Annotation 5 страница

Карен, как всегда, опаздывала, поэтому Элизабет заказала чай и две порции ветчины с картошкой. Только бы не пришлось есть все одной! В ресторане было людно — в одиночестве обедали несколько мужчин, но большинство столиков занимали женщины. Потоки бледного солнечного света выхватывали в полумраке цветовые пятна — светло-зеленую чашку, алый шелковый шарф, синий корсаж. Элизабет устала, устала так, что, казалось, сил не хватит даже на еду. Убаюканная звоном приборов и мерным гулом голосов, она боролась с желанием закрыть глаза. Завтра выходной. После ланча она поедет домой, выспится и подумает, что делать дальше. Неожиданно над самым ухом раздался голос Карен: — Привет! Угостишь меня, ладно? А то я на мели. Не знаю, как до получки дотяну! — Карен наклонилась, тряхнула прокуренными волосами и чмокнула сестру в щеку. — У тебя усталый вид. — На себя посмотри! Хотя бы эту вашу ужасную шапочку сними. Ну, ты первая. Выкладывай, что стряслось? Небось снова твой доктор? — Он не просто доктор, а хирург. Ничего не стряслось, а вот ты точно однажды в больницу загремишь. Карен сняла пальто, и, как всегда, половина присутствующих тотчас забыла о еде. — Вот, в «Селфриджес» вчера купила, — объявила она, поправляя платье. — И перчатки тоже. Видишь, по цвету подходят. Оттенок называется «Эгейская ночь», а мех натуральный, только не помню чей. Ну, что скажешь? — Скажу, что если не побережешься, то никакой мех не поможет. Глаза Карен казались больше и темнее, из-под слоев пудры и румян проглядывала землистая кожа. Элизабет недаром читала учебники и порой жалела, что теперь видит, как на сестре сказывается ревматическая лихорадка девятилетней давности. — Что ты заказала? Я от голода умираю, — сказала Карен. — Ветчину. У тебя же сердце больное, под глазами круги. Пожалуйста, Карен, тебе нужно беречься. — Ладно, ладно, обещаю! Сестричка моя медицинская, я так рада тебя видеть! Хочу столько всего рассказать, жаль, у тебя времени мало… — Карен села за стол. — Я кое-кого встретила. — Отодвинув салфетку и приборы, она наклонилась к сестре: — По-моему, он — тот самый. Хорош, чудо как хорош, хотя почти не говорит по-английски. Я едва не умерла, когда выдавала ему ключи. Его зовут Артур Ландау, он приехал в Лондон на две недели с отцом, у которого здесь какие-то дела. Артур твердит, что по сравнению с Мюнхеном в Лондоне скукота, а я говорю, мол, увидишь наш «Локано» в Стрэтеме, сразу по-другому запоешь. В общем, сегодня мы идем танцевать. — Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали? — Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала. — А с бедным Стэнли как? — Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно. Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте. — Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки? Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы. — Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу. Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол. — Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак. — Не-ет, это я дура… Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова. — Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло. Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный? Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву. — Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен. — Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься. — Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим. — Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь! — На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет! Они обнялись. «Карен такая худенькая! » — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы. — Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.
Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать. Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают. Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости? » — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы. Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья. Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах. Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем. Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне! » Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной. Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе. В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну. В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы. Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу. Оказывается, можно быть одной Элизабет в палате и совершенно другой с девочками. Старшая медсестра довольна: сестра Оливер старательно учится, добросовестно работает и разговаривает вежливо. Девочки тоже довольны. Элизабет Оливер — темная лошадка; когда появилась в больнице, была тихоня тихоней — воды не замутит, а сейчас вон как осмелела, не боится посмотреть доктору в глаза. А один хирург советуется с ней не меньше, чем со старшей медсестрой. Он красивый, но чересчур серьезный, а Элизабет кажется, что ранимый и чувствительный. Его зовут мистер Каффин. Чарльз. У Чарльза квартира в Пимлико. Некоторые вещи Чарльз называет обычными, и Элизабет, хоть и считала их особенными, чуть ли не с облегчением осознает, что ошибалась. Он уверен, что секс, во-первых, для развлечения и только во-вторых — для продолжения рода. Он очень любит ее, и с ней секс не просто развлечение, но нужно позаботиться, чтобы и до продолжения рода не дошло. Чарльз очень добрый и организованный, он проверяет, верны ли подсчеты Элизабет. Элизабет боязно, но очень любопытно. Странно лишь, что в моменты обещанного наслаждения, самые для нее интересные, она чувствует, что лакомится остатками с барского стола, за которым пирует Чарльз. Потом Чарльз угощает ее сигаретой. Они в Пимлико, лежат в его постели. Чарльз смотрит в потолок, на стене тень его мужественного профиля. Элизабет затягивается. Вкус у сигареты отвратительный, но она ни разу не кашляет. Разве это не лучшее доказательство того, что она теперь женщина? Ничуть не хуже, чем давешняя гимнастика. Полтора месяца спустя Чарльз Каффин заявляет Элизабет, что ошибся. Он ломает свои умелые руки, объясняя, что не может ни жениться на ней, ни привезти ее в свой шропширский дом. Он должен вернуться к жене и вымолить у нее прощение. Элизабет оглушена обилием новостей. Ни о свадьбе, ни о Шропшире, ни о жене Чарльз прежде не говорил. — А зачем ей рассказывать? — удивляется Элизабет. — Особо ведь не о чем. — Нет, я должен, я всегда рассказываю, — говорит хирург. — Чай готов. Прямо в комнате идет снег, и Элизабет стоит в шерстяных перчатках, а Чарльз поднимает голову и превращается в Майкла. Майкл видит ее насквозь и ждет там, где ее никто не искал, и она бежит к нему, но не движется, и под ногами сверкает снег. «Я часто тебя вспоминаю! » — шепчет он, но уже поздно: ноги несут ее прочь. До свидания, Элизабет! В ушах звенит — ее будит туннель.
Элизабет входит в дом, стараясь не шуметь. Дом теперь как мертвый, и чуть уловимо пахнет духами, которыми мать не пользовалась много лет, — призрачный аромат. Снова тошнит. Дело, разумеется, в инфекции, но сейчас Элизабет и беременность не всполошила бы. Подумаешь, очередное событие в жизни, которая и своей-то не кажется. Хирург обманул ее, но теперь Элизабет чувствует, что и сама его обманула. Себя она ранила куда сильнее и совершенно напрасно. Майкл из памяти не стерся. Она хотела выскрести его, выжечь, но свою глупость не исправить. Поезд ушел: она изменилась, а воспоминания о студии на Фицрой-стрит принадлежат другой Элизабет. Она хотела наказать Майкла, но за что? За тот час двухлетней давности? За то, что не вернул учебник лично? За то, что предпочел ей очаровательную миссис Брайон, умудренную опытом и к тому же американку? «Я часто тебя вспоминаю». Сотню раз Элизабет перечитывала холодное, сухое письмо из Амстердама, присланное полтора года назад. Сотню раз искала в пяти словах потаенный смысл. Как именно он ее вспоминает? «Часто» — это так же часто, как она его? Если Майкл до сих пор ее помнит, то думает о девушке, которой уже нет.
