ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 4 страница

– Да, почти.

– Удобно ли мне навестить его?

– Не знаю, но только сейчас рано, он недавно проснулся.

Смбат вышел и направился к брату. Проходя двором, он оглянулся и в окне увидел головку Шушаник.

Девушка его не заметила – она писала за столом. Около нее стоял здоровяк Чупров, вертя фуражку: он диктовал письмо «домой». Любовь к родным местам взволновала его, он не мог говорить спокойно. Когда дошли до «поклонов», Чупров перечислил всех домашних, родственников и даже соседей.

Закончив письмо, Шушаник вложила его в конверт, надписала адрес и отдала Чупрову. Тот принял, завернул в платок, поклонился и вышел. Шушаник взяла книгу и возобновила прерванное чтение. Вскоре она устала и принялась ходить по комнате. Потом снова присела и загляделась на далекие зеленеющие поля,

Девушка старалась убедить себя, что ничего нет ужасней положения ее отца. Она собиралась пройти к больному, как вдруг услышала голос Смбата. Руки ее опустились, голова бессильно склонилась. Нет, она не покинет комнаты, если даже отец будет звать ее. Она заткнет уши, чтобы не слышать искушающий голос Смбата, закроет глаза, чтобы не видеть его мужественного лица.

В девушке шла мучительная борьба. Ей не хотелось слышать голоса Смбата, но в то же время она прислушивалась к нему. Невыносимо, несносно, надо бежать из дому. Она вышла на веранду. А не пройти ли к Антонине Ивановне? Там укоры совести отрезвят ее, и кажущееся равнодушие рассеет последние подозрения Антонины Ивановны. Пусть она подвергнет себя горькому испытанию, оно очистит ее.

Но Антонины Ивановны не оказалось дома. Она была в библиотеке, а дети во дворе под присмотром горничной играли в серсо.

– Здравствуйте, Шушаник, – услышала она голос человека, которого избегала. – Простите, кажется, я вас напугал. Но хорошо, что застал вас, – мне бы хотелось поговорить с вами.

Он быстро вынес два стула и поставил в углу веранды, вдали от посторонних взглядов. Девушка не имела силы уклониться, голос Смбата точно парализовал ее.

– Шушаник, – начал он, – вы умны и образованы и, надеюсь, разрешите мне по‑ братски спросить вас: скажите, пожалуйста, какого вы мнения о моем брате Микаэле?

Вопрос был совершенно неожиданный и поставил девушку в тупик. Впрочем, смущаться ей нечего – ведь Смбат считает ее «умной и образованной».

– К чему вы это спрашиваете?

– От вашего ответа зависит многое. Я бы хотел знать: находите ли вы в моем брате какие‑ нибудь достоинства?

– Достоинства? – повторила Шушаник. – На мои взгляд, нет человека без каких‑ либо достоинств.

– Совершенно верно. Но я бы хотел, чтобы вы… как бы это выразиться?., считали Микаэла более достойным, чем кого‑ либо другого.

Этого было достаточно, чтобы девушка сообразила, куда клонит Смбат. Она решила говорить ясно, без обиняков и спросила, какое значение может иметь ее мнение о чужом для нее человеке.

Смбату показалось неприличным объясняться туманными намеками, и он повел разговор с полной откровенностью. Полчаса назад Смбат оставил Микаэла в отчаянии: надо так или иначе решить вопрос. Смбату известно, что Шушаник считает Микаэла недостойным, даже безнравственным человеком. Пусть она не смущается, – он говорит то, что знает давно, и это нисколько не оскорбляет его братских чувств. Скромное и чистое существо не может иметь иного мнения о человеке, прожигавшем жизнь в кутежах и распутстве.

