Глава пятая

Подполковник Мельников лежал на верхней полке мягкого вагона и безучастно смотрел в окно. Мимо бежали хмурые леса, серые склоны гор с желтыми прожилками извилистых вымоин и бурными потоками мутных речек. Крупные дождевые капли бились об оконное стекло и медленно сползали вниз.

Мельников устало повернулся к стенке и закрыл глаза. То, что произошло за эти несколько дней, уже невозможно было поправить. Оставалось терпеливо качаться в вагоне, слушать монотонный перестук колес и ждать, когда притащит тебя поезд на незнакомую степную станцию. А Москва, встреча с Наташей, детьми отодвигалась далеко в сторону. Никак не предполагал Мельников, что подстережет его над тайгой такой нелепый случай, разрушит все планы, измучает и бросит на полку вагона.

Самолет, на котором летел Мельников, над тайгой попал в большую зону грозовых туч. Летчик попытался обойти тучи стороной, но не смог. При посадке на какой-то еще не достроенный запасной аэродром самолет получил повреждение. Несколько суток пришлось Мельникову пробираться через глухие таежные заросли до ближайшей железнодорожной станции.

На станцию пришел поздно вечером злой, усталый, грязный. Три часа ожидал поезда. Погода не прояснялась. По-прежнему лил дождь, шумел в кедрах ветер.

Поезд пришел в полночь. Он вынырнул из-за поворота, залил белым ярким светом рельсы, дощатую платформу и желтое здание станции. Никогда Мельников не ожидал его с таким нетерпением, как в этот раз. Добравшись до теплого купе, он быстро сбросил мокрую шинель, разулся и, закутавшись в чистые простыни, заснул крепко, будто после тяжелого боя.

Рано утром на одной из станций он дал Наташе телеграмму и теперь лежал, прислушиваясь к глухому постукиванию вагона. Все, что было пережито за эти дни, казалось каким-то тяжелым сном. Хотелось ни о чем не думать, но мысли сами собой лезли в голову, тревожили, злили.

В душе у Мельникова все еще продолжалась борьба, которая началась в тот день, когда майор из отдела кадров предложил ему батальон охраны. Конечно, проще всего было бы согласиться, а уж потом, на месте, как только появилась бы возможность, попроситься в другую линейную часть, тоже где-нибудь под Москвой. Но сделать это Мельников не мог. Не мог, во-первых, потому, что не хотел больше откладывать и без того невероятно затянувшуюся работу над рукописью. Во-вторых, он хорошо знал: чтобы перебраться потом из батальона охраны в другую часть, ему пришлось бы опять писать рапорт и уж непременно ссылаться на свои записки. А это как раз и было самым мучительным для Мельникова. Не желал он, чтобы кто-нибудь подумал о нем с ехидством: «Вот, мол, сочинитель объявился. Напишет чего или нет, а внимания требует». Потому-то и начальнику академии отвечал он всегда сдержанно: «Похвалиться пока нечем» или «Показывать еще рано». Правда, когда он сидел в самолете и надеялся сэкономить время для Москвы, у него была мечта побывать и в академии, повидаться с генералом. «Повидался, называется, со всеми, — вздохнул Мельников, болезненно поморщившись. — Теперь хотя бы успеть приехать к новому месту службы без опоздания».

Больше всего Мельников жалел о том, что не написал жене раньше о своем решении служить в части, которая находится где-то на юге Урала. Надеялся на встречу. При встрече он, конечно, поговорил бы обстоятельно, сумел доказать, убедить. И все было бы проще, спокойнее. «Теперь в одном письме не объяснишь всего, — упрекнул он себя. — Да еще неизвестно, как отнесется к этому Анастасия Харитоновна».

Ему припомнился вдруг отъезд на Дальний Восток. Наташа перепугалась вначале, узнав эту новость, но вскоре успокоилась. В ней даже проснулось какое-то романтическое настроение. Ее влекла таинственность далекого путешествия. Но что делала Анастасия Харитоновна! Два дня она падала в обмороки и повторяла: «Чтобы я свою дочь, своего единственного ребенка из Москвы на край света да еще с маленьким ребенком? Не-е-ет, этого не будет».

Наташа перед отъездом всю ночь проплакала на диване, убеждая мать, что через несколько лет вернется опять, в Москву, что всем офицерам, побывавшим в отдаленных местах, разрешают служить там, где они пожелают. Говорил об этом и Сергей. Но Анастасия Харитоновна и слушать не хотела. Она сказала Наташе твердо и решительно: «Если уедешь, ты мне больше не дочь». Слово свое держала долго. На письма дочери не отвечала. Высланные дважды деньги возвратила со злой припиской: «Не нуждаюсь». Лишь спустя полгода Анастасия Харитоновна немного смягчилась. А когда родилась Людочка и родители выслали в Москву ее фотокарточку, тут уж Анастасия Харитоновна совсем подобрела.

«А что скажет она теперь, когда узнает о новом моем назначении? — подумал Мельников. — Обман. Оскорбление материнского чувства. Да, так и скажет. А может, и нет? »

Поезд мчался вперед. Похрустывали суставы рельсов. Свистел ветер в решетке вентилятора. Убегали назад леса, горы, мелькали поселки, станции.

Шофер Джабаев, посланный в штаб дивизии за новым комбатом, оказался человеком неразговорчивым. Сдержанно ответив на несколько вопросов подполковника, он умолк и сидел за рулем сосредоточенный, даже немного настороженный. Не старый, но уже повидавший виды «газик» бежал по размытой дождями дороге рывками: то быстро набирал скорость, то так же быстро гасил ее, когда попадал в заполненные водой ложбины. Степь была серой, неприветливой.

Всматриваясь вдаль, Мельников часто переводил взгляд на крупное скуластое лицо шофера. Ему хотелось заставить его разговориться, чтобы не ехать молча. И он опять принялся задавать ему один вопрос за другим:

— Ну, как дела, Джабаев?.. Просторы здешние по душе или нет?.. Чего молчите?..

Солдат наконец улыбнулся, негромко ответил:

— Хороший простор. Вперед прямой, назад прямой. Никакой задержки.

— Да, — согласился Мельников. — Зато зимой, наверно, пробирает насквозь?

— Немного так, немного нет.

— Чего там нет? Померзнуть приходится, особенно шоферам.

Джабаев усмехнулся:

— Зачем мерзнуть, не надо мерзнуть, товарищ подполковник. Шуба горячая, как печка.

Джабаев напомнил Мельникову далекого эвенка, приезжавшего когда-то на собаках за Наташей, чтобы увезти ее к больному ребенку. У шофера оказалась такая же плотная коренастая фигура, те же неторопливые сильные движения. «Надень сейчас на него медвежью шубу, лохматую шапку и оленьи унты, — рассуждал про себя Мельников, — и не различишь, кто это: эвенк или казах Джабаев».

Это неожиданное сходство понравилось Мельникову. Он даже повеселел немного.

— Значит, со степью дружим? — продолжал он, повернувшись к Джабаеву. — Ну и правильно. Без дружбы никак нельзя солдату.

Разговаривая, Мельников с интересом оглядывал дали. Его не удивляла эта пустынность. Он еще у командира дивизии познакомился с картой района. И первое, что бросилось ему в глаза, — отсутствие сел на всем протяжении дороги — от районного центра до расположения полка. Самое ближнее село находилось километрах в тридцати семи от дороги.

Вдруг из придорожного ковыля выскочил крупный, с седоватым отливом заяц. Он рванулся было наперерез машине, но перед самой дорогой неожиданно сделал петлю и метнулся в сторону.

