Annotation 1 страница

Дождливый день 1947 года, на железнодорожной станции в английской глуши рыжеволосая Элизабет встречает немецкого мальчика, сына своей погибшей сестры. Она в смятении, переполняемая любовью и страхом. Что ждать от этого подростка, который состоял в гитлерюгенде и наверняка ненавидит врагов своей побежденной страны? Но реальность оказывается гораздо запутанней и сложнее. Тем же вечером немецкий мальчик вручает Элизабет картину на рваном холсте. На нем девушка с длинными медными волосами идет по солнцепеку, под деревьями притаилось кафе, а за столиком сидит мужчина и наблюдает за девушкой. Элизабет узнает себя. Но кто этот мужчина на картине, в углу которой стоят известные ей инициалы? И какое отношение имеет к картине художника-еврея ее немецкий племянник, психика которого явно подорвана нацизмом и войной? Так начинается тонко сотканная история двух семей на фоне вихрей, что накрыли Европу в двадцатом веке. Это неторопливый, завораживающий рассказ о семейных тайнах, предательстве и любви с лирично и точно выписанными деталями той эпохи. Патрисия Вастведт1947123192745678192991011121314151617181930191931201932212223241933251937262728293019413119443219463319473435363738Благодарности

notes1234567891011121314151617181920212223242526272829

Патрисия Вастведт
Немецкий мальчик

1947

Ровно в пять мимо двери Элизабет прошлепали тапки гостя из соседнего номера. Загудел водонапорный бак. Кашлянула лошадь, тянущая повозку с хлебом, заскрипели колеса велосипеда — это мальчишка из мясной лавки заказы привез. Через пару минут в рассеивающемся мраке слышалось только пение птиц. Элизабет приснился сад возле их дома в Лондоне. Солнечный свет лился сквозь листву, по траве скользили причудливые блики. Элизабет в старом школьном платье собирала под грушей падалицу и, подняв голову, увидела: Карен нашла грушу, такую большую, что с трудом держала на руках. Груша была зеленая с точками и очень красивая, как и все сокровища Карен. Элизабет захотелось эту грушу, но Карен не дала, лишь позволила взглянуть. Вблизи груша оказалась не такой уж и аппетитной, а в мякоти скрывалась не пчела и не червяк, а крошечный младенец. — Он твой, — сказала Карен. Элизабет открыла глаза. Голос Карен слышался так явственно, будто она, живая, стояла у кровати. Еще миг в полумраке висел залитый солнцем сад. В шесть под окнами послышались громкий шепот и хихиканье — пришли девушки-кухарки. Миссис Маккрей шикнула на них и загнала в дом. Утреннее солнце постепенно высветило пыль на ночном столике, серьги и часы Элизабет. Было почти семь. «Где сейчас поезд? — подумала Элизабет. — Скоро все случится. Я унаследую сына Карен, я его еще даже не видела, а уже люблю и ненавижу».