– Когда я приехал из России, Микаэл был одним из самых испорченных молодых людей в городе. Отец завещал мне наставить на путь истинный заблудшего брата. Я был обязан исполнить волю покойного, хотя и сам не мог похвалиться покорностью. Одному богу ведомо, сколько раз я пытался уговорить Микаэла переменить образ жизни. Все мои усилия ни к чему не привели. Микаэл опускался все ниже. Вам известно, каким оскорблениям подвергался он, как опозорил себя. Спасти его от морального падения я не мог, это было выше моих сил. Но трудное для меня оказалось легким для другого. Человек до крайности испорченный, считавшийся вконец пропавшим, вдруг начал меняться. Порвал с беспутной компанией, ушел от всех, замкнулся в себе. Кто знал Микаэла раньше, не узнает его теперь, – он стал совсем другим. Сперва это было для меня загадкой. Такой резкой перемены я ни в ком не встречал, разве только читал в романах. Теперь же эта перемена в брате понятна. Беседуя с Микаэлом, следя за ним со стороны, я угадал, кто сыграл решающую роль в его сказочном возрождении. Это – вы…

Он остановился, пораженный впечатлением, какое произвели его слова на девушку.

– Довольно! – произнесла Шушаник дрожащим голосом.

– К чему скрывать правду, когда вы сами чувствуете ее? Вы спасли брата, и я обязан выразить вам признательность. Прошу лишь об одном: не бросайте его на полдороге, продолжайте так же благотворно влиять на него… Полюбите его!..

Щушаник вздрогнула и, приподнявшись, произнесла с

возмущением:

– Сударь, на каком основании вы оскорбляете меня?

– Ради бога, не толкуйте превратно моих слов. Это вам не к лицу. Полюбите Микаэла, он безумно любит вас.

Вот оно что! Ей предлагают любить человека, отвращение к которому она еще не сумела в себе побороть. И кто же предлагает? Неужели Смбат этого только и добивался? Что ответить, когда единственный предмет ее беспредельных грез, средоточие ее мечтаний, человек, втайне ею обожаемый, теперь выступает защитником и посредником другого? Неужели он ничего не подозревает?..

Не подозревает? Нет, Смбат не слеп. Если бы он не верил ревности Микаэла, если бы он не верил даже собственным наблюдениям и переживаниям, достаточно было бы одной невольной дрожи Шушаник, чтобы он почувствовал, для кого бьется ее сердце. Ах, Смбат мог откликнуться на ее страдания, не раз он думал об этом. Но по какому праву и с какой целью? Смбат связан навсегда, он вовремя сдержал пробуждавшееся к ней чувство, чтобы легче подавить его. Он, как местный человек, обязан вывести девушку из заблуждения.

И вот он начал мягко подходить к сущности вопроса, решив пожертвовать собою и защитить Микаэла. Единственное средство – сравнение. Хваля брата, он должен забыть о себе. Смбат так и поступил. Разумеется, он утаил причину своего отстранения, но был уверен, что слова его будут иметь желанные последствия.

Несмотря на дурное прошлое, Микаэл способен пламенно любить и страдать, даже жертвовать собою ради любви, – редкое качество, которым ныне мало кто из молодежи может похвалиться. В его сердце уцелел нетронутый уголок, там затаились глубокие чувства. Сравнивая себя с Микаэлом, Смбат всегда отдает предпочтение брату. Нет, пусть не думает Шушаник, что он высказывает все это из ложной скромности. Человека, доступного бурным чувствам, всегда надо предпочесть тому, чьи чувства «давно остыли». Кто чувствует – живет и страдает, кто умствует – дремлет. Лучше иметь позорное прошлое и очиститься от него страданиями в настоящем, чем вести размеренно‑ ровное существование. Часто случается, что «хорошо начавший, плохо кончает и, наоборот, плохо начавший, кончает хорошо».

Шушаник слушала молча, всматриваясь вдаль. Она угадывала мысли Смбата, не верила в искренность его самоуничижения, но она догадывалась о дели, им преследуемой. Он хочет сказать, что не может любить ее, чтобы отрезвить девушку, испытавшую столько страданий. Вот до чего она несчастна. Но почему же, разве Шушаник когда‑ нибудь осмеливалась думать, что Смбат может ее полюбить, страдать и даже пожертвовать собой во имя любви! Она одна любила, любила тайно, со страхом! А сейчас? Сейчас ей дают понять, что она обманулась.