— Ого! — воскликнул Мельников и, дав шоферу знак остановить машину, выпрыгнул из кабины. Заяц то скрывался по самые уши в траве, то выныривал из нее и на какое-то мгновение словно повисал в воздухе. «Жаль, что ружье в багаже оставил», — вздохнул подполковник и даже стиснул кулак от досады. А заяц, как нарочно, отбежав немного, остановился на миг, приподнялся на задние лапы, огляделся и устремился дальше все теми же размашистыми ныряющими прыжками.

— Хорош, чертяка, — залюбовался Мельников и еще минуты две глядел вдаль: не мелькнут ли снова на фойе сизого ковыля серая заячья спина и острые уши. Азарт охотника затмил в нем все дорожные волнения. Даже приятный озноб пробежал вдруг по телу. И пустынная неприветливая степь будто ожила сразу, посветлела.

— Значит, охотиться есть на кого? — спросил Мельников, повернувшись к стоявшему рядом Джабаеву.

Тот ответил не задумываясь:

— Хорошая охота, товарищ подполковник. Заяц есть, волк есть. Большой волк.

— Ну, ну, расскажите.

И пока «газик» мчал их до места расположения полка, Джабаев не переставал рассказывать.

В городок въезжали в сумерках. На мосту через речку Джабаев остановил на минуту машину. Оторвав от руля правую руку, он поднял ее и прошептал, таинственно прищурившись:

— Слышите, товарищ подполковник?

Снизу, оттуда, где быстрая вода омывала сваи, доносился тонкий рокот струи. Казалось, кто-то играет на серебряной флейте. Мельников затаил дыхание, чтобы получше расслышать эту необычную музыку. Джабаев опустил руку на руль и сказал улыбаясь:

— Курай поет, хорошо поет, товарищ подполковник.

— Верно, — согласился Мельников. — Занятно выводит. Это что ж, всегда так?

Шофер весело кивнул головой.

— Всегда. Зимой — так, летом — так. Душе весело.

— А вы лирик, Джабаев, — заметил подполковник и подумал: «Интересный, кажется, человек».

За мостом «газик» поднялся на горку, свернул влево и, пробежав длинную аллею невысоких деревьев, остановился у приземистого дома, обнесенного колючей проволокой.

— Штаб полка, — сообщил Джабаев и заглушил мотор.

Возле дежурного по штабу Мельников снял шинель, достал из кармана белый платок, тщательно вытер им лицо, шею, а затем уже пошел представляться командиру.

Когда Мельников зашел в кабинет, полковник Жогин, извещенный дежурным, стоял уже в готовности встретить прибывшего комбата. Его полная, туго перетянутая ремнями фигура выглядела внушительно. На груди выделялись белый ромбик академического значка и две новенькие орденские колодки.

— Здравствуйте, — коротко сказал Жогин и протянул руку вошедшему. — Долго вы ехали, товарищ подполковник. Личное дело ваше раньше пришло.

— Смену ожидал, — ответил Мельников и для того, чтобы подтвердить, что приехал он без опоздания, достал из кармана предписание. Жогин пробежал взглядом по строчкам документа, спросил:

— А семья где?

— В Москве, товарищ полковник.

— У кого там?

— У тещи.

— Квартира хорошая?

— Да, приличная: две комнаты, кухня. В центре города.

Полковник пристально посмотрел в лицо Мельникову:

— Чего же вы не просились в Москву?

— Пытался.

— Ну и что?

— Не получилось.

— Странно. После Дальнего Востока… Так ничего и не предложили?

Мельников повел бровью, подумал, стоит эти вдаваться в подробности, но все же признался:

— Батальон охраны предлагали. Не согласился.

Жогин посверлил комбата настороженным взглядом и снова посмотрел на командировочное предписание.

— Ну, что же, принимайте первый, — вздохнул он. — Учтите, батальон лучший в полку. И спрос, конечно, будет особый. Сами понимаете.

Мельников молчал. Жогин подумал немного и стал говорить о том, на что следует новому комбату обратить внимание в ближайшие дни.

— Боевые стрельбы предстоят, — сообщил он. — Последние в этом году, заключительные. Задачу, полагаю, представляете? Тут самое главное… Словом, все взоры на мишени…

— Понятно, — ответил комбат.

Разговаривая, они продолжали стоять посередине кабинета. Мельникова эта официальность не очень удивляла. За время долголетней службы в армии ему приходилось встречаться с разными начальниками: спокойными и шумливыми, хладнокровными и горячими. Один приветливо усадит на стул, поговорит по душам. Другой ограничится сухой скороговоркой и торопливо бросит: «Приступайте к исполнению служебных обязанностей». Жогин не отличался приветливостью. Зато он всем своим видом и каждым движением подчеркивал безукоризненную подтянутость, и Мельникову это нравилось. В свою очередь, он также старался держаться строго.

К строгости призывала и обстановка в кабинете. Здесь было всего три стула. Один из них стоял у стола и предназначался для командира, другие два — возле стены. «Видимо, на случай прихода старших начальников», — догадался Мельников.

Жогин тоже присматривался к офицеру. Хорошая выправка приехавшего, как видно, понравилась полковнику, и обычная суровость его постепенно таяла. Закончив деловой разговор, он заметил в шутку:

— Только семью быстрее перетаскивайте, а то у нас такие красавицы есть…

Мельников улыбнулся:

— Я уж вроде вышел из легкомысленного возраста, товарищ полковник.

— Да, да, рассказывайте. Я-то знаю. Иные глубокомысленные дяди этакие фортели выкидывают, диву даешься.

— Бывает всякое, — согласился Мельников, не понимая, что это: шутка или нравоучение.

— Ну ладно, идите отдыхать, — сказал Жогин, протягивая руку. — Квартиру шофер покажет. А завтра я представлю вас личному составу батальона.

Из штаба Джабаев привез Мельникова к небольшому домику, вынул из кармана ключ и проворно открыл дверь. Потом отыскал в темноте кнопку электрического выключателя. Яркий свет загорелся в прихожей и в одной из комнат, где стояли накрытый белой бумагой стол, три жестких стула, узкая железная койка с маленькой белой подушкой и серым солдатским одеялом.

— Это вы позаботились? — спросил Мельников шофера. Тот неловко переступил с ноги на ногу, смущенно задергал густыми, сросшимися у переносья бровями.

— Так точно, я. Дорога большая, командир устал, отдыхам надо.

Мельников улыбнулся:

— Спасибо, Джабаев.

Включив свет в другой комнате, он увидел там шифоньер и белую кафельную печку. От печки струилось приятное тепло, пахло разогретым камнем. На полу лежала охапка сухой щепы. Джабаев поправил щепу руками, сказал:

— Будет холодно, топить надо. Дрова еще привезу.

— Топить вроде рано, — ответил Мельников. — На улице тепло.

— Пускай тепло, тут сыро.

— Это верно, — сказал комбат, потянув ноздрями воздух, сыростью в квартире пахнет.

Когда они вышли снова в коридорчик, наружная дверь вдруг распахнулась и на пороге выросла тонкая, очень подвижна: фигура офицера.

— Привет, дружба! Не узнаешь?

Мельников вначале растерялся. Потом собрался с мыслями, вспомнил… Ну конечно он, Михаил Соболь. Что за чудо!.. Они схватили друг друга за плечи.

Мельников и Соболь вместе учились в академии: слушали лекции, готовились по вечерам к зачетам, выезжали за город на тактические занятия, волновались накануне экзаменов.

— Ну, говори, как попал сюда? — спросил Мельников. — А что с твоим знаменитым тактическим треугольником «Москва — Ленинград — Киев»?.. Отступил, что ли?