— Долго еще? — спросила Мод, прыгая на одной ножке возле турникета. — Скоро, милая, скоро! — успокоила Элизабет. — Никуда не убегай. Держи меня за руку. День клонился к вечеру. Дворник подметал перрон, а у корки, которую он не заметил, суетился воробей. Возле турникета собиралась толпа. — А скоро — это когда? — спросила Мод. Из тумана вырвался поезд, и воробей упорхнул. Копоть так и летела — ожидающие закрывали глаза и морщились. Поезд громко загудел, и Элизабет судорожно вцепилась в рукава пальто. Двери вагонов открылись, и пассажиры стали передавать носильщикам сумки и чемоданы. В толпе мелькнуло лицо Джорджа, а вот парня, который сошел бы за Штефана, поблизости не было. — Я видела папу, — сказала Элизабет дочери. — Моди, он уже здесь. Девочка от радости онемела. Элизабет тоже радовалась, но и сейчас в этой толпе она искала лицо Майкла. «Ради бога, прекрати! Вы больше не увидитесь. У него теперь совсем другая жизнь». Элизабет сунула сумочку под мышку. Снова мелькнул Джордж — немолодое лицо, кто мог подумать, что она выйдет замуж за человека настолько старше себя. Долгие гипнотические часы в поезде явно его утомили. Джордж пригладил густые седые волосы, поправил шляпу и двинулся сквозь толпу пассажиров, разбирающих багаж. Глаза припухли, под загаром, который не сходил даже зимой, его мужественное лицо казалось одутловатым — видимо, с недосыпа. Наверное, он тоже по ней скучал. Джордж остановился. Элизабет помахала, но над головами висел пар, он вихрился в толпе, и она снова потеряла мужа из виду. Два дня назад Джордж уехал в Дувр встречать сына Карен, прибывшего в Англию на пароме. Помимо сильного истощения доктор приемно-регистрационного пункта обнаружил у паренька вшей. Штефана побрили, рану на шее обработали. Джордж купил ему новую одежду, а изодранную форму гитлерюгенда и разбитые сапоги выкинул. Из Дувра Джордж позвонил домой. — Штефан здесь. Пропустили и оформили без лишней волокиты. Ни ему, ни мне ни единого вопроса не задали. — Он здоров? Элизабет сидела на кровати в безнадежно унылом гостиничном номере: коричневые полы, объемные зеленые обои, зеленое покрывало на кровати, над изголовьем «Тадж-Махал на рассвете» — вышивка в крикливых розовых тонах. Элизабет задернула шторы и зажгла лампы на тумбочке, но уютнее не стало. В окрестных холмах выл ветер. Элизабет с Кристиной и Мод на поезде доехали до Йорка и остановились в пригородной гостинице, куда Джордж привезет паренька. Они попривыкнут друг к другу, а потом Штефан отправится в школу-интернат, где когда-то учился Джордж. Она услышала чей-то приглушенный голос, словно трубку прикрыли рукой. — Джордж? — Да-да. Тут к телефону очередь, мне пора. Врач сказал, ему нужно время. Через пару месяцев будет как огурчик. — А он… По-твоему, он… — Элизабет так туго обмотала палец телефонным шнуром, что стало больно. — Элизабет, он обычный парень. Слава богу, разыскали нас. Невероятно, эти дети прошли через ад, а мы еще заставляем их страдать. Они же понятия не имели, что творится вокруг. По спине Элизабет побежали мурашки. Ему шестнадцать — разве он ребенок? Как мог он «понятия не иметь»? — Штефан жил в каких-то развалинах, — продолжал Джордж, — рылся в мусорных баках у американской полевой кухни. Черт возьми, эти мальчишки не виноваты, что случилась война. Не больше, чем наши дети. «Наши дети не носили свастику. Наши дети никого не убивали», — хотела возразить Элизабет, но вслух сказала другое: — На ужин мы ели жареный колбасный фарш, а на десерт — банановый крем, настоящий. Не представляю, где миссис Маккрей раздобыла бананы. Моди была на седьмом небе. В трубке затрещало. — Алло, алло! Джордж, ты меня слышишь? Когда вы приедете? Мод без конца спрашивает. — Мы приедем завтра. Гостиница приличная? Миссис Маккрей уверяет, что там очень современно. Я хотел, чтобы тебе было удобно. — Чудесная гостиница. Пауза. — Самое меньшее, что мы можем дать мальчику, — приличное образование. Научу его удить нахлыстом и пить хороший односолодовый виски. А еще стрелять. Как думаешь, ему понравится? Вопреки всему Элизабет улыбалась, кладя трубку. Упражнения в стрельбе Штефану не понадобятся, он куда лучший снайпер, чем Джордж.