– Скажите, чего вы требуете от меня? – проговорила Шушаник, приподнимаясь.

– Спасите моего брата… Без вашей любви он не долго протянет.

– Ах, господин Смбат, не выдумывайте легенд! – воскликнула она вдруг; трудно было разобрать, что сильнее в ней – стыд или гнев. – Для вашего брата мир не настолько опустел, чтобы он мог думать лишь обо мне одной… Он молод, богат, красив… А я?

– С вами никто не сравнится в целом городе. Вы сами, вероятно, не сознаете своих достоинств…

Шушаник дрожала, как лист.

– Простите, я слышу крик отца. Я не могу больше с вами оставаться… Увидят… Довольно вы насмеялись надо мной…

Девушка удалилась твердыми шагами, с уверенно поднятой головой.

Смбат смотрел ей вслед. Как она горда, скрытна и в то же время скромна…

«Почему лет десять назад я не встретил такую?.. » – подумал он с горечью.

– Милый мой, все это – пустяки, разглагольствовал Алексей Иванович. – Дух нашего времени заразил тебя, так сказать, до мозга костей. Но не робей, все пройдет. Кто не болел этой болезнью и не выздоравливал? Сегодня же необходимо посоветоваться с врачом насчет поездки за границу. Однако никакой врач и никакое лекарство уже не могли спасти Аршака Алимяна от нравственного разложения, содействовавшего возникновению и усугублению его недуга. Принимая лекарства, он продолжал разгульный образ жизни и заживо гнил. Даже Алексей Иванович теперь уговаривал его серьезно приняться за лечение и строго выполнять предписания врачей, но безуспешно.

Аршак собирался обзавестись отдельной квартирой и открыто сойтись с Эльмирой. Алексей Иванович, переселившийся теперь в гостиницу, умолял его воздержаться от этого шага. Он доказывал, что в наше время не принято жить с любовницей под одним кровом, ибо это – «мове тон».

Аршак был принят в круг Кязим‑ бека, Мовсеса, Ниасамидзе как равноправный товарищ, несмотря на разницу лет. Он избегал пока Григора Абетяна, которого побаивался. Но, к его счастью, полнотелый кутила не показывался в кругу друзей.

С того дня как сестра вернулась в родительский дом, Гриша избегал общества. Опороченная репутация Ануш причиняла ему стыд и боль.

Петрос Гуламян возбудил дело о разводе и через епископа старался добыть разрешение на брак с молоденькой и пухленькой вдовушкой.

Разумеется, он должен был публично доказать измену жены. Ануш не хотела брать на себя вину. Она мучается от стыда, пусть и муж помучается ради «своей вдовушки».

Ануш и впрямь мучилась, но не только от стыда. Главное ее горе заключалось в равнодушии Микаэла. «Бессовестный! – роптала она. – Ты не оценил моей любви. Пусть будет так. Я тоже постараюсь тебя забыть. Не думаешь ли ты, что я добровольно обреку себя на нескончаемые мучения? О нет, я не дура. Дети? Да, тоска по ним непреодолима. Но… Разве мало матерей, бросающих детей и убегающих с любовником? И я поступлю точно так же. А почему бы нет? Незачем мне омрачать молодую жизнь. Довольно, пора положить конец бесполезным стонам, вздохам и охам. Надо жить, хотя бы назло врагам».

И Ануш решила время от времени показываться в обществе. Пусть не думают, что она считает себя настолько виновной, чтобы прятаться от всех. Вначале ей казалось, что всё ею только и интересуются. Так, впрочем, оно и было. Прежние приятельницы и знакомые с презрением отворачивались от нее при встрече. Однако это вскоре начало раздражать Ануш, и она сделалась смелее. А‑ а, вот как? В таком случае ей на всех плевать!

Ануш завела знакомство с молодыми людьми, которых прежде сторонилась, как и все добродетельные дамы ее круга. Она хотела таким образом подчеркнуть свое пренебрежение к общественному мнению. Новые знакомые относились к ней даже почтительно. Они давали понять, что им известна ее печальная история, что Ануш – жертва деспотизма, более того, – героиня, перед которой обязан склониться всякий сторонник «женского равноправия».