— Не спрашивай, — резко махнул рукой Соболь. — Ты понимаешь, сперва все шло нормально, послали в Киев. А через два года часть расформировали. И вот сюда угодил. Не знаю, за какие грехи сижу в этом захолустье.

— Ничего, это полезно. Чем командуешь?

Соболь, приложив руку к головному убору, сказал с усмешкой:

— Директор третьего мотострелкового.

— Помню, помню твои оригинальности: «Директор», «Председатель», «Управляющий». Ты даже на экзаменах по тактике ввернул какое-то из этих словечек. Мы тогда чуть животы не надорвали со смеху. А ты как обо мне-то узнал?

Соболь загадочно прищурился:

— Да я уже неделю назад о тебе полную информацию имел. А тут захожу в штаб, дежурный говорит: «Прибыл комбат первого». Спрашиваю, какой на вид? — «Смуглолицый, лобастый такой, похож на цыгана». Все, думаю, он, дьявол полосатый… Так и есть, не ошибся… Ну, что же будем делать? Обмыть надо встречу. Только насчет спиртного у нас туговато. Капли в городке на найдешь. Раньше в столовой у официанток можно было тихонько стопку выпить. А теперь Жогин и официанток зажал в кулак. Взгляда его боятся… — Подумав, Соболь громко потер ладонь о ладонь и вдруг сказал: — Эх, ладно, привезу из собственного энзе. Для такого случая не жаль. Ты, Сергей, шофера своего отправляй отдыхать, а сам располагайся и жди. Через пятнадцать минут приеду. Закуски прихвачу.

Соболь и Джабаев вышли. Оставшись один, Мельников подумал: «Недаром говорят, что гора с горой не сходятся, а человек… Не верится даже, какой случай. Сам Соболь в Приуральской степи! А как он кричал когда-то: «Чтобы я согласился служить в захолустье? Никогда. Костьми лягу, из армии уйду, а из треугольника ни шагу». И вдруг здесь…»

Освоившись немного в своей новой квартире, Мельников открыл чемодан, вытащил купленные в вагоне-ресторане яблоки, голландский сыр и пакетик любимых Наташиных конфет «Ласточка». Все положил на стол и снова склонился над чемоданом. Достал тщательно завернутые в плотную серую бумагу зеленые тетради, развернул, полистал их, положил на подоконник. Сюда же пристроил привезенную с собой шахматную доску. Аккуратно расставил на ней фигуры. С минуту постоял, подумал, будто перед серьезным ходом, и снова склонился над чемоданом. Затем решил: «Хорошо бы умыться», — и стал отыскивать полотенце, мыло.

Водопровода в доме не было. Но подполковник обнаружил на кухне прикрепленный к стене новенький жестяной рукомойник, до краев наполненный свежей водой, подумал: «Тоже заботы Джабаева».

Через полчаса друзья сидели за столом и весело разговаривали. Соболь брал узкую бутылку с прозрачным ереванским коньяком, наклонял ее сперва над бокалом собеседника, потом над своим пластмассовым стаканчиком и торжественно произносил:

— За твое путешествие, Сергей, по тайге! Ну и за прибытие… О нет, прости. За прибытие не хочу. Желать другу причалить к такому берегу — по меньшей мере свинство.

— Почему свинство? Хороший тост, офицерский традиционный.

— Ах, ты доволен! Тогда возражать не буду. За службу так за службу. Мне все равно, — согласился Соболь. — Только я все-таки намерен адресок сменить. Серьезно.

— А это, как говорят, будем посмотреть, — мягко улыбнулся Мельников. — Ты знаешь, обещала синица море поджечь…

— Ну, синица и Соболь имеют маленькое различие. Не так ли?

— Как тебе сказать…

— Ладно, отставить синицу.

Мельников пожал плечами. А Соболь снова налил коньяку и предложил тост за дерзновенные мечты.

— Только каждый за свои, — поправил Сергей и, выпив, стал закусывать тоненькими ломтиками сочного антоновского яблока. Помолчав, спросил: — Как живешь, Михаил? Женился?

— Нет. Холостяк. Одному легче бродить по грешной земле. А что за счастье у тебя: семья в Москве, сам здесь? Роман в письмах… Не очень, по-моему, интересно. Странно, как только жена смирилась? Она ведь с характером. Я ее немножко знаю.

— Помню, помню, — сказал Мельников, многозначительно прищурившись. Ему не хотелось ворошить в памяти прошлое, но оно всплыло само по себе. Когда-то в Большом театре, еще до женитьбы, Сергей познакомил Соболя с Наташей. А через три дня девушка, еле удерживаясь от смеха, рассказала Сергею о том, как его друг бегал встречать ее к самому институту и оттуда провожал до дома, уверяя, что он готов идти за ней хоть на край света.

Мельников посмотрел в глаза Соболю и подумал: «Наверно, считает, что я об этом не знаю. А может, забыл. Ну и пусть, напоминать не буду». Он съел еще ломтик яблока, откинулся на спинку стула, сказал серьезно:

— А все же я твоей холостяцкой жизни не завидую, Михаил. Скучно, серо, холодно…

— Зато вольно, — отозвался тот. — За руку никто не держит. Но я мог бы давно жениться, — вдруг признался Соболь. — Была девушка хорошая. Адъюнктура помешала. Два года готовился, из-за стола не вылезал. Думал: поступлю, уцеплюсь за Москву, а тогда о женитьбе помышлять буду.

— Ну и что с адъюнктурой?

— Не вышло. Поехал сдавать экзамен, а мне вопросы: «К какой научной работе имеете тягу? Чем занимаетесь в этой области? » А я за всю жизнь даже статьи в газету не написал. Пришлось играть отбой. Девушка тем временем замуж вышла. Но я не жалею. Невест немало на земле русской. Сейчас у меня одна надежда на перевод. Уеду в большой город, а там…

Он сидел такой же, как прежде, высокий, костистый, с длинным красным лицом. Если бы посмотрел на него незнакомый человек, подумал: «Бежал, наверно, или только что поднимал очень тяжелое». А Мельникову казалось другое: будто охватило однажды пламя горячими языками лицо Соболя да так навсегда и оставило на нем свои следы.

Мельников был немного ниже ростом, но гораздо плотнее и шире своего собеседника. Вот он расстегнул ворот рубахи, чтобы посвободнее вздохнуть. Грудь коричневая. Плечи развернуты. На руках тугие бугры мускулов.

Соболь не без зависти любовался другом. А когда поднялись из-за стола, похлопал его по плечу, сказал откровенно:

— И никак ты не стареешь, Сергей. На других Дальний Восток следы оставляет, а тебя хоть снова жени.

— А зачем стареть, какой интерес?

— Погоди, погоди, — остановил его Соболь. — С нашим управляющим поработаешь, вспомнишь маму.

— Что, суровый?

— Дышать не дает. Но зато порядочек держит отменный. Начальство довольно. Словом, поживешь — увидишь. А сейчас… — Соболь взглянул на часы, — как раз время сыграть в бильярд. Пойдем. Клуб наш посмотришь. С библиотекаршей познакомлю. Славная такая — Олечка. Похожа на пушкинскую.

Мельников рассмеялся:

— Значит, по Ольгам ударяешь. Ну-ну, холостяку можно. А мне — вроде не с руки. Вот насчет бильярда не против. Только знаешь… Как-то сразу с корабля на бал…

— А что? Спать ляжешь?

— Спать не хочу. В дороге надоело. Может, посидим еще, в шахматы сыграем?

— О нет, — махнул рукой Соболь, — не силен. И, признаться откровенно, не люблю. Шары гонять — куда веселее. Пойдем. — Надевая китель, он взглянул на подоконник, увидел тетради, прочитал: «Записки командира батальона». — Что это у тебя?

