного Саркиса, Расул помог Давиду. Чупров собирался взвалить Микаэла себе на плечи, заметив, что молодой хозяин лежит ничком на земле, не в силах подняться.

– Осторожно с рукой, – предупредил Микаэл, опираясь о плечо великана.

Минуту спустя все они выбрались из полосы огня.

Столбы вышки номер пять повалились один за другим с треском и шумом, разбрасывая огромные снопы искр. Темно‑ коричневый дым горящей нефти сменился сизым дымом пылающих столбов. Разнесся слух, что пять молодых рабочих задавлены рухнувшими столбами. Всех охватил ужас, но ненадолго: адский труд среди бушующего пламени слишком притупил нервы рабочих. Что такое смерть пятерых для этого мира живых мертвецов? Такова, видно, участь тружеников, преследуемых не только людской жадностью, но и слепой стихией.

– Дешево отделались, – заметил со вздохом старик рабочий, свидетель гибели многих собратьев.

Между тем в двадцати‑ тридцати шагах вспыхнула новая вышка, за ней другая, третья, четвертая, пятая – образовался целый лес пылающих факелов. Железные нефтехранилища взрывались одно за другим, распространяя океаны пламени. Бушевала огненная река, остановить которую была бессильна человеческая воля. Оставалось одно: предоставить все судьбе. Поток огня стремился к широкому болоту, образовавшемуся от проливных дождей и подземных вод. Тут завязалась бешеная борьба между двумя враждебными стихиями: болото поглощало огненные волны и само тотчас же превращалось в пар, – в пар, изрыгающее клокотанье и шипенье, схожие с отчаянным воплем.

Прошла ночь. Осеннее солнце озарило землю первыми лучами. Толпа – замызганная, перепачканная, пропитанная нефтью армия каторжников – все еще продолжала галдеть, бегать, ломать, крушить, таскать части разрушенных машин, трубы и разные обломки. В воздухе сверкали тысячи заступов, ломов, шестов, – огонь презирал все усилия людей и продолжал свирепствовать с еще большей силой. Насосы били все ленивей, словно чувствуя свое бессилие. Рабочие от усталости больше не заботились, куда направлять воду. В водяных струях солнце отражалось всеми цветами радуги, и эти струи скорее дополняли картину пожара, чем боролись с ним.

Приехавшая из города группа англичан и шведов, заложив руки в карманы, дымя сигарами и трубками, равнодушно глазела на невиданное зрелище. За последние пять лет не было таких больших пожаров. Из города все продолжали прибывать хозяева промыслов, заводчики, управляющие – кто прямо с постели, кто от карточного стола, иные с кутежа, из объятий любовницы или из публичного дома.

Смбат, бледный, отдавал нелепые, бесцельные распоряжения. Устав от собственных криков, угроз и увещеваний, он приказал убрать трупы погибших. Случай, конечно, трагический, но об этом он подумает потом, а пока необходимо спасти от огня что возможно. Но было уже поздно – ни одну вышку, ни одно здание не удалось уберечь, кроме недавно построенных казарм.

Антонина Ивановна с помощью рабочих выносила книги из библиотеки.

– Отправили детей в город? – спросила она мужа.

– Да.

– Ваш брат сломал руку, спасая Заргарянов.

– Знаю, – ответил Смбат и исчез в толпе.

Микаэл лежал на голой кровати в грязной комнатке. Он был окружен семьей Заргарянов. Подложив одну руку под голову и бессильно опустив другую, Микаэл кусал губы, чтобы заглушить невыносимую боль. Шушаник у окна помогала врачу, возившемуся с бинтами. Она была донельзя изнурена и еле держалась на ногах. Ах, как много она пережила и перечувствовала за эти несколько часов и какой переворот совершился в ее душе!