Открылась парадная дверь, в дом проник уличный шум, а потом зашуршал зонт: его отряхивали от воды. Дверь захлопнулась. — Эй, где ты? — пропела с первого этажа Карен. По линолеуму в коридоре застучали ее каблучки. Элизабет только что открыла шторы в своей комнате и смотрела на поседевшее от дождя небо. Глазам хотелось темноты, все тело ныло, будто во сне она с кем-то дралась, но от вчерашней тошноты не осталось и следа. — Это я! — крикнула с лестницы Карен. Элизабет не ответила. У Карен привычка объявлять о своем возвращении домой, чтобы все бросали свои мелкие дела, беседы и размышления о личном. «Хочет, чтобы мы замерли в ожидании, — раздраженно подумала Элизабет. — Замерли и приготовились внимать». С Карен всегда было так: ее появление одновременно радовало и раздражало. — Ты даже не одета! — возмутилась Карен, распахнув дверь. — Ты вроде бы ухаживать за мной собиралась. — Я думала, мы с тобой в «Каллене» прогуляемся, кофе выпьем. — По щекам Карен стекали дождевые капли. Она шмыгнула носом и откинула назад влажные волосы. — Я только что проснулась, и голова со вчерашнего дня болит. — Тогда я сделаю чай и тосты, а на десерт расскажу, как веселилась в «Локано». — Карен присела на краешек кровати. — Господи, Элизабет, он просто мечта! Мне никогда, никогда в жизни не было так хорошо, да и ему тоже. — Пожалуйста, не качай кровать. Речь ведь о немецком парне, а не о Стэнли? — О Стэне? Конечно, нет! О нем отдельный разговор. — Карен вскочила. — Сперва чай принесу. Вид у тебя — хоть караул кричи. Ну, я тебя не брошу. Обещала приехать, и вот я здесь. Мама вчера тебя пожалела? — Она ходила играть в канасту. Утром она даже не заглянула ко мне. Я могла умереть ночью, и мама бы не узнала. — Она старается, — тихо сказала Карен. — Маме невыносимо оттого, что папа умер во сне. Уж я-то ее знаю. На некоторых смерть близких так действует, они замыкаются. От раздражения у Элизабет застучало в висках. — Ей хорошо, только когда ты приезжаешь. Мне она никогда так не радуется. — Я просто дурачусь, чтобы ее рассмешить. А тревожится она за тебя. — Она на меня и не смотрит. — Ты была папиной любимицей, — просто сказала Карен. — Вот и мама тебя любит до умопомрачения. — Карен, это неправда! Ну что ты такое говоришь? Они нас одинаково любили. — Я не обижаюсь, честное слово! Ты у всех нас любимица. Да и сейчас это неважно. — Карен снова села на кровать, прислонившись к изножью, потом скинула туфли, накрылась пуховым одеялом и зевнула. — Я сама измучена, ужас просто. — Вот, возьми подушку. Говорила я, ты устанешь, если танцевать пойдешь. Пожалуй, это я должна принести чай. — В отель мы вернулись лишь полвторого ночи, и мне пришлось перевязать Артуру руку. На кухне отеля я аптечку не нашла. Мы такой шум подняли! — Карен воздела глаза к потолку и улыбнулась. — Слава богу, нас не поймали! — Да уж, слава богу. — Ну что ты за зануда?! Ворчишь, как худая свекровь! Ох, Элизабет, я не хочу расставаться с Артуром ни на минуту, меня как магнитом к нему тянет. Да ты не поймешь… — Почему это не пойму? Артур сам поранился? — Нет, они со Стэнли повздорили. Ничего серьезного, и Артур совершенно не виноват. — Карен еще раз зевнула и потянулась. — Не потрешь мне стопы? Пальцы совсем окоченели. — Ты же и в сырость боты не носишь, — проворчала Элизабет, нащупав под одеялом ноги Карен. — Ну, расскажи мне про Стэнли. Скорее, сил нет ждать! — В общем, мы с Артуром танцевали, когда… — Карен распахнула глаза — они сияли. — Элизабет, как он танцует! Парни-то в основном таскают тебя, как мешок с картошкой, боятся покрепче обнять. Когда Артур меня обнял… Это просто словами не передать. Я почувствовала, что… Что мне больше не нужно ни о чем беспокоиться, что он меня никогда не бросит. — А со Стэном-то что? — Стэн пытался нам помешать. Он был под мухой, и я вежливо попросила его не устраивать сцен. Артур велел ему убираться, и Стэн убрался. — И на этом