Потом перелистал несколько страниц, пробежал быстрым взглядом по ровным строчкам, удивленно спросил:

— Мемуары, да?

Мельников отрицательно покачал головой.

— А что же, диссертация? — допытывался Соболь, продолжая листать страницы.

— Нет, — сказал Мельников. — Это просто записки.

— Совсем не просто. Думаешь, не понимаю? Все понимаю, Серега. Это же труд, дерзание, талант!..

— А ты не смейся. Меня ведь не смутишь.

— О, это я знаю, — согласился Соболь. — А насчет таланта говорю без смеха. Я помню, как ты очерки в журнале печатал. Даже слышал, как тебя начальник академии расхваливал. Разве не правда!

Мельников молчал.

— Скромничаешь? Может, правильно делаешь. Говорят, что скромность украшает людей. Только я уверен: одна скромность ничего не стоит. Нужно кое-что еще.

— Правильно, — согласился Мельников, — нужны еще некоторые человеческие качества.

Соболь сделал вид, что не понял реплики, и продолжал перелистывать страницы.

— Талант, честное слово, талант, — повторял он с нарочитой серьезностью. — А в общем, записки, кажется, солидные. И как ты успеваешь? Ведь служба, переезды? Не представляю. Упорный ты, Серега.

— Не торопись расхваливать, — сказал Мельников, забирая тетрадь из рук Соболя. — Ну, пойдем в клуб, а то возьму и раздумаю.

— Идем, идем…

Вышли на улицу. После яркого электрического света темнота казалась непроницаемой. Соболь достал из кармана фонарик, и желтый кружок света побежал по узкой, посыпанной мелким гравием тропке.

— Да, не очень весело, — заметил Мельников, оглядываясь по сторонам.

— Обожди, подойдет зима да разыграется степняк — на белый свет не взглянешь.

— Не пугай ты меня, Михаил.

— Хорошо, хорошо, больше не буду.

Соболь взял товарища под руку и вывел на дорогу. Так они дошли до белого здания, из высоких окон которого на жухлую траву падали квадраты яркого света. Сняли шинели, фуражки. Соболь открыл дверь в библиотеку, громко крикнул:

— Олечка, привет!

— Здравствуйте, — ответила невысокая молодая женщина в темном халате.

— Представляю нового читателя, — кивнул Соболь на Мельникова. — Мой старый друг. Прошу любить и жаловать.

— Очень хорошо, — отозвалась женщина, подав Сергею руку. В ее по-девичьи стройной и гибкой фигуре, в синих глазах, в чертах нежно-розового лица и в локонах со вкусом уложенных светлых волос было много привлекательного.

— Что ж, книги выбирать будем?

— Не угадали, Олечка, — бесцеремонно ответил за товарища Соболь. Он подошел к ней ближе, склонился к маленькому розовому уху. — Не будьте строги, пустите нас в бильярдную.

— Пожалуйста. — Вынув из ящика стола ключ, она пошла открывать соседнюю с библиотекой комнату.

Глядя на Ольгу Борисовну, Мельников почему-то подумал о Наташе. Когда теперь они встретятся? Сколько предстоит еще пережить беспокойства с этими переездами. «Сегодня же напишу ей письмо, — твердо решил Сергей. — Объясню все откровенно: и как сел в самолет, рассчитывая выиграть время, чтобы побывать в Москве, и как чуть было не опоздал к новому месту службы из-за того же самолета. Не может быть, чтобы она не поняла меня».

Открыв бильярдную, Ольга Борисовна включила свет, по-хозяйски осмотрела стол, обитый зеленым сукном, шары и, остановив взгляд на Мельникове, заговорщически улыбнулась:

— Обыграйте нашего чемпиона, а то он от успехов земли под собой не чувствует.

— О-ле-чка!.. — крикнул Соболь, подняв над головой кий. — Против меня?

— Да, против. — Она еще раз взглянула на Мельникова, и в глазах ее блеснули искорки лукавства. — Обыграйте, обыграйте, товарищ подполковник.

Когда Ольга Борисовна вышла, Соболь кивнул ей вслед, спросил полушепотом:

— Как?

— Славная женщина, — так же тихо ответил Мельников, — Она замужем?

— Нет.

— Вот и женись.

— Ну, знаешь ли…

— Почему?

Соболь недоуменно посмотрел на товарища:

— Спрашиваешь «почему»? Во-первых, была замужем, во-вторых, с ребенком.

Мельников улыбнулся:

— Причуды старого холостяка.

— Индивидуальность, — отшутился Соболь и, построив шары треугольником, запел: — «Не говорите мне о ней…». Разбивай пирамиду, коллега.

От первого удара желтые блестящие шары мигом раскатились по всему полю, толкаясь о борта и друг о друга.

— Ну, знаешь ли!.. — воскликнул Соболь, принимая воинственную позу. — Подставил ты, брат, красиво. — Он пригнулся, вытянул шею и ловко двинул кием вперед. Шар с коротким стуком влетел в угловую лузу. Зайдя с противоположной стороны, снова прицелился. Опять ловкий удар — и новый шар закачался в сетке средней лузы. Еще и еще прицеливался он, и каждый раз шары, точно живые, ныряли в узкие норы луз.

Соболь картинно выгибался перед каждым ударом, отставляя назад то правую ногу, то левую. При удаче сиял, показывая крупные белые зубы, затем торжествующе подкидывал кий. Все это выходило у него ловко и эффектно, будто у хорошо натренированного циркового артиста. Он забил подряд шесть шаров. На седьмом промахнулся и зло рубанул рукой:

— Ах ты черт!

Один из потревоженных им шаров остановился в углу в таком положении, что, казалось, дунь посильнее — и он упадет в сетку. Соболь вздохнул от досады:

— Вот проклятый!..

— Не волнуйся, — сказал Мельников спокойно. — Я и такой могу не забить.

Однако, к своему удивлению, забил он сразу два. Но вскоре оба выставил на поле как штрафные. Соболь посмеивался:

— Здорово дальневосточники работают.

Мельников только улыбался. Ему интересно было наблюдать за Соболем, который с каждой новой минутой игры становился все более воинственным.

Первую партию Сергей проиграл, так и не забив больше ни одного шара. Во второй забил три. Соболь хотел начинать третью, Мельников положил кий.

— Хватит, пойдем.

— Еще одну, заключительную, — стал упрашивать Соболь, возвращая товарищу кий. — Время-то совсем детское.

— Ладно, — согласился тот.

Сыграли заключительную.

— Крепко же ты натренировался, — сказал Мельников, не скрывая удивления.

— Стараюсь, — с достоинством ответил Соболь. — Только любителей маловато.

— Почему?

— Не приходят, больше дома сидят. Романчиками развлекаются.

— Послушай, Михаил, — спросил Мельников, — библиотекарша разошлась с мужем?

— Олечка-то? Ага, тронула за душу?

— Да подожди ты, не шуми. Я просто думаю, неужели от такой женщины мог уйти муж?

Соболь затряс головой:

— Нет. Тут совсем иное… Потом расскажу.

Закрыв бильярдную, друзья снова заглянули в библиотеку. Ольга Борисовна уже была одета. Серый каракулевый воротник к такая же серая шапочка еще больше подчеркивали свежесть и миловидность ее лица.

— Задержали вас? — спросил Мельников. — Простите.

— Ничего, с книжниками до утра сидеть можно, — заметил Соболь, отдавая ключ Ольге Борисовне. Она промолчала. Но по всему было видно, что шутка ей не понравилась. Соболь тронул ее за локоть. Она отошла в сторону, взяла со стола сумочку, строго сказала:

— Тушу свет!