Удивительное дело! Человек, от которого Шушаник ничего не ждала, которого почти презирала, от которого бежала, как от чумы, – этот человек вдруг проявил столько героизма. Значит, это ему, такому беспутному, испорченному, обязана она жизнью отца, дяди и даже своею? Что бы могла означать такая самоотверженность? Кто или что внушает ему такую неустрашимость и пренебрежение к собственной жизни? Это не сон, а явь, – явь неожиданная невообразимая и опасная, но вместе с тем и радостная. Как прекрасен он был, когда показался из густого дыма, опираясь на руку Чупрова, – прекрасен какой‑ то рыцарской красотой. О нет, никогда, никогда Шушаник не забудет минуты, волшебным светом озарившей чудесный образ среди глубокой тьмы. Стоило ли нанесенное ей оскорбление проявленного им рыцарского поступка? Нет, нет, нет! Пройдя сквозь огонь и дым, он без остатка сжег все прошлое и вышел чистым и возрожденным.

А тот, другой, причинивший ей столько душевных мук, которого ее расстроенное воображение так превозносило? Да, он тоже хотел совершить подвиг, но… чужими руками и при помощи золота. «Ребята, три, четыре, пять тысяч тому, кто спасет! » – какой горькой иронией звучат теперь для нее эти слова! Какая чудовищная пропасть легла между ними! И кто из них выше – не тот ли, кто вот тут, на голой кровати, корчится от боли? Один рисковал деньгами, другой жизнью, – но может ли золото заменить жизнь? Кто для Микаэла Заргаряны – жалкий паралитик и незаметный приказчик, да и сама Шушаник?

Старший брат хотел с помощью денег спасти человека, спасшего его детей. Горькая насмешка, брошенная в лицо бедности, как ядовитый плевок. Какое малодушие. Страшиться смерти, когда другие не боялись броситься в огонь ради его детей.

С приукрашенного облика Смбата спала романтическая пелена: незаурядный человек стал заурядным, обыкновенным существом – купцом. Тяжело было расставаться с мечтой, но иначе нельзя. Ведь тот, кого создала ее мечта, никогда, никогда не принадлежал бы ей. Пора очнуться и посмотреть прозревшими глазами на голую правду. Теперь Шушаник не только обязана, но и сумеет забыть этого человека. Вот он снует в толпе, то приказывая, то умоляя спасти обломки оборудования. На лице уже нет прежнего мужества и привлекательности, голос утратил обаяние с той минуты, как он прокричал: «Ребята, пять тысяч тому, кто спасет!.. »

Микаэл, кроткий и послушный, как ребенок, дал обнажить руку и сменить повязку. Взглянув на девушку, он прочел в ее глазах глубокое сострадание и нечто другое, и в ту же минуту забыл боль, терзавшую его. Но, кончив перевязку, девушка удалилась едва слышными шагами.

Там, в смежной комнате, лежал спасенный паралитик. Он спал безмятежным сном. Шушаник подошла и села на табуретку у его изголовья. Неясные чувства овладели ее сердцем, мысли путались, утомленная голова все. еще не могла разобраться в недавнем прошлом. Она теперь далеко от толпы, но крики звучат в ушах; пожара она не видит, но перед глазами непроницаемый хаос стихии. Там, в густом дыму, беспомощные родные, тут отчаявшиеся мать и тетка. Там багряный огонь с его несметными страшными языками, тут черные призраки, дикие крики, неистовый визг, пять обгорелых трупов, копоть, грязь, нефть. И в этом хаосе образы двух мужчин: один – высокий, мужественный, в безукоризненном костюме; другой – среднего роста, с ног до головы в саже, пропитанный нефтью; один – чистый внешне и морально, другой – с грязным прошлым и неопределенным настоящим. И вдруг нравственно безупречный, чистый образ бледнеет, исчезает, как мираж, а грязный быстро вырастает, очищается от прошлого, и вот он уже окружен лучистым ореолом.

Утомленная голова девушки склонилась на грудь, руки ослабели, опустились. Но в ушах еще звучат крики толпы.

Явь медленно начинала меркнуть и сменилась кошмаром. Шушаник опять в черте огня, окруженная со всех сторон опасностью. С неба с диким шипеньем сыплются искры, а у ног раскрываются темные могилы, полные человеческих скелетов, хохочущих ей в лицо и хватающих ее костлявыми руками. Шушаник, простирая руки, молит о помощи, но никто не откликается – даже дядя, даже мать. Она обращается к кому‑ то стоящему далеко‑ далеко и с улыбкой обнимающему женщину, что стоит подле него в эту страшную минуту. Но вот из хаоса мрака, дыма и копоти выступает черный образ и приближается к ней. И чем ближе, тем светлей и лучезарней он. На лбу его большой шрам. Смело, одним прыжком перескакивает он через могилы, полные скелетов и, подойдя к Шушаник, берет ее за руку в тот самый миг, когда она считает себя во власти смерти…

В ужасе Шушаник проснулась и вскочила, протирая глаза. Осмотрелась: где она, наяву ли это? Неужели она спасена?