все? — Когда мы вышли из «Локано», Стэн караулил на улице. Как следует набраться успел. Элизабет, он — ясное дело, не Артур, а Стэн, — он был просто отвратителен! Ругался, кулаками размахивал, но оказался таким слабаком, что люди над ним смеялись. «Знаю я таких, как ты! — орал он на Артура. — Не позволю тебе обидеть Карен, ни за что! Убери от нее, такой и растакой, свои грязные руки, ты, немчура поганый! Трус такой и разэтакий! Ну, давай, иди сюда! » Он замахнулся на Артура… — Не может быть! — Еще как может! Стэн промазал, рухнул на асфальт прямо нам под ноги и обнял мне лодыжки. Я упала бы, если бы не вмешался Артур. Вряд ли Стэн понимал, что творит. — Бедняга Стэнли! — «Бедняга Стэнли» вел себя отвратительно и грязно ругался. — Карен, он в тебя влюблен, это слепому видно. Ты разбила ему сердце. — Ну, сейчас у Стэна разбито не только сердце. — О чем это ты? — Артур схватил его за шкирку и поднял на ноги, но Стэн шатался, ругался, вопил, кулаками размахивал. В общем, Артур его ударил. По-моему, несильно, но что-то страшно хрустнуло, а когда Стэн упал, хрустнуло еще раз. У него кровь текла, то ли изо рта, то ли из носа, но успокоиться он не мог — оскорблял и оскорблял нас. Тогда Артур поставил ногу Стэнли на горло. «Ты не разговаривать! » — скомандовал Артур. Боюсь, он слишком давил на шею, потому что Стэн захрипел. «Прекрати! » — заорал один зевака, а второй сказал: «Он его убьет! » Какая-то женщина закричала, и все стали уговаривать Артура остановиться. Уговаривали, но не вмешивались. Ясное дело, боялись. — Но ведь Артур остановился? — Да, конечно. Он потом убрал ногу, и вокруг Стэна собралась толпа. Ему помогли сесть, и мы ушли. Артур сказал, что со Стэном все в порядке, ну, зуб сломан или нос, только и всего. — Только и всего?! Карен смотрела в другой конец комнаты, потягивалась и встряхивала сырыми волосами. О чем она думает, по лицу не догадаешься. — Неужели ты не испугалась? — наконец спросила Элизабет. — Бедняга Стэнли! — Ну что ты заладила? Я хочу выбросить эту драку из головы, вот и все. — Окажись я там, не знаю, что бы сделала. — Артура шум и крики совершенно не напугали. Остаток вечера он вел себя, как будто ничего не произошло. — Отвратительно. А еще жестоко и ужасно. — Ничего ужасного! Артур говорит, красивые девушки то и дело попадают в передряги. — По-твоему, простительно избивать пьяных идиотов? — Артур драку не затевал, Стэн его весь вечер провоцировал. Артур защищал меня, и правильно делал. Господи, Элизабет, ты не разбираешься в людях, а в мужчинах особенно. Совершенно не разбираешься! — В самом деле, не разбираюсь, — отозвалась Элизабет. — Если люди действительно такие, я отказываюсь их понимать. Сестры буравили друг друга свирепыми взглядами. Нужно было сменить тему, не то вспыхнет ссора. В окно стучал утренний дождь, на тумбочке тикали часы. — Так что с чаем? — наконец спросила Элизабет. — Да, чай! — Карен вскочила и обула туфли. — Разболталась я, а ведь тебе нездоровится. Сейчас принесу чай, тосты и масло. Бедненькая, ты морщишься! — Карен задернула шторы. — Закрой пока глаза… — Она взяла Элизабет за руку. — Не могу смотреть, как ты болеешь, хочется забрать хворь себе. Принести аспирин? — Да, конечно, спасибо, милая. Карен бросилась вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Сейчас она покачается на балясине перил и, словно по льду, скользнет по коврику, который скрутится и отъедет в сторону. Вернувшись, мама недовольно зацокает языком и расправит несчастный коврик ногой. Потом Карен принесет целую гору подгоревших тостов с толстенным слоем масла. Чай пересластит, а в чашку нальет столько, что потечет через край на блюдце. Впрочем, Элизабет знала: завтрак покажется чудесным, как пир на корабле во время шторма. Невероятно вкусный, он восстановит силы, потому что с едой, которую готовит для нее Карен, иначе не бывает. На первом этаже загудели водопроводные трубы, и чайник с грохотом опустился на конфорку. 11