— А книжку? — крикнул Соболь.

— Кому? — спросила Ольга Борисовна, держа палец на выключателе.

— Приятелю.

Она посмотрела на Сергея и, как бы извиняясь за свою строгость, улыбнулась.

— Вам? Пожалуйста. — Голос ее снова сделался мягким, приветливым. Лицо порозовело еще больше.

— Я попрошу у вас последние номера военных журналов, — перебарывая неловкость, сказал Мельников. — Если они, конечно, близко лежат.

— А мне бы пару новых песенников, — сказал Соболь и уже хотел направиться к стеллажам. Библиотекарша остановила его:

— Песенники вы вчера получили.

— Так то мало.

— Больше нет ни одного экземпляра.

— Жаль, — опечаленно вздохнул Соболь и, повернувшись к Мельникову, объяснил: — Ты понимаешь, у меня целая рота в самодеятельности участвует.

— Таланты, значит?

— Не в том дело. Просто идея такая. Представляешь: на сцене поет вся рота. Вся до единого человека во главе со старшиной. Мощь, правда?

— Возможно, — согласился Мельников. — А как исполнение?

— Командир полка в восторге, — сказала Ольга Борисовна.

— А вы? — спросил Мельников.

Женщина уклончиво повела бровями:

— Я в пении плохо разбираюсь.

— Олечка! — крикнул Соболь и опять повернулся к Мельникову. — Конечно, это не хор Пятницкого. Но в округе подобного нет.

— Одним словом, Колумб, — в тон ему бросил Мельников.

— Колумб не Колумб, а в приказе все же отмечен.

На улицу вышли втроем. Соболь хотел взять Ольгу Борисовну под руку.

— Нет, нет, — решительно сказала она и, распрощавшись, торопливо пошла по утоптанной дорожке. Он попытался догнать ее, но из темноты опять послышался строгий женский голос: — Оставьте меня.

«Молодец», — подумал Мельников и, не дожидаясь Соболя, зашагал по знакомой дороге.

Дома он долго сидел за столом, обдумывая в тишине, что написать Наташе. Мыслей в голове было много, но текли они как-то нестройно. То и дело возникал вопрос: написать о подмосковном батальоне охраны или умолчать? Решил не писать: зачем расстраивать жену. Пусть думает, что так приказали. Для нее легче.

И, как обычно в минуты раздумий о семье, на душе стало вдруг грустно, беспокойно. Он встал из-за стола, покрутил пуговку висевшего на стене репродуктора. Шла трансляция, вероятно, из Большого театра. Михайлов исполнял арию Сусанина. Отойдя на середину комнаты, Мельников застыл будто завороженный.

На следующий день Мельников знакомился с батальоном. Энергичный и живой в движениях, майор Степшин водил его из одного помещения в другое и рассказывал:

— Здесь живет первая рота. А здесь — вторая. Вот ружейные пирамиды. — Обращаясь к дежурному, он приказывал: — Откройте, быстро!

Дежурный щелкал замком, раздвигая фанерные дверцы: оружие стояло ровными рядами. Каждый автомат, карабин, пулемет на своем месте, чистый, смазанный — любо посмотреть.

Офицеры проходили между рядами выровненных, как по линейке, солдатских коек. Матрацы, подушки, одеяла были заправлены аккуратной одинаково, точно одним человеком. В тумбочках тоже было все одинаково: на верхних полках лежали мыльницы, зубные щетки, на средних — тетради, учебники, газеты, внизу — одежные щетки.

В учебных классах подполковника удивила строгая симметрия в расположении карт, схем, плакатов, учебных моделей. Даже столы и табуреты стояли, будто в строю, строгими, прямыми рядами. Мельников присматривался ко всему внимательно, заглядывал за большие, обитые железом печки, надеясь хоть там обнаружить следы паутины или пыли, но всюду ласкали глаз чистота и порядок.

Во второй роте в перерыве между занятиями Степшин познакомил комбата с пулеметчиком ефрейтором Груздевым.

— Это наш огневой чемпион, — сказал он громко, с нескрываемой гордостью. — Три приза в своих руках держит и пачку почетных грамот.

— Молодец, — похвалил Мельников.

Ефрейтор выпрямил свою высокую угловатую фигуру, откинул назад рыжеволосую голову и принял похвалу как должное, ничуть не смутившись. После небольшой паузы даже осмелился спросить:

— Разрешите показать призы, товарищ подполковник?

— Показывайте, — улыбнувшись, ответил Мельников. И они пошли в глубь казармы, где на квадратном фанерном щите красовались два бронзовых кубка и модель блестящего хромированного пулемета с надписью: «За первенство в окружных стрелковых соревнованиях».

Потом Степшин представлял комбату других передовых людей: автоматчиков, минометчиков, артиллеристов, водителей. Почти в каждом подразделении были, как говорится, свои герои. Все они подтянуты, с начищенными до блеска пуговицами, сапогами. А по тому, как они поворачивали головы, приставляли руки к головному убору и четко отбивали шаг по звонкому дощатому полу, Мельников угадывал в каждом хорошую строевую выправку, физическую натренированность. И ему вспоминались вчерашние слова командира полка: «Учтите, батальон передовой». Теперь Мельников и сам видел, что батальон действительно хороший. И он невольно почувствовал уважение к Степшину. За время, командования батальонами Мельников знал многих временных заместителей, которые исполняли свои обязанности без особой старательности: лишь бы дотянуть до приезда начальника. «А этот, как видно, относился к делу добросовестно и честно, — про себя рассуждал подполковник. — Замечательная черта офицера».

После обеда смотрели парки с боевой техникой и вооружением. Бронетранспортеры, пушки, тягачи, минометы стояли, как на параде, колесо к колесу, гусеница к гусенице, ствол к стволу. Кое-что для Мельникова здесь было новым. Поэтому ходил он медленно, часто останавливался, задавал вопросы.

Степшин чувствовал свое превосходство перед комбатом в знании техники и каждым своим движением, каждым словом будто подчеркивал: «А вы, подполковник, слабы в этом деле».

Под конец осмотра, когда подошли к самому крайнему бронетранспортеру, Мельников постучал рукой по холодному телу машины, спросил Степшина:

— Сами-то водить можете?

Тот пожал плечами:

— Нет, не силен.

— Почему же не осваиваете? Ведь приказ министра, кажется, был?

— Да, был, — сквозь зубы процедил Степшин. — Провели мы несколько занятий, с мотором ознакомились. Затем как-то притухло все. Времени не хватает.

— Плохо. Ну что ж, вместе будем учиться.

Комбат постоял еще с минуту возле машины, потом признался, что доволен батальоном, и крепко пожал Степшину руку.

В казарму они вернулись уже под вечер. Долго сидели в штабе, просматривая списки людей, планы боевой подготовки, журналы учета занятий и другие документы. Вечером, когда солдаты отдыхали и с любым из них можно было посидеть, поговорить по душам, Мельников снова решил сходить в роты.

Едва он вошел в помещение самой близкой от штаба третьей роты, до слуха донесся громовой голос:

— Это что!.. Сколько раз предупреждать!.. Встать как положено!..

— Кто там у вас так кричит? — спросил Мельников дежурного сержанта.

— Старшина Бояркин, — ответил тот с затаенной усмешкой. — Изобретателя в чувство приводит.

— Какого изобретателя?

— Есть один тут. Его все ругают, товарищ подполковник, а он знай свое… упрямый такой.