Лесть, расточаемая перед Ануш, подбадривала ее. Она стала осуждать добродетельных дам.

– Поверьте, – говорила она, – на свете нет нравственных и безнравственных женщин, есть лишь хитрые и простодушные. И всегда, везде расплачиваются простодушные. А хитрые – о, они‑ то уж мастерицы «с умом вести свое дело».

Она подружилась со своей прежней соседкой, чья смелость вызывала в ней зависть. Мадам Вишневская не отличалась надменностью и мелочностью в отношении женской добродетели. Она радушно принимала Ануш и знакомила со своими подругами. «Вот что значит не быть невежественной и грубой азиаткой, – думала Ануш. – Армянки отворачиваются от меня, а иноплеменница заводит со мною дружбу, даже защищает меня».

– Знаете что, милая? – обратилась однажды к ней мадам Вишневская. – Мужчин следует наказывать их же оружием, не к чему их баловать, чтобы они бог весть что о себе думали. Верен мне мужчина – и я ему верна, нет – «око за око, зуб за зуб». Эх, дорогая, второй раз на свет, не родятся. Будем жить, пока живется. А как состаримся, накинем на себя черную шаль, возведем очи и запоем: «Аллилуйя, аллилуйя, господи, прости нам грехи наши! » И вы думаете, бог не помилует? Поверьте, помилует. Он добр и не так нетерпим, как люди. Ануш задумала отомстить Микаэлу. Где он? Пусть полюбуется, сколько у нее теперь красивых молодых поклонников. Однажды, гуляя по набережной и думая как раз об этом, Ануш увидела издали Микаэла. Ее сопровождал один из горячих поклонников, одетый по последней моде. Она взяла своего кавалера под руку, стала улыбаться и шептать ему что‑ то, подчеркивая свою близость с ним.

Микаэл возвращался из конторы нефтепромышленной фирмы, где у него были какие‑ то дела. Увидев Ануш, он не знал, поклониться ей или нет. И решил поклониться. Но еще издали, заметив ее вызывающие манеры услышав отталкивающее хихиканье, он отвел руку от шляпы и отвернулся с презрением.

Ануш была почти уничтожена. Вместо того чтобы выместить злобу, она сама натолкнулась на сильную обиду. Она побледнела, растерялась и, поравнявшись с Микаэлом, процедила:

– Подлец!

Эта брань, произнесенная грубым мужским голосом, сменила в Микаэле отвращение жалостью к женщине, виновником падения которой был он сам.

Приехав на промысла, он в конторе встретил Смбата. Микаэл узнал, что Марутханян уже обратился в суд и вскоре будет получена повестка. Как, разве Микаэл не умолял Смбата кончить дело без суда? Смбат утверждал, что не мог этого сделать: выбросить полмиллиона – не шутка.

– В таком случае я не явлюсь в суд, – возразил Микаэл раздраженно.

– Ну что ж, тогда пойду вместо тебя я. – Но я тебе не дам полномочий. – Микаэл, ты совсем с ума спятил! – А ты чересчур поумнел. Оставь меня в покое! – Это твое последнее слово? – Последнее и решительное.

Смбат с минуту подумал и категорически заявил, что не даст Марутханяну и ломаного гроша.

– Пусть меня тогда сажают в тюрьму, я согласен и на это, – ответил Микаэл и ушел в свою комнату.

После встречи с жертвой своей необузданности Микаэл невыносимо страдал. Если он так низко пал, что на улице женщина бросает ему в лицо «подлец», а он молчит, не все ли равно, что будет дальше? После морального банкротства материальное его не страшит. Да, пусть посадят в тюрьму, безразлично.

– Позови сюда Давида, – приказал он слуге. Вошел бухгалтер с пером в руке.

– Брат уехал?

– Да.

– Чем вы заняты?

– Готовлю месячный отчет.

– Спешите?

– Отчет запоздал, к вечеру надо непременно сдать.

– Можно отправить завтра. Посидите, немного поговорим.