Вошла мать, все еще дрожавшая от страха.

– Проснулась? Почему так скоро?

– Неужели я спала?

– Да, и очень крепко. Усни, поспи еще, родная…

– Мама, мама, неужели папа жив, дядя спасен? – воскликнула вдруг Шушаник и с рыданием обняла шею матери.

– Успокойся, милая, все спасены.

– Нет, нет, пять обуглившихся…

– Воля божья…

Из города приехали Аршак, Алексей Иванович, Кязим‑ бек, Мовсес, Ниасамидзе и еще несколько кутил. Они возвращались с попойки. Крохотная невзрачная комнатка набилась посетителями. Все уже слышали о подвигах Микаэла, передававшихся из уст в уста. Кязим‑ бек обнял и расцеловал старого приятеля – мужская храбрость всегда восхищала его. Примеру Кязим‑ бека последовал Ниасамидзе, также считавшийся поклонником героизма.

– Я даже из‑ за родного брата не бросился бы в огонь, – заметил Мовсес.

– Эгоист! – возмутился Кязим‑ бек и снова расцеловал Микаэла.

Вошли Смбат с врачом. Выяснилось, что рука у Микаэла не сломана, а только вывихнута, и что врач уже вправил ее. Несчастье случилось в ту минуту, когда Микаэл, передав паралитика Чупрову, поскользнулся и упал.

– Сильно болит? – спросил Аршак.

– Нет, пустяки, – ответил Микаэл, изнемогавший от боли.

– Браво! – воскликнул Кязим‑ бек. – Раз я вывихнул ногу – три дня ревел белугой.

Приехали Срафион Гаспарыч и Сулян. Инженер в глубине души был рад пожару. За время его службы на алимяновских промыслах, правда, случались пожары, но не такие крупные. Пусть теперь Смбат почувствует, у кого он отнял должность управляющего и кому ее передал.

В дверях показались ювелир Барсег и журналист Марзпетуни. Оба они сознавали свою вину перед Микаэлом и стеснялись войти. Марзпетуни вытащил блокнот и принялся что‑ то записывать. Вероятно, набрасывал описание пожара. Если бы Микаэл обратил на него внимание, дня через два он прочитал бы в газете о своем геройском поступке.

Между тем Микаэла решительно не занимали посетители. Боль в руке утихала, его клонило ко сну. Все происшедшее казалось ему сном. Он ясно помнил лишь душераздирающие, вопли Шушаник и полный печали и отчаяния взгляд ее миндалевидных глаз. Господи, как она молила, как силилась вырваться из рук, удерживавших ее от огня! И как прекрасна была она в бесстрашии и отчаянии! Ее прекрасные пылающие глаза, вздымавшаяся грудь, напрягшиеся на шее вены, в беспорядке рассыпанные по плечам волосы – это уже само по себе являлось пожаром. Не был Микаэлу страшен исполинский костер, – ибо еще сильнейший пылал в его собственной груди. И Шушаник, это изумительное существо, могла сгореть из‑ за какого‑ то паралитика, обреченного на смерть! О нет, Микаэл никогда бы не допустил этого, как бы ни был он ею презираем! И как хорошо он поступил, что ринулся в огонь, – отрадно наказать противника великодушием.

Веки Микаэла сомкнулись, и он уснул безмятежным сном. Былые друзья ушли, это было их последнее посещение, последний знак дружбы. Минуту спустя осторожно вошла Шушаник, приблизилась к Микаэлу, взглянула на его закрытые глаза и присела у изголовья. Пожар постепенно затухал. Уничтожив еще несколько соседских вышек, взорвав еще два‑ три резервуара, он, казалось, насытился и спрятал свои когти.