Герр Гюнтер Ландау не рассердился, увидев сына под руку с хорошенькой девушкой из регистратуры. Хотя, не будь эта Auslanderin^[8] англичанкой, он бы близко ее к сыну не подпустил. Англичанами герр Ландау восторгался. Жаль, девушка служит в отеле и чуть грубее, чем хотелось бы, но фройляйн Карен Оливер вполне можно перевоспитать — сделать строже и обходительнее. Коренных перемен не требовалось: благодаря врожденному кокетству из фройляйн Оливер получилась бы интересная невестка. С такой не заскучаешь! От ее улыбки на душе у герра Ландау светлело, и он с тоской вспоминал жизнерадостную хохотушку, какой некогда была его жена. Артур, его сын, считал эту англичанку заурядной, хотя она ему нравилась. Когда заканчивалась ее смена, они сидели в баре и пили коктейли. Администрация отеля панибратство не одобряла, и, если бы не вмешательство Ландау-старшего, фройляйн Карен сделали бы выговор. — Ну, будет вам! Я всем коллегам расскажу про чудесную неформальную обстановку в вашем отеле! Мой сын на отдыхе. Зачем лишать молодых романтической сказки? Фройляйн Карен Оливер победоносно, даже торжествующе улыбалась, а администрация поджимала хвост. В женской компании Артур не робел и в меру раскрепощался, а разборчивость определенно унаследовал от отца. Но герра Ландау беспокоила нерешительность сына и по-юношески страстная увлеченность радикальной политикой, от которой тот не желал избавляться. Герр Ландау спокойно относился к оскорблениям евреев и капиталистов (очевидно, дельцов вроде него самого), которые мошенничают и угнетают рабочих. Он соглашался, что большевики и марксисты опасны, а Германию наказывают бедностью, — война принесла столько несчастий, а немцам вместо помощи достаются насмешки и унижение. Как всех немецких патриотов, герра Ландау возмущал Версальский договор. Немецкая марка вконец обесценилась, и если бы не зарубежные партнеры, он разорился бы, как многие коллеги. Другими словами, герр Ландау понимал и разделял большинство взглядов Артура, но беспокоился, что сын не может избавиться от юношеской горячности. Так называемых национал-социалистов, которым хранил верность Артур, всерьез не воспринимали, но в последнее время они вели себя напористо и вызывающе. Артура следовало срочно отвлечь. Ему уже двадцать восемь — пора заводить семью. Фройляйн Карен Оливер устраивала герра Ландау и национальностью, и внешностью, и характером. Ее вера в силу своих чар граничила с надменностью, но герру Ландау нравились девушки с характером, а Артура следовало женить на такой же эгоистке, как он сам. Высокая, грациозная блондинка Карен была явно не из крестьян. Кто-то назвал бы ее ноги слишком длинными, а стопы и ладони — крупными, но изящными. На нежном личике с заостренным подбородком сияли огромные синие глаза — ни зеленых вкраплений, ни карих, чистая синева. Фройляйн Оливер обладала завораживающим обаянием ребенка, а в ее взгляде читались ум и надежда. Герр Ландау не сомневался: чистейший воздух Баварии поможет Артуру лучше разглядеть и оценить все эти прелести, поэтому предложил фройляйн Оливер место секретаря в своей мюнхенской конторе. Обязанностей будет много, но для начала она освоит немецкий и стенографию, научится печатать на машинке и готовить. Через месяц она отправится в командировку и обновит гардероб: в одном из лучших магазинов Парижа ей помогут найти свой стиль. Шаг за шагом план воплощался в жизнь, но, чтобы зажечь пламя страсти, понадобилось куда меньше усилий, чем предполагал герр Ландау. Перед отъездом из Лондона Артур заметно изменился, он буквально сгорал от любви. Гepp Ландау заметил под глазами фройляйн Оливер темные круги и все понял. Здоровые развлечения молодых он одобрял целиком и полностью. Артур хотел остаться в Лондоне, потом привезти девушку в Париж и, наконец, в Мюнхен, но герр Ландау сказал решительное «нет». Разлука только укрепляет чувства.