Мельников прошел в глубину казармы и остановился, увидев странную картину. Одна из коек была разворочена. Возле нее валялись квадратные листы плотной белой бумаги. Тут же стоял маленький худощавый солдат, прижимая к бедрам руки и часто моргая большими голубыми глазами.

— Что здесь происходит? — спросил Мельников.

Голенастый и большеголовый Бояркин стал объяснять:

— Внушаю, товарищ подполковник. Говорю: «Не суй под постель никаких бумаг». А ему хоть бы что. Получил два наряда вне очереди. Еще ждет.

Мельников повернулся к солдату.

— Как ваша фамилия?

— Рядовой Зозуля, — ответил тот глуховатым подавленным голосом.

— Что же это вы нарушаете порядок?

— Трохи виноват, товарищ подполковник.

— Хорошо «трохи», ежели каждый день внушать приходится, — бесцеремонно вставил Бояркин, но тут же умолк, встретив неодобрительный взгляд комбата.

Мельников поднял листок и стал рассматривать его. Это был эскиз небольшой металлической коробки, выполненный простым карандашом, но довольно аккуратно и четко. Заинтересовавшись, подполковник поднял другой листок, на котором был изображен карабин с каким-то приспособлением.

— Ваша работа? — спросил Мельников солдата, кивнув на эскизы.

— Так точно, моя.

— Собирайте все, пойдемте в канцелярию.

— Слушаюсь.

В маленькой комнате наедине с комбатом солдат сильно разволновался: лицо его вспыхнуло, глаза наполнились влажным блеском.

— Чего вы перепугались? — спокойно спросил Мельников. — Придвигайте-ка лучше стул и рассказывайте, что там у вас за великие тайны.

Солдат медлил, неловко переступая с ноги на ногу. Никак не мот он представить, что после такого шума вдруг может начаться мирный разговор. Немного успокоившись, Зозуля сел к столу, разложил эскизы и начал объяснять:

— Это прибор для прицеливания, товарищ подполковник. Як оно выйдет, не знаю, но дюже хочу сделать.

— Новый прибор? — спросил Мельников, не совсем понимая солдата. — А существующий прицельный станок… он что же, не нравится?

— Так точно, не нравится.

— Почему?

— Зараз поясню, товарищ подполковник. — Он взял со стола карандаш и зажал его в двух пальцах, как зажимают карабин или автомат в прицельном станке. — Вот бачите?

— Вижу, — сказал Мельников.

— Хиба це дило?.. Солдат целится, а станок оружие держит.

— Согласен, приспособление не очень совершенное. А что вы придумали?

Зозуля выдернул карандаш из пальцев и помахал им над столом, застенчиво улыбаясь.

— Хотите освободить оружие от станка? — догадался Мельников. Солдат согласно кивнул головой. — Каким же образом?

Зозуля придвинул к комбату эскиз, где был изображен карабин с прикрепленной к нему коробкой. От коробки к мишени тянулась пунктирная линия. Ткнув карандашом в эту линию, солдат сказал:

— Це луч, товарищ подполковник.

— А это? — спросил Мельников, показывая на коробку.

— Фотоприбор. Як луч его попадает в цель, зараз там вспышка получится.

— Значит, пуля в мишени?

— Так точно, товарищ подполковник.

Зозуля даже вздохнул от удовольствия, и глаза его засверкали радостью. Мельников задумался.

— Интересная, кажется, мысль… А фотодело-то вы знаете хорошо?

— Я на фотозаводе робив. Ремесленное училище там кончил.

— Так, так. Все понятно. А зачем же эскизы под постель прятать?

Солдат стыдливо зарделся.

— Идею свою скрываете, что ли?

— Ничего не скрываю, — ответил Зозуля. — Старшина все рвет и выбрасывает. Не позволю, каже, мусор тут разводить разный. Куда ни заховаю, везде находит.

«Да-а-а, — задумался Мельников, — придется поговорить со старшиной серьезно». Но тут в канцелярию вбежал извещенный, вероятно, дежурным командир роты старший лейтенант Буянов. Круглолицый, курносый, он походил скорее на школьника, чем на офицера. Представляясь комбату, старший лейтенант так высоко задрал короткий подбородок, что даже побагровел от напряжения. Зозуля понял, что ему лучше всего не присутствовать при разговоре офицеров. Он собрал со стола свои эскизы, попросил разрешения выйти и быстро исчез за дверью. Проводив солдата недобрым взглядом, Буянов сразу же принялся объяснять:

— Муки одни с этим Зозулей, товарищ подполковник. Строит из себя Архимеда, а сам первый нарушитель порядка. Вечно у него в тумбочке бумаги, под матрацем бумаги, в карманах бумаги. Уже командир полка мне за него разнос устраивал. Говорит, что это у вас — боевая рота или конструкторское бюро?.. Не знаю, что делать. Придется серьезно наказывать.

— Наказывать, говорите? — спросил Мельников. — А если Зозуля действительно ценный прибор изобретает? Что тогда?

— Если ценный, то другой разговор будет, — ответил Буянов, упорно сохраняя прежнюю позу. Со стороны казалось, что поднятый кверху подбородок его стоит на невидимой подпорке. Мельников помолчал немного, потом сказал твердо и решительно:

— Плохо, товарищ командир роты.

— То есть… Как понимать?

— А вот как. При ваших нынешних порядках эскизы Зозули попадут в мусорный ящик, а завтра их подберет враг. Он создаст по ним новый прибор, а мы с вами будем разводить руками и удивляться, почему, дескать, у нас такого нет.

Буянов хотел что-то сказать, но только пошевелил губами и переступил с ноги на ногу. Внимательно следя за его движениями, Мельников продолжал:

— Не понимаю. На вид вроде серьезные люди, а такое допускаете да еще солдата вините. Ну что он сделал? Схемы под. матрац спрятал?

— Разве только под матрац? — сказал Буянов, не теряя надежды убедить комбата в правоте своих слов. — Он везде сует эти бумаги. Даже на занятия таскает.

— А почему?

— Не знаю. Такой уж неисправимый человек.

— Э нет, не согласен, — заметил Мельников. — Надо получше присмотреться ко всему этому. Только спокойно, терпеливо. А сейчас вот что: все схемы его сложите в сейф или шкаф и храните, как важные документы. В свободное время пусть он берет их, работает, а затем опять на место.

— Слушаюсь, — тише прежнего произнес Буянов. Подбородок его словно соскочил с подпорки. По всему было видно, что неожиданное распоряжение комбата обескуражило старшего лейтенанта, заставило его задуматься.

Перед уходом Мельников посоветовал Буянову:

— Со старшиной Бояркиным вы сами поговорите. Пусть дисциплину требует, а эскизы не рвет и не кричит на всю казарму. Крик — это плохой признак.

В коридоре, когда Мельников, миновав дневального, подошел к выходу, его догнали сержант и два солдата:

— Товарищ подполковник, мы насчет Зозули. Разрешите?

Мельников остановился.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, товарищ подполковник. Мы хотим сказать…

Тут вперед вышел суховатый, чернолицый, с покатыми плечами сержант и объяснил:

— Мы хотим сказать, что Зозуля может большую пользу дать армии.

— Возможно, — согласился Мельников. — Все зависит от его упорства.

— Он упорный, — продолжал сержант. — Только помощи ему нет ни от кого.

— Помощи? — переспросил комбат.

— Ну да.

— Это верно, без помощи с таким делам не оправиться. Ну ничего, поможем. Фамилия ваша как? Сержант вытянулся, громко ответил:

— Мирзоян.

— Он секретарь комсомольской организации, — подсказал один из товарищей. Другой вставил деловым тоном:

— Мы уже на собрании говорили о Зозуле.