К вечеру Смбат распорядился перевезти Микаэла на его квартиру. Недавно выстроенное здание уцелело и было теперь вне опасности. Микаэл отправился без посторонней помощи с забинтованной и подвязанной рукой, весь перепачканный нефтью. Смбат помог брату умыться и переодеться. Рука почти перестала болеть, врач искусно вправил вывих. Выспавшись и посвежев, Микаэл вышел на балкон. Он предложил свою квартиру Антонине Ивановне, а Давиду приказал тотчас же перевезти паралитика в контору, на время, пока будет наведен порядок.

Весь день ни у кого во рту не было ни крошки. Микаэл попросил накрыть обеденный стол для всех на веранде.

Солнце клонилось к закату, играя последними лучами на стеклах просторной веранды. Вдалеке дымились развалины сгоревших домов.

Смбат приказал Заргаряну собрать и доложить ему подробные сведения о семьях погибших и раненых рабочих.

– Постараюсь вознаградить их.

– Постараешься? – усмехнулся Микаэл. – Нет, необходимо всех сирот обеспечить пенсией.

– Легко сказать! Убытки от пожара достигают трехсот тысяч.

– Скоро же ты подсчитал! – воскликнул Микаэл с той же усмешкой. – Да, потери большие, но человеческие жизни дороже.

– Конечно, что и говорить.

Шушаник искоса посмотрела на Смбата. Какая перемена! Ей показалось, что его не столько занимает людское горе, сколько причиненный пожаром убыток.

Заговорили о Чупрове, Расуле и Карапете. Смбат сказал, что решил каждого наградить двумястами рублями.

– И только? – изумился Микаэл. – Ну, брат, дешево же ты ценишь жизнь своей семьи.

– Детей моих спасли не они, а другой…

– Знаю. Но о нем речь впереди.

– Вашу семью спасли эти трое, – заметил Давид, поняв намек. – Ни о ком другом не может быть и речи.

– Не скромничайте, – возразил Смбат с ласковой иронией.

– Осмелюсь заметить, что я всегда был против ложной скромности. Она то же самое, что и подлинная нескромность. Правда, первым на помощь бросился я, но спасли вашу семью эти трое молодцов. Что до меня, так я уже с избытком вознагражден…

– Оставим пока этот разговор, – прервал Микаэл.

– Нет, уж извините, человек я прямой и даже при желании не могу сфальшивить. Господин Микаэл, вы сегодня проявили беспримерное геройство – спасли троих. Ах, простите, я взволнован и не нахожу слов… Вот разве у Шушаник найдутся нужные слова…

И от глубокого волнения голос его прервался, худые руки задрожали.

Шушаник не проронила ни слова. Она лишь бросила на Микаэла пристальный взгляд и смущенно потупилась.

Смбат молчал в раздумье. Иная мысль занимала его. Временами на губах его появлялась странная улыбка. Вдруг он повернулся к Антонине Ивановне:

– Кто такие эти Чупровы, Расулы, Карапеты и хотя бы Давид? Что связывает их друг с другом?

Жена угадала смысл вопроса. О том же думала и она.

– Да, – проговорила она со вздохом, задумчиво кивнув, – вы правы.

И лицо ее озарилось мягкой улыбкой, которую Смбат не видел вот уже семь лет.

Солнце зашло; последние лучи его покидали верхушки вышек. А там, на просторном дворе, теснилась охваченная скорбью разноязычная, разноплеменная толпа, оплакивая погибших товарищей. В гибели их толпа видела неумолимость судьбы.

После обеда Смбат обратился к жене:

– Вы поедете сегодня со мною в город?

Антонина Ивановна помедлила с ответом. Она была не прочь поехать, но при мысли о свекрови и золовке начала колебаться.

– Пока еще нет, – ответила она.

– Так знайте, детей я сюда более не привезу. Отныне моя мать с ними не расстанется.

– Хорошо, – произнесла Антонина Ивановна с горькой улыбкой, – пусть не расстается…

И она отвернулась от мужа, скрывая слезы, но Смбат заметил и понял причину их.

– Знаете что, – сказал он, потирая лоб, – мы одинаково любим детей. Забудем же о самолюбии во имя этой любви. Нет у нас иного выхода, как следовать чудесному примеру вот этих простых людей…

– Да, я согласна, но не будем торопиться… Дайте мне прийти в себя…

– Прекрасно, подумайте… Сойтись вновь мы не можем, но уважать друг друга, забыть о собственном «я» мы обязаны ради детей.