Дом миссис Франчески Брайон в Риджентс-парке оказался таким, как предполагала Элизабет, — большим, элегантным, с колоннами и подъездной аллеей до парадного входа, огибающей газоны и клумбы. Удивил лишь индейский тотемный столб на центральной лужайке и выставленная на обозрение всей улицы гранитная статуя с широкими бедрами и грудью, похожей на пудинг. Из-за обилия отверстий в самых неожиданных местах статуя напоминала композицию из швейцарского сыра и бланманже. Особых причин идти в гости у Элизабет не было, но визитка миссис Брайон до сих пор лежала в сумочке. Свободного времени хоть отбавляй, так почему бы не заглянуть в Риджентс-парк? Элизабет надела легкий серый костюм — расклешенная юбка, узкий жакет. Короткие, стриженные по последней моде волосы чуть выглядывали из-под шляпки оттенка «Эгейская ночь» в тон перчаткам, подаренным Карен. В таком наряде не стыдно показаться в Риджентс-парке, а разверстую бездну внутри никто не увидит. Элизабет дернула медную ручку, но звонка не услышала. Дверь открыла служанка или, возможно, экономка и смерила гостью надменным взглядом. Отвага, которую Элизабет старательно оберегала с тех пор, как сошла с поезда, стремительно таяла. Из глубины дома послышался женский голос: — Кто там, Эдит? Экономка Эдит пропустила вопрос мимо ушей. — В настоящее время у миссис Брайон гости. Простите, она вас ожидает? — Нет… То есть да, у меня есть ее визитка. — Эдит! — снова позвали из глубины дома. Экономка разглядывала Элизабет чуть ли не целую вечность. Взгляд ее прожигал насквозь. — Прошу вас подождать. — Мисс Оливер, какой сюрприз! — Миссис Брайон спешила навстречу Элизабет по шахматному мраморному полу. Босая, в развевающемся шелковом кимоно, она совершенно не переживала, что встретит гостью в таком виде. Без каблуков миссис Брайон казалась миниатюрной. — Пойдемте, со всеми вас познакомлю. Заходите, заходите! — Она взяла Элизабет под руку. — Стрижка вам очень к лицу, а шляпка — просто прелесть. Эдит, пожалуйста, принесите нам еще чаю и бутербродов. Да, и тост для Тоби. В гостиной топили камин, шторы задернули до половины, и в окна падали косые лучи апрельского солнца. От табачного дыма резало глаза. Подлокотники кресел и диванов, столики и низкие комоды были заставлены пустыми чашками, стаканами, тарелками с недоеденным пирогом и бутербродами. На полу валялись подушки и рисовальная бумага. Сколько человек в комнате. Элизабет так и не поняла. Маленький мальчик лежал на животе у камина и, перебирая цветные карандаши, рисовал в книге, детям явно не предназначенной. У мольберта стояла женщина с длинными волосами. Она была в синем хлопковом платье, а в руке держала рашкуль. Все присутствующие как по команде обернулись. — Это мисс Элизабет Оливер, подруга Майкла, — представила миссис Брайон и махнула рукой в сизый, подсвеченный солнцем дым. — Знакомьтесь: миссис Ингрид Шрёдер, моя сестра. — Она показала на женщину у мольберта: — Миссис Вениша Гибб. А это мисс Пикси Фейрхевен и мисс Оливия Лейн. Ингрид Шрёдер была хрупкой и миниатюрной, точь-в-точь как миссис Брайон, рыжеволосая и краснолицая худышка Пикси Фейрхевен — ровесницей Элизабет, то есть самой молодой, а Вениша Гибб за мольбертом — самой аристократичной. «Где же мисс Лейн? » — озадаченно думала Элизабет, глядя на трех женщин и темноволосого юношу в костюме. Юноша курил сигару. — Ага, подруга Еврейчика! — воскликнул он и, вскочив, поцеловал руку Элизабет. (Господи, у него же помада! ) — Я — Оливия. — А это Тоби, мой самый младший племянник, — объявила миссис Брайон, но мальчик и головы не поднял. Элизабет села в кресло у камина, чувствуя, что за ней все наблюдают. Расклешенная юбка и строгий жакет вдруг показались нелепыми. Она ощущала себя девчонкой в костюме из дешевого магазина, где по-настоящему стильные и