— Это совсем хорошо, — оживился Мельников. — Значит, комсомол за творчество? Правильно. Я тоже.

Солдаты переглянулись, и по их лицам скользнули довольные улыбки.

Сразу же после завтрака Мельников уехал на стрельбище. Несмотря на сильный дождь, пробыл там более трех часов. В штаб вернулся вымокшим и недовольным. Проходя в свою комнату, сказал дежурному офицеру:

— Попросите ко мне майора Степшина.

Мельников всегда говорил «попросите». Ему казалось, что слово «вызовите» чрезмерно подчеркивает и без того понятное всем право командира повелевать. К тому же долголетняя служба в армии убедила его, что излишний приказной тон не всегда прибавляет силу отдаваемому распоряжению, а подчас даже мешает подчиненному выслушать и правильно понять слова командира.

Войдя в комнату, Мельников снял фуражку и размашистым движением стряхнул с нее воду. Густой веер брызг шумно хлестнул по чистому дощатому полу.

Затем он снял плащ и только теперь почувствовал, что китель на спине промок и вместе с рубашкой прилип к телу. Поеживаясь и вздрагивая, подполковник достал из планшетки план стрельбища, расстелил его на столе и начал рассматривать пометки, сделанные красным карандашом при осмотре огневых позиций.

В дверь постучали.

— Прошу, — отозвался Мельников, поправив ладонью густые волосы. Вошел Степшин. Пригласив его сесть поближе к столу, комбат неторопливо сказал:

— Ну вот, посмотрел, как люди готовятся к стрельбе. Признаться, не удовлетворен. Плохо готовятся. Много упрощений. Карикатура на боевую стрельбу получается.

У Степшина от удивления брови поползли вверх, а узкие губы недовольно вытянулись вперед.

— Да, да, — повторил Мельников уже громче. — Упрощенно учим солдат стрелять.

— А именно? — опросил майор, искоса посматривая на красные пометки в плане.

— Скажу, что именно. Однообразие в обстановке, особенно в роте Крайнова.

— Я не понимаю, товарищ подполковник. При выполнении такой сложной задачи и вдруг однообразие? Ведь с разных положений солдат стреляет. Здесь при всем желании…

— Теоретически вроде так, — вздохнул Мельников, доставая из планшетки карандаш. — А практически иное получается. Смотрите.

Степшин поднялся с места и склонился над планом стрельбища.

— Вот окоп, — оказал Мельников, остановив карандаш на кривой жирной линии с короткими зубчиками. — Отсюда солдат должен стрелять по грудной мишени. И эту самую мишень показывают ему все время в одном и том же месте. Ну где мы такого глупого противника встретим?

Степшин промолчал. Он понимал, что каждым своим словом подполковник обвиняет его, хотя и делает это деликатно.

— Теперь о стрельбе с ходу, — продолжал комбат ровным голосом. — Какой, по-вашему, темп движения должен быть у солдата?

— Конечно, медленный, — не задумываясь, ответил Степшин.

— Правильно, замедление необходимо. Но нельзя забывать, что это атака, что впереди противник. А Крайнов забыл об этом. Его люди не в атаку идут, а словно по парку гуляют. Да чуть ли не по пять минут стоят прицеливаются. Что это, не примитив?

Степшин молчал, прищурив злые желтоватые глаза. С губ его, казалась, вот-вот сорвутся недружелюбные слова: «Оно, конечно, можно искать недостатки в готовом. Это легче, чем своими руками все делать».

Мельников понимал майора, но старался не показывать виду, говорил тоном человека, твердо знающего, что он хочет. При этом рука его с красным карандашом продолжала ползти по пестрому полю плана.

— А знаете, что пулеметчики придумали? — опросил он, сделав небольшую паузу. — Они даже точки для стрельбы оборудовали. Подбегай, ставь пулемет на готовую площадку и спокойно постреливай. Вот мудрецы! А мишени как показываются? Если надо держать семь-десять секунд, их держат двадцать и больше. К тому же кое-где театральную декорацию создали: позади мишеней с холмиков дерн счистили. Все как на ладони. Чудесно. Не учеба, а детская игра. Честное слово. — Мельников бросил карандаш на план, выпрямился и посмотрел на Степшина. — Что вы скажете?

— Не знаю, что вы хотите? — холодно ответил тот, сохраняя независимую позу. — Пожалуйста, загляните к соседям. Выходит… — Но он не сказал, что выходит, а предусмотрительно отвел, глаза в сторону.

Мельников постучал тихонько по столу пальцами, затем оказал с прежней сдержанностью:

— Я хочу прекратить эти бесполезные упражнения. Обстановка на стрельбище должна быть максимально приближена к боевой. Мы не можем так бесхозяйственно растрачивать силы и время солдата. Не имеем права.

— Вы намерены усложнить условия стрельбы?

— Совершенно верно. — Мельников снова потянулся к плану стрельбища. — Вот здесь, — он показал на красные пометки, — есть хорошие блиндажи. Они пустуют. В них мы поставим еще по нескольку мишеней. Тогда солдат не будет знать, по какой из них придется ему вести огонь. Он станет ждать, искать, а значит, проявлять активность, инициативу. Так ведь?

— Да, но до стрельб осталось меньше двух суток, — забеспокоился Степшин.

— Ну и что же?

— Я лично не вносил бы никаких поправок именно сейчас. Это может снизить оценки. Ведь люди на тренировках привыкли…

Мельников опустил карандаш в деревянный стаканчик, и, навалившись локтями на стол, спросил:

— Для чего же мы будем жечь патроны? Для оценки?

— Воля ваша, товарищ, подполковник.

— А совесть? — спросил Мельников и, не дождавшись ответа, сказал: — Давайте посоветуемся с коммунистами. Пригласите секретаря парторганизации, командиров рот, офицеров штаба. — Он посмотрел на часы и добавил: — Минут через сорок можем собраться. Как раз все роты будут в казарме.

…Коммунисты собрались дружно. Пока рассаживались на стульях, подполковник приглядывался к каждому, стараясь угадать думы людей, настроения. Его волновал вопрос: «Неужели у всех такие же мысли о стрельбах, как у Степшина? » Но малознакомые лица присутствующих не давали ответа на этот вопрос.

Дождавшись, когда все успокоились, комбат поднялся из-за стола, одернул полы все еще влажного кителя и сказал откровенно:

— Жаль, товарищи, что первый наш разговор будет неприятным. Но ничего не поделаешь. Такова обстановка.

Степшин, скрипнув стулом, подвинулся ближе к стене. Взволнованное лицо его недвусмысленно выражало: «Ловкий ход вы придумали, товарищ подполковник. Не слишком ли самоуверенно? »

Рядом со Степшиным сидели секретарь парторганизации капитан Нечаев и старший лейтенант Буянов. Первый, внимательно слушая комбата, что-то записывал в блокнот. Второй просто держал в пальцах карандаш и время от времени заглядывал в блокнот соседа, как бы сверяя свои мысли с его записями. Слова комбата волновали обоих, но ни тот, ни другой не проявляли такой нервозности, какая была у Степшина.

Мельников подробно доложил присутствующим о положении на стрельбище, о своем намерении немедленно поправить дело и, опускаясь на стул, сказал:

— Прошу, товарищи, высказать свое мнение.

Наступила тишина. Снова скрипнул стул под Степшиным. Майор всем корпусом подался вперед, будто приготовился встать и доказывать несостоятельность доводов нового комбата, но удержался, принял выжидательную позу. Первым подал голос Крайнов.

— Мне кажется, — сказал он, медленно вставая со стула, — что мы хотим сознательно снизить результаты стрельб.