Он настоял, чтобы бухгалтер отобедал с ним. За столом Микаэл беспрерывно говорил. Этот человек, ничем не интересовавшийся, кроме собственных переживаний, находился в каком‑ то философическом настроении. Давид удивлялся, и удивление его возросло, когда Микаэл стал порицать общественный строй. Особенно он нападал на несправедливость современной экономической системы. Сотни людей работают, чтобы насытить одного или двоих; почему дары природы не принадлежат всем поровну? Почему, например, он спокойно обедает здесь, а там, в чаду, в огне, сотни людей день и ночь подвергают опасности свою жизнь ради него?

– Впрочем, нет, не на меня они работают. Теперь я такой же простой труженик, как и вы. У меня нет ничего, знаете, совсем ничего…

И Микаэл рассказал, что отныне он – банкрот, остался без копейки.

– Так вот почему вы заинтересовались судьбой бедняков, – не выдержал Заргарян.

– Вы правы. Но не в этом дело. Если захочу, я еще могу остаться богачом, но нет. Мне все осточертело, буквально все…

После обеда Микаэл вышел немного прогуляться. Теперь все ему представлялось пустым, суетным и бессмысленным. Он удивлялся Смбату, так крепко цеплявшемуся за отцовское наследство, вспоминал его письма из Москвы, былые идеи и усмехался. Вот каково обаяние денег! Человек, считавший отцовские капиталы чуть ли не плодом грабежа, стал их рьяным защитником. Как знать, может быть, он хочет выполнить волю отца.

Вернувшись к себе, Микаэл снова вызвал Давида, задержал его и поужинал вместе с ним.

Ночью он долго ворочался в постели и не мог уснуть. Шипенье пара напоминало ему об адском труде рабочих. Перед ним возникали пропитанные копотью и нефтью тощие лица, темные и мрачные, как нефтяные скважины. Даже здоровяки, вроде Чупрова, Расула и Карапета, казались ему болезненными. Разве эти рабочие лишены сердца, души, способности мыслить? Разве они не любят, не презирают, не завидуют? Неужели забота о куске хлеба убила в них всякое человеческое подобие, превратив их в бездушные машины? Как не задуматься надо всем этим? Вокруг него сотни людей работают до изнурения, а он целиком ушел в свой мирок. Но что это за звуки? Ах да, Заргарян щелкает на счетах. Бедный бухгалтер! Забыв сон, в полночь, сгибая над столом сутулую спину, он пишет, считает, подводит итоги с единственной целью, чтобы Алимяны жили в довольстве и без забот. И Алимяны еще воображают, что оказывают ему огромное благодеяние, плащ в месяц несколько десятков рублей. А эта девушка, некогда жившая беспечно и беззаботно? Теперь она добровольная служанка, день и ночь прикованная к кровати паралитика‑ отца. Чем виновато это кроткое и гордое существо, на скромность которого посягнул человек, пресыщенный благами жизни?

Ах, Микаэл никогда не простит себе своего недостойного поступка! Да, Шушаник была вправе бросить ему в лицо, что только богатство внушило ему смелость оскорбить ее. Но пусть. Ныне Микаэл почти так же беден, как и Давид. Беден? Да, конечно, беден. Решено: ни одной копейки из отцовского наследства, ни одной! Вместо богатства Микаэл желает освободиться от угнетающего презрения Шушаник и убедить ее, что теперь и он с омерзением смотрит на свое прошлое.

Голова его устала от тяжких мыслей, нервы ослабели и глаза сомкнулись. Сон и явь слились, нежный образ Шушаник предстал в полусне. Теперь он в каком‑ то темном пространстве. Кругом до самого неба подымаются островерхие черные деревья с толстыми стволами. А там, далеко‑ далеко, в темноте мерцает светлый луч. Микаэл силится выбраться из мрака, рвется к свету, но ноги его точно скованы. На каждом шагу он увязает в тине, с трудом сохраняя равновесие. А в отблеске далекого луча рисуется кроткий и гордый образ, – да, образ, кроткий и гордый, кроткий – для бедных, гордый – для богатых. Гордый? А кто это? Смбат? Так ведь он богат, почему же Шушаник склоняется перед ним? Боже мой, что это такое? Они обнимаются, целуются… Нет, это невозможно! Свет усиливается, распространяя багряные лучи, точно потоки крови. Что за странный крик? А‑ а, это кричит отец Шушаник. Нет, это не человеческий голос, а какой‑ то звериный рев, которому из недр леса отвечает другой, третий, четвертый, и весь лес сотрясается от дикого хора…