Тем временем первые пассажиры уже проходили через турникет. Парень в гражданском сдал свой билет и остановился как вкопанный, словно без него не был способен двигаться. Сбитый с толку, взволнованный, как и все демобилизованные, он будто заблудился на нейтральной территории между войной и миром и не знал, куда податься. Вокруг него собрались люди, а потом девушка в пышной юбке, на которую наверняка ушли купоны за целый год, растолкала толпу и бросилась парню на шею. Они покрепче обняли друг друга, чтобы никто больше не разлучил. Девушка засмеялась, а парень ее приподнял, ее волосы упали ему на лицо, и он впился в ее губы, прижимаясь к ней лицом. Толпа разделялась, огибая парня с девушкой, и текла из-за турникета. Элизабет отвернулась: подол девушкиной экстравагантной, легкомысленной юбки задирался все выше и выше. — Моди, милая, не смотри туда. — В толчее берет Моди сбился набок, и Элизабет его поправила, а когда выпрямилась, перед ней стоял немецкий парень и улыбался, будто узнал ее. — Я видел, как вы машете, — сказал Штефан так тихо, что Элизабет едва расслышала, и жадно глотнул воздух ртом. Он подошел совсем близко, чтобы его голос не заглушался вокзальным шумом, и теребил шарф. На шее белел шов, кривизной напоминавший рукоделие Мод. — Я подумал, вы меня узнали. — Здравствуй, Штефан. — Элизабет решила было его поцеловать, но парень оказался слишком высоким. — У меня есть твоя фотография, очень старая, но ты почти не изменился. Глупая ложь, но Элизабет выбили из колеи — нет, не впалые щеки, высокий рост, худое лицо или острые плечи, на которых плащ висел как на вешалке, а непринужденность и полное отсутствие подростковой застенчивости. Глаза голубые — у нее болезненно сжалось сердце. Как будто ей вернули кусочек Карен. Хотелось заплакать: ведь Штефан единственный понимал, что это невозможно, что Карен больше нет. Чтобы отвлечься, Элизабет оглядела толпу и стиснула ладошку Мод. — Ай! — взвизгнула девочка. — Больно! Штефан вытер бескровные губы и все сглатывал, сглатывал, сглатывал… — Поездка получилась интересной. Ваш муж показывал мне разные достопримечательности. — Он тщательно подбирал слова и говорил без акцента, произнося каждое слово четко, как англичанин в беседе с иностранцем. Мод, взволнованная предстоящим знакомством, беспокойно топталась рядом. — Поздоровайся со Штефаном, — велела Элизабет дочке. — Здравствуй! — пискнула Мод и прижалась к матери. Штефан стоял, широко расставив ноги, и шатался, точно люди, спешащие мимо, раскачивали перрон, как лодку. Элизабет в жизни не видала настолько усталого человека. — Я очень рада, что ты приехал, — сказала Элизабет, касаясь его рукава. Штефан уставился на ее пальцы. — Я никогда его не видел, — проговорил он, — и рассказать ничего не могу. Мне все задают этот вопрос. Даже если не задают, я читаю его в глазах. — О ком ты? — спросила Элизабет, хотя прекрасно его поняла. Штефан съежился в своем плаще, словно признание в том, что не видел фюрера, разъедало его изнутри. — Хорошо, Штефан, я ни о чем спрашивать не буду. Наконец через турникет прошел Джордж, а следом носильщик, везущий его старый, обмотанный веревкой чемодан. Мод тут же бросилась к отцу, и тот подхватил ее на руки, от чего закружились ее варежки на резинке и шелковистые волосы. — Мой мышонок, я так по тебе скучал! — Джордж осторожно опустил девочку на землю, потом потянулся к Элизабет, но она стояла вполоборота, и поцелуй пришелся в ухо. Джордж качал рукой, за которую держалась Мод. Без отца девочка дулась и капризничала, а теперь щебетала как птичка и висла на его руке. Элизабет подумала про парня в гражданском и девушку, крепко сжимавших друг друга в объятиях. Она чувствовала, что рядом стоит Штефан, наблюдает за ней и ее родными, наблюдает и уже делает выводы. Джордж широко улыбнулся. — Элизабет, ты прекрасно выглядишь. — сказал он, давая понять, что любит ее и забыл, как она его подводила. — Машина за воротами. — Элизабет почувствовала, как кусочки ее души становятся по местам. — Кристина ждет в салоне, сюда прийти не захотела. Джордж не ответил, и Элизабет немного разозлилась: ничем его не проймешь! — Кристина — моя старшая сестра, — объяснила Штефану Мод, при Джордже заметно осмелевшая. — Есть еще Элис, но она дома, в Кенте. — Элис, — повторил Штефан. — У меня три двоюродные сестры — Кристина, Мод, Элис. — Вот-вот. Одни женщины. — кивнул Джордж. — Старина, я так рад, что ты приехал. Элизабет повела их со станции, на ходу разыскивая в сумочке ключи от машины. Вдруг Джордж прав? Вдруг, если очень захотеть, все и впрямь получится?