— Я уже говорил об этом подполковнику, — подхватил Степшин, — именно сознательно.

Мельников развел руками:

— Странно это слышать, товарищи. Выходит, что вас интересует только мишень, а не мастерство солдата.

— Меня лично интересует оценка, которую ставят за пораженную мишень, — ответил майор.

— Вот, вот, — сказал Мельников. — Я так и понял. Вы, товарищ майор, предлагаете пойти на сделку с собственной совестью, чтобы избежать лишнего беспокойства. Я согласиться с этим не могу.

Опять наступила тишина. Комбат не торопил людей высказываться. Он понимал, что поставленный перед коммунистами вопрос затрагивает их самолюбие.

Но вот поднялся старший лейтенант Буянов.

— Разрешите?

Лицо его, с маленьким вздернутым кверху носом, было красным от волнения.

— У меня, — произнес он с обычной торопливостью, — тоже сидит в голове такая мысль: не снизим ли мы результаты стрельб, если усложним обстановку на стрельбище? Но я подумал сейчас и о другом. Может ли коммунист быть спокойным, зная, что высокие показатели в огневом деле достигнуты упрощенным методом?

— Раньше вы молчали, — перебил его Крайнов.

— Да, молчал, — признался выступающий, — потому что не вникал. А сейчас… Сейчас молчать не буду. План комбата считаю правильным.

Мельников слушал Буянова и думал: «Хорошо рассуждает человек. Почему же к Зозуле не проявил он чуткости? Наверно, тоже не вникал и не задумывался».

После Буянова попросил слова Нечаев.

— Пожалуйста, — разрешил Мельников и подумал: «Давайте, товарищ секретарь, поддерживайте. Ваш голос много значит».

— Мне хочется задать один вопрос майору Степшину и старшему лейтенанту Крайнову, — оказал Нечаев, постукивая блокнотом по ладони. — Интересно, как они считают, для чего мы проводим стрельбы?

— Это детский вопрос, — отмахнулся Степшин с явным возмущением.

— Нет, не детский, — стоял на своем Нечаев. — Если бы вы правильно понимали этот вопрос, иначе бы рассуждали. Конечно, собственные ошибки признавать тяжело, еще тяжелее исправлять их, но это необходимо. Этому учит нас партия.

— Правильно, — сказал Мельников.

После Нечаева выступили еще трое, и, хотя каждый из них не скрывал беспокойства за результаты стрельб, все же с планом комбата они согласились.

В конце совещания Мельников предупредил всех:

— Теперь, товарищи, поговорите с солдатами. Пусть поймут, что стрельбище — это не тир, а поле боя.

Когда коммунисты разошлись, комбат подозвал Степшина и распорядился:

— Возьмите план стрельбища и постарайтесь, чтобы завтра к вечеру все, что я здесь наметил, было выполнено.

Степшин встал, вытянулся и произнес подчеркнуто официально:

— Слушаюсь.

За время службы в армии у него выработалось качество: при получении указания старшего начальника отметать от себя все мысли, не получившие одобрения, и быстро сосредоточиваться на содержании приказа. Так поступил Степшин и сейчас. Он взял со стела план стрельбища и вышел из комнаты. А Мельников, оставшись один, подумал: «Рановато я, кажется, начал восхищаться своим заместителем. И в батальоне, видно, не все в порядке. Следует присмотреться получше».

С этими мыслями он подошел к окну, На улице по-прежнему было серо и скучно. Прижавшись к голым веткам клена, сидели воробьи, робкие, тихие, точно пристывшие к холодному дереву. А потоки дождя все хлестали по земле, крыше. Звенела в железных желобах вода. На дорогах росли и пузырились мутные лужи.

…Вечером того же дня Мельников доложил командиру полка о принятии батальона. При этом он сказал и о том, что увидел на стрельбище. Полковник, стоя посредине кабинета, вдруг изменился в лице.

— Не сгущайте краски. Я знаю батальон, знаю Степшина… А что касается недостатков, их можно везде найти. Если что не нравится, сделайте лучше. Буду очень рад.

— Постараюсь, — ответил Мельников.

— Только смотрите, чтобы результаты этих стрельб были не хуже прежних.

— Не знаю, товарищ полковник, как получится.

— Что значит «не знаю»? Вы бросьте такие разговорчики. Командир обязан сделать все, чтобы мишени были поражены. Это, кстати, и ваш экзамен. Понимаете? Вот и действуйте!

Когда же Мельников направился к двери, Жогин вдруг остановил его:

— Обождите, подполковник. Забыл спросить, как вы устроились? Жильем довольны? Может, что требуется?

— Пока ничего, — сказал Мельников.

— Да вы не стесняйтесь. Оседаете ведь надолго. База должна быть прочной. Если нужно, могу на два-три дня освободить от служебных дел. Повозитесь в квартире, сделайте, что требуется. А в батальоне пока Степшин похозяйничает. Он готовил стрельбы, он пусть и отвечает.

Мельников поблагодарил командира полка за внимание, но от предложенного отпуска отказался.

— Как хотите, — сказал Жогин. — Потом проситься будете — не пущу.

Уходя из кабинета, комбат подумал: «Щедрый, однако, полковник. Пошумел сперва, потом… А может, дело совсем не в щедрости? Уж очень он тоже о мишенях печется. Странно».

Придя домой, Мельников решил полистать свои тетради, перечитать кое-что из написанного. Но едва подошел к столу и увидел взятые в библиотеке журналы, вспомнил, что просил их всего на одни сутки. Пришлось снова одеваться, запирать квартиру и по грязи брести в клуб.

Ольга Борисовна встретила его приветливо. Здороваясь, кивнула головой и улыбнулась так, что свет висящей под потолком электрической люстры засверкал у нее в глазах.

— Какой вы аккуратный, — сказала она.

— Не очень, — признался Мельников. — Должен был вчера вернуть, а вот видите…

Разговаривая, Ольга Борисовна не переставала заниматься с посетителями. У ее столика стояли солдаты. В присутствии офицера они чувствовали себя связанно, даже обращались к библиотекарше тихо, вполголоса.

Мельников отошел в сторонку и начал листать свежий журнал, останавливая взгляд на заголовках статей и на фотоснимках.

Вскоре из-за библиотечных стеллажей вышла белокурая девочка лет четырех-пяти, в новеньких голубых шароварах и в такой же голубой блузке. Мельников невольно отложил журнал. Ему на миг показалось, что это его Людочка. Он даже присел и посмотрел девочке в лицо.

— Как тебя зовут?

— Танечка, — послышался ее тонкий голосок. — А вот моя мама. — Она подошла к Ольге Борисовне и вцепилась в ее руку.

— Ты что же, тут вместе с мамой книжки выдаешь? — как можно ласковее опросил Мельников.

— Не-е-ет, — пропела она уже осмелевшим голоском. — Я не умею книги выдавать. Меня не учили. — Потом, помолчав немного, оказала совсем громко: — А у меня тоже папа есть. Только у него маленькие звездочки. Он уже скоро приедет.

При этих словах дочери Ольга Борисовна вздрогнула. Ручка выпала из ее пальцев и покатилась по столу, оставляя чернильные пятна. Не поднимая глаз, она нервно достала из сумочки платок и в ту же минуту скрылась за стеллажами. Солдаты притихли.

«Что с ней? » — встревожился Мельников и сразу вспомнил неясные слова Соболя: «Тут совсем иное… Потом расскажу». Ему стало досадно, что разговор с Танечкой кончился так грустно. Он постоял еще в раздумье и, чтобы не выдавать своего волнения, снова склонился над журналом.

Глава пятая

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