Микаэл проснулся, сел на постели и протер глаза. Неужели уже рассветает. Что за багряный свет врывается в комнату? Рев продолжается. Да ведь это же промысловые гудки, беспорядочные и тревожные, как во время пожара.

Микаэл стремительно сорвался с постели и подскочил к окну. Сначала ему показалось, что горит его дом. Он растерялся, не мог решить – одеться или выбежать неодетым. Пожар или только сон? Распахнув ставни, он вздрогнул и на миг оцепенел. Пожар вспыхнул недалеко от Антонины Ивановны и Заргарянов.

Рассудок Микаэла помутился, хотя он и сознавал, что главное теперь – сохранить хладнокровие. Наскоро одевшись, он выбежал из дому. Гудки росли, усиливались, как человеческая мольба, полная отчаяния и трепета. Это был адский хор, могучий и несвязный, хаотичностью своей наводивший ужас в ночной тьме.

В конторе еще горела лампа, но Заргаряна там не было. Несомненно, пожар возник на промыслах Алимянов. Рабочие уже проснулись и растерянно, беспорядочно бежали на огонь, словно муравьи в разоренном муравейнике.

– Это у нас? – крикнул Микаэл.

– Горит пятый номер, – ответили из темноты чьи‑ то заспанные голоса.

Вышка номер пятый всего в нескольких шагах от квартиры Антонины Ивановны!

Огромный двор наполнили черные привидения. Из подвалов вытаскивали заступы, лопаты, ведра, ломы, шесты, насосы…

Не успев еще сообразить, куда тянет огонь, Микаэл отдавал противоречивые распоряжения. Когда же он добежал на место пожара, гудки ревели на всех промыслах, раскинутых на двадцати километрах. Казалось, этот неистовый вой летел откуда‑ то с темного неба, будто двигалась рать ошалевших от голода хищников. Издавна было заведено: как только на одном из промыслов гудок возвестит о пожаре, гудки всех остальных промыслов должны вторить ему, предупреждая население об опасности.

Пожар разрастался. Горела вышка одной из доходнейших нефтяных скважин. Огонь, стремительно взвиваясь по гигантской вышке, пытался охватить ее всю. С неба нависла широкая пелена черного дыма, тянувшаяся по ветру все дальше и дальше.

Рабочие с перепуганными лицами, с обезумевшими от ужаса глазами окружили гигантский костер, образовав живую цепь. Работала пока одна группа, всячески пытаясь вырвать из‑ под пылавшей вышки машину – единственное, что можно было спасти.

Первая мысль Микаэла была – отыскать детей и жену брата. Правда, им овладевала и другая, более властная мысль, но он мгновенно решил, что обязан в первую очередь броситься на помощь близким по крови, а уж потом… Микаэл кинулся на веранду, где он так часто вздыхал, глядя на противоположные окна. Огонь еще не достиг квартиры, но языки пламени уже рвались к ней. Рабочие старались отстоять от огня нефтяное озеро между домом и вышкой. Загорись оно – погибли бы все постройки.

– Ребята, за мной! – крикнул Микаэл, бросившись вперед, разрывая цепь рабочих.

От рабочих отделились Чупров, Расул и Карапет, еще не знавшие, где нужна их немедленная помощь, чтобы вырвать людей из объятий огня. Впереди бежал Чупров, могучими плечами расталкивая товарищей. Толпа воодушевилась, увидев великана на лестнице. В поступи и осанке отважного труженика сквозила своеобразная мужественная красота, достойная резца Фидия. Несколько мгновений его красная рубаха, словно сотканная из пламени, мелькала в багровом свете и исчезла, как метеор.