Смбат поспешно удалился.

«Уважать! – подумала Антонина Ивановна. – Да, уважать друг друга мы можем, но этого недостаточно для прочной семейной жизни».

Саркис Заргарян, спасшись от огня, не спасся от смерти. Его полумертвое тело сводило последние счеты с жизнью. С часу на час ждали смерти паралитика. Он уже совсем лишился способности говорить и дико вращал глазами.

Шушаник не отходила от отца. Дорого купленный остаток его жизни в глазах ее приобрел новую ценность. Это она считала каким‑ то небесным даром, даром, в котором ей чудилось знамение судьбы. Глядя на землистое лицо умирающего, она погружалась в непривычное раздумье. Приближение смерти приобретало для нее мистическое значение. Недавно сама оказавшись на пороге между жизнью и небытием, она почувствовала неумолимое дыхание смерти, притягательную силу ее холодных глаз. Но в те минуты смерть была не так страшна, как сейчас, у смертного одра близкого существа. Время от времени Шушаник пронизывала дрожь. Она казалась птичкой в вихре бури. Ее спасли насильно, против воли, как и паралитика, потому что ей не хотелось быть спасенной без него. Не поступи Шушаник так, она страдала бы от острых укоров совести и, как знать, быть может, умерла бы бесславной смертью презренного червя. А теперь она в собственных глазах существо, достойное называться дочерью. Теперь она яснее понимает таинство жизни, глубже постигает ее суть, полнее мыслит и чувствует. Перед ее духовным взором возникают картины, которые для нее прежде не существовали или пребывали в глубокой тьме. Мысли и чувства прошлого казались ей смешными – не то опасными, не то постыдными, но всегда одинаково неясными.

Любила ли она Смбата Алимяна, или же это было игрой помутневшего воображения, грезой? Если она и в самом деле любила Смбата – то куда девался его волшебный образ? Нет его, мираж рассеялся, исчезли иллюзии, остался лишь самый обыкновенный смертный, ничем не отличающийся от других.

Нет на лице его следа былого мужества, в голосе – мелодичного тона. «Три тысячи, четыре тысячи, пять тысяч тому, кто спасет», – постыдный торг человеческой жизнью.

О, ребяческая наивность девушки, начитавшейся романов!

Другой образ предстал теперь перед Шушаник, очнувшейся от грез: на бледном лбу – печать геройства, в грустных глазах – орлиная мощь. А тот, первый был только обманчивым призраком; на миг мелькнув, он исчез, не оставив в ее сердце никакой тяжести, на совести – ни единого следа.

Шушаник наклонилась, прислушалась к дыханию отца, коснулась его лба, – в истощенном теле все еще теплилась жизнь. И Шушаник вновь глубоко задумалась.

Уж не ошиблась ли она? Любовь ли толкнула Микаэла на геройство и самопожертвование? Безнадежная любовь к незаметной девушке? Если это верно, значит, оно счастливо, это незаметное существо; значит, Микаэл был прав, когда говорил ей: «Могу быть и очень добрым, и очень злым, и хорошим, и дурным, и трусом, и отважным». Можно ли сомневаться в его словах после того, что было? Разве Микаэл не подтвердил их своим рыцарским поступком? И вот еще: должна ли Шушаник каяться в том, что так жестоко обошлась с Микаэлом, не скрывая от него своей ненависти и презрения? В чем же его вина перед нею в конце‑ то концов? Почти ни в чем, – он подошел к ней с дурными намерениями и ошибся. Но ведь от заблуждений никто не застрахован, тем более человек молодой, избалованный женщинами. Он, быть может, впервые наткнулся на сопротивление и очнулся от угара своей порочной жизни. Он покаялся, смирился; просил прощения. Он поступил искренне, смело, а Шушаник? Внешне притворяясь снисходительной, она не сумела проявить великодушия и простить Микаэлу его ошибку. Она была слепа и не замечала, что сама бессознательно ведет на правильный путь человека, погрязшего в распутстве. Да, она не только ошиблась, но и кичилась своей чистотой.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 19 20 212223 Следующая ⇒