оригинальные вещи вообще не продают. Все женщины, кроме Оливии, были в мягких струящихся нарядах — не платьях, не юбках, не в жакетах с блузкой, а в чем-то среднем, невероятно удобном и красивом. Темно-синий наряд Пикси Фейрхевен казался чуть консервативнее, зато у нее была причудливая расшитая бисером шляпка и длинные серьги с янтарем. По наступившей тишине Элизабет догадалась, что до ее появления подруги весело болтали и смеялись. Интересно, когда можно будет уйти? — Сейчас Эдит принесет чай, — пообещала миссис Брайон, легла на заваленный подушками диван и обнажила плечи. — На бок повернуться, да, Вениша? Руки я так держала? Женщина у мольберта кивнула и начала рисовать. — Эту милую девочку надо чем-то угостить, пока чай не принесли. Кто знает, когда появится эта Эдит… — Оливия подошла к подносу с бутылками, плеснула что-то в стакан величиной с вазу, а потом до краев наполнила его апельсиновым соком из кувшина. — Вот, любимый напиток Фрэнки — русская водка. Мы свою порцию выпили с бутербродами, так что вы пока наверстывайте упущенное. Коктейль сохранил вкус свежайшего апельсинового сока, но оказался теплым, будто в нем утонул кусочек солнца. Элизабет сделала глоток и почувствовала, как согревается желудок. — Господи, я совсем забыла о времени! Мне пора бежать! — воскликнула Пикси Фейрхевен, американка, как и миссис Брайон. — Ну, Франческа, передать маме, что вы приедете в августе? Остальных, разумеется, тоже приглашаю. Ингрид, милая, для детей няню наймем. Итальянцы обожают малышей. — Вы очень любезны, Пикси, — отозвалась миссис Шрёдер. — Тоби не переносит жару, но я уверена, мы что-нибудь придумаем. Пикси повернулась к художнице: — А вы, Вениша? Уговорите Дугласа поехать этим летом не во Францию, а к нам в Италию? — Не уверена, — рассеянно обронила миссис Гибб и отступила на шаг, чтобы оценить набросок. На щеке у нее темнело угольное пятно. — Он говорит, что итальянцы слишком возбужденные и истеричные, не крестьяне, разумеется, а средний класс. Боюсь, мне его не переубедить. — Совсем не нужно смотреть на итальянцев! — беззаботно воскликнула Пикси. — Дугласу незачем выходить за ворота. У нас есть бассейн, а с террасы прекрасные виды. Вениша, вы попробуйте! — Пикси повернулась к Элизабет: — Мой папа недавно купил виллу в Амальфи. — Ваша семья переезжает в Италию? — Нет, боже мой, нет! Я не смогла бы жить в Италии! Дом для меня — наш особняк в Нью-Йорке, а здесь, в Англии, мы живем в Блумсбери. Еще у мамы есть маленький замок на Корфу, такой аккуратненький, не чета шотландским, и шале в Инсбруке, мы там катаемся на лыжах. Вилла в Амальфи — просто мечта, хочу, чтобы все ее увидели! Здорово проводить отпуск на собственной вилле в кругу любимых друзей, правда, мисс Оливер? — Да, конечно, — кивнула Элизабет. — Американцы зарабатывают деньги с такой скоростью, что без нашей помощи не успевают тратить. — съязвила Оливия. Пикси Фейрхевен не обиделась. — Мой папа занимается биржевыми операциями, мисс Оливер. — Очевидно, она сочла, что Элизабет нужны пояснения. — На бирже покупают деньги. Странно, правда? Зачем покупать деньги, а не вещи или драгоценности? — Пикси захихикала. — Деньги — это те же вещи, — заметила миссис Брайон. — Сегодня у них одна ценность, завтра — другая. В газетах пишут, что игроки Нью-Йоркской биржи слишком богаты. — Мне нравится быть слишком богатой, — честно призналась Пикси. — Все «быки» однажды превращаются в «медведей», — заявила Оливия. Все молчали. Маленький Тоби Шрёдер как ни в чем не бывало рисовал у камина. Эдит принесла чай и надменно проигнорировала грязную посуду. Элизабет потягивала коктейль. — Вениша, милая, а что ты решила с Лефевром? — поинтересовалась миссис Брайон. — Ах, даже думать тяжело! Мне надавали столько рекомендаций, сделали столько замечаний… Андре