Уже весь дом был охвачен дымом. Еще несколько минут – и всякая помощь была бы излишней. Если бы огонь Даже не ворвался в комнаты, люди бы в них задохнулись от дыма.

Страшен нефтяной пожар, совершенно не похожий на обычный. На промыслах и заводах огонь распространяется с быстротою бури, пожирая все на своем пути: нефть и газы проникают всюду. Иногда не успеют призывы тревожных гудков дойти до людей, как уже жизнь их оказывается в опасности. Хорошо еще, если огонь начнется с вышки или с какого‑ нибудь помещения, если же загораются нефтехранилища – всеобщая гибель неминуема. Газ, переполняющий пустоты в резервуарах, взрывается с грохотом от малейшей искры, как залп сотен пушек, мгновенно разливая потоки огня, подобно морю, прорвавшему плотины.

На балконе Чупров оттолкнул Микаэла.

– Не место вам тут!

И вбежал в комнаты, сообразив, что там должны находиться люди. Кто они – безразлично, надо спасать. Спасать их, презирая всякую опасность, – так всегда поступал этот простой труженик, попавший сюда с далекого севера.

От искр, сыпавшихся с вышки, вспыхнуло нефтяное озеро. Огонь мгновенно охватил его, вздымая черные густые клубы дыма.

Чупров услышал крики толпы и сообразил, что опасность подступает. Не найдя никого в первой комнате, он перекрестился и бросился дальше…

Антонина Ивановна впервые видела нефтяной пожар. Проснувшись среди ночи от гудков, она не сразу поняла их значение. Ведь каждую ночь в двенадцать часов, при смене рабочих, раздавались гудки. Опомнилась она, лишь увидя в окнах багряные отблески пожара. Быстро одевшись, она бросилась будить слугу, горничную и, возвратившись, увидела опасность во всем ее грозном величии. Она не рискнула вынести детей раздетыми, не понимая, что при нефтяном пожаре малейшее промедление грозит гибелью, и принялась их одевать, вопреки мольбам слуги и горничной. Слуга не выдержал и выскочил, спасая свою жизнь…

В дверях между первой и второй комнатами Чупров наткнулся на Давида Заргаряна, одной рукой державшего Васю, другой – Алешу. Дым выедал Давиду глаза. Он ничего не видел и шагал наугад. Еще секунда – и он потерял бы дорогу. Чупров одной рукой выхватил у Заргаряна Алешу, другой, как перышко, поднял Васю. Дети не понимали, что творится кругом, они даже не плакали, охваченные ужасом. – Мама! – крикнул Вася, крепко обняв шею Чупрова.

Давид, передохнув, повернул обратно. Кто‑ то ухватил его за локоть и толкнул назад, кто именно – не разобрать. Еще несколько мгновений – в дыму показался Карапет, тащивший на плечах Антонину Ивановну. За ним – Расул с горничной на спине. Убедившись, что в комнатах не осталось никого, Микаэл сбежал с балкона. Во дворе царила невероятная суматоха. Рабочие больше шумели и галдели, чем помогали. Понукая друг друга, бегали, падали, подымались, мокрые и перепачканные. Их черные от нефти лица в зареве отсвечивали, как полированная бронза.

Радостные крики встретили Чупрова, прижимавшего к груди обоих детей, Расула с горничной и Карапета, державшего Антонину Ивановну, – трех богатырей, самоотверженных героев дня, спасших семью «старшего хозяина».

Никто не подозревал, что другая семья в несравненно худшем положении.

Деревянная вышка, пропитанная горючей жидкостью, пылала сверху донизу, как гигантский факел, олицетворяющий мощь слепой стихии. Огонь жадно пожирал доски, с треском взметавшие к небу мириады искр. Взлетая пулями, искры яростно кружились и сыпались в облаках дыма огненным ливнем. Ветер разносил искры и, сметая в кучи, собирал под стенами домов, в уголках и щелях, как метель – сугробы снега.