сказал, что портрет неплох, хотя голова малость непропорциональна туловищу. — Бедная ты, бедная! — покачала головой миссис Брайон. — Он заставил меня все переделать, — продолжала миссис Гибб. — Сейчас эмоции улеглись, и можешь называть меня необъективной, но прежде портрет нравился мне гораздо больше. Лефевр не для меня. Они настолько консервативны, что готовы вернуть моду на классику. Дугласу это в самый раз, он в любом стиле пишет, а я задохнусь. Пожалуй, я все отменю и к июню вернусь в Лестер, где мой стиль понимают и ценят. — Мудрое решение, — одобрила миссис Брайон. — Не слушайте их, мисс Оливер! — засмеялась Пикси Фейрхевен. — Я вот сразу уши закрываю, чтобы с ума не сойти. Для девушек вроде нас с вами искусство — дремучий лес. Хвала небесам, что мы не обязаны в нем разбираться! Пикси Фейрхевен явно считала, что они с Элизабет обе совершенно не разбираются в искусстве. Нелестное предположение, но ведь Элизабет впрямь не знала, кто или что такое Лефевр, да еще от коктейля разморило. — Откуда вы знаете Майкла? — полюбопытствовала Оливия. В гостиной тотчас воцарилась звенящая тишина. — Я дружу с его младшей сестрой Рейчел. В августе собираюсь к ней в Кент и надеюсь встретить там Майкла. — Элизабет не лгала: Майкла в Кенте не будет, но надеяться-то можно. Она украдкой взглянула на миссис Брайон — та закрыла глаза. — Фрэнки совсем разуверилась, а вот я думаю, что Майкл к нам вернется, — заявила Оливия. — У него дела, — парировала миссис Брайон. — Его письма всегда такие непонятные! — воскликнула Элизабет куда эмоциональнее, чем хотела. Она собиралась спросить, где сейчас Майкл, но теперь уже не спросишь. — Майкл пишет, что часто думает обо мне. Надеюсь, он серьезно? — Конечно, серьезно. — мягко и искренне ответила миссис Брайон. Оливия протянула Элизабет чашку чая и кусок пирога. — Коктейль у вас не крепкий, но, может, и пирог попробуете? «Неужели они считают меня наивной глупышкой, не знающей, как действует алкоголь? » — с досадой подумала Элизабет. Пикси Фейрхевен так и не ушла домой, и они с Ингрид Шрёдер курили цветные сигареты в мундштуках. Миссис Гибб еще не дорисовала Франческу Брайон, и Пикси с Ингрид сказали, что подождут. Угостить сигаретой Элизабет никто не подумал. — Мисс Оливер — медсестра, — сообщила хозяйка дома. — Чудесно, правда? Выхаживает заразных детишек. — Вот это смелость! — похвалила Вениша Гибб. — Чтобы бороться с чужой болью, нужно благородство и великодушие. — И зрелая самоотверженность, — добавила Ингрид Шрёдер. — Я так вами восхищаюсь! — воскликнула Пикси Фейрхевен. — Медсестры — самые настоящие ангелы. Честное слово, я считаю вас святыми! Возникла пауза, и Элизабет поняла, что теперь ее черед говорить. — Можно мне сигарету? — Перед глазами поплыло. — Я больше не медсестра. Меня уволили. Мой любовник, хирург, оказался женат. Он водил меня за нос, и я назвала его грязным лгуном. Элизабет говорила без запинки, слова лились сами собой. Как приятно, когда все тебя слушают! — Случилось это во время консилиума. Там были два доктора, главная медсестра и другие медсестры. Он попросил главную медсестру передать мне, чтобы вышла из кабинета, а я напомнила, что прекрасно слышу и владею английским. Поняла же я, когда он объяснял, как делать фелляцию? Прекрасно поняла! Элизабет слышала свой голос будто со стороны. Каждое слово звучало четко и пронзительно, как звон колокольчика. — Старшая медсестра сказала, что не желает меня видеть. Дело было две недели назад, и с тех пор в больнице я не появлялась. В наступившей тишине неприятно скрипел карандаш Тоби Шрёдера. Пикси Фейрхевен застыла с сигаретой в одной руке и куском пирога в другой. — Итальянский — самый музыкальный язык на свете, — изрекла она. — Сплю и вижу Амальфи! 12

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