Простаки силились погасить огонь на вышке насосами, что было бессмысленно. Пламя словно издевалось над немощными струйками, журча вылетавшими из резиновых кишок. Чудовищные языки пламени, сталкиваясь с враждебной стихией, казалось, разражались дьявольским хохотом. Мгновенно превращаясь в пар, вода скорее усиливала огонь, чем боролась с ним.

Искушенные в борьбе с пожарами, рабочие пытались спасти от огненного ливня нефтехранилища, в особенности резервуар, врытый в землю неподалеку от пылавшей вышки. Пренебрегая опасностью, они теснились на глиняной крыше Резервуара и затыкали мокрым войлоком щели, пропускавшие нефтяной газ. Малейшее прикосновение пламени – и Рабочие взлетели бы на воздух. Вторая группа возилась у Резервуаров, пугавших больного отца Шушаник.

Видя, что семья Смбата спасена, Давид бросился на другую половину дома, находившуюся несколько дальше от места бедствия. Ее отдаленность позволила Давиду прежде всего прийти на помощь чужим, а уж потом близким.

На балконе он столкнулся с сестрой. Она вывела сюда детей и спасала домашний скарб. Давид прикрикнул на оторопевшую вдову, схватил за руку и столкнул на лестницу. Потом, обняв одного малыша, а другого схватив за руку, поспешил во двор. Снова взбежав на балкон, он наткнулся на старушку‑ служанку, пытавшуюся вытащить из кухни свой сундук.

– Брось, дура, спасайся сама! – крикнул Давид. – Есть там еще кто‑ нибудь?

– Есть, есть! – отвечала запыхавшаяся старуха, еще крепче цепляясь за сундук, набитый ее добром.

Когда начался пожар, семья Заргаряна спала. От тревожных гудков первая проснулась Шушаник и разбудила мать и тетку. Она могла бы тотчас же вывести детей, но мать воспротивилась, не надеясь на нее. Анне стоило больших трудов разбудить паралитика‑ мужа и с помощью Шушаник кое‑ как одеть его. Пока они возились с больным Саркисом, огонь быстро приближался.

Давид бросился в комнату брата, надеясь застать там Шушаник и сестру. Дым тут стоял не такой густой, как в квартире Антонины Ивановны. При слабом свете лампы ему предстала неожиданная картина: Анна, схватив Шушаник, силилась оторвать ее от отца, а тот, уцепившись здоровой рукой за ножки тахты, вопил:

– Оставь меня, оставь!..

С четверть часа они выбивались из сил, но тщетно. Больной был убежден, что настала роковая минута и его хотят бросить в огонь.

Давид отстранил Анну, схватил за локоть Шушаник и с силой оторвал ее от отца. Сначала надо спасти здоровых, потом больного, жизнь которого уже не имела ценности. Не обращая внимания на отчаянные крики Шушаник, он вытащил ее за дверь, но тут девушка вырвалась, побежала назад и снова обняла отца. Теперь Саркис распластался на полу. Лицо его утратило все признаки разума. Он казался воплощением ужаса, обреченным на заклание животным, чьи тупые глаза, устремленные на палача, ждут рокового удара.

– Бегите, я вынесу его! – крикнул Давид и с новой силой вытолкнул Анну и Шушаник.

В эту минуту стекла окон, обращенных на улицу, с треском лопнули от сильного огня, и дым густыми клубами повалил внутрь. Анна в ужасе выбежала. Шушаник не двинулась.

Началась дикая борьба между Давидом, Саркисом и Шушаник: девушка силилась поднять отца, тот цепко держался за ножку тахты, а Давид старался их разнять. Подступавшие волны пламени уже лизали своды окон, дым сгущался и становился все удушливей. Силы покидали Давида. Теперь Саркис здоровой рукой сам обнял дочь, и так крепко, словно железным обручем. В этой единственной руке сосредоточилась вся его сила, могучая и страшная сила угасающей жизни. Ничего другого не оставалось, как тащить обоих вместе. Паралитик в исступлении кусал руки Давида, бился головой об пол и вопил:

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 19 202122 23 Следующая ⇒