Кристина перчаткой протерла круглое окошко на стекле, дыхнула на него и снова потерла. Она съежилась на заднем сиденье «хиллмана» миссис Маккрей, стараясь не сдвигаться с нагретого места. Со станции понемногу выходили люди, и Кристина высматривала бледно-желтое пятно, оно же пальтишко Мод, зеленое пальто матери и длинное темно-серое — отца. Рядом с ними будет еще одна фигура. Запотевшие окна машины усугубляли Кристинину близорукость. Если бы не парень из Германии, она взяла бы очки. Под ветром и дождем, на которые пасмурный день не скупился, в наползающем мраке и свете уличных фонарей вид из окна превратился в пятнистый хаос. Кристина наблюдала за фигурками прохожих — мужчинами в макинтошах и женщинами в вытертых пальто, с хозяйственными сумками в руках. Через дорогу перешли две медсестры. Низко наклонились, закутались в накидки — сущие летучие мыши со сложенными крыльями. Солдат остановился и закурил сигарету — яркий свет спички высветил сизую струйку дыма. Секундой позже спичка полетела в канаву. Солдат зашагал медленно, будто слишком много выпил. Люди возвращались домой. «Нормальные вечера — это когда граммофоны, — думала Кристина, — и девушки курят “Крейвен Эй’’, а их кавалеры устраиваются на подлокотнике и изображают Фрэнка Синатру». Увы, вечера в гостинице — это сквозняки и тоска. Они втроем усаживались у камина, поджаривались спереди, а на спинах замерзали сосульки. Ночью Мод залезала в Кристинину кровать, чтобы отогреть окоченевшие ножки, и мучила ее громким сопением. Как странно обходиться без домашних удобств. Два дня ожидания в Йоркшире оказались изнурительно скучны. Еда и вид на дождь — других развлечений в гостинице не было. У Кристины от чтения болели глаза, а Мод маялась от скуки и по сто раз спрашивала, когда приедет Штефан. Вчера в гостиной они нашли целую стопку пазлов, и Мод чуть не умерла от радости. Она заставила Кристину отложить книгу, и они вместе составляли разные картинки: «Африка», «Черный континент», «Понедельник в Игрушечном городе», «Золотая осень на поляне», пока не надоело вертеть в руках резные деревяшки. Картонные коробки пахли прежними детьми и затхлым нутром буфета. — А Штефан умеет пазлы? — спросила Мод. — Нацисты их любят? — Завтра сама спросишь. Но вот ожидание кончилось. Тыц-тыц-тыц — Элизабет раздраженно постучала ключами в окно «хиллмана». Мод прижалась губами к стеклу. Кристина отлепилась от сиденья и вылезла из салона. Штефан Ландау, немецкий кузен, был на диво привлекательным, даром что брит наголо и худ как щепка. Элизабет легонько подтолкнула Кристину. Давай, мол, представлю тебя. — Штефан, это Кристина. — с опаской проговорила Элизабет, словно показывала фокус, который не всегда получался. — Здравствуй, Кристина! Рад знакомству. — Голос — как ржавое железо. Штефана колотило. — Очень рад. — повторил он, словно обещая себе использовать это удручающее знакомство наилучшим образом. — Боже, у тебя такой голодный вид! — выпалила Кристина. Его улыбка подозрительно напоминала вызывающую усмешку. Ежик отрастающих волос сверкал, как золотая чешуя. «До чего тощий! » — про себя ужаснулась Кристина, хотя, видимо, Штефана худоба не смущала. Размытый дождем свет фонарей скрывал его, и у Кристины мелькнула мысль, что в другом ракурсе Штефан покажется крупным и сильным. Очевидно, этот парень был из тех, кого мало интересует чужое мнение. Несмотря на страшную дрожь и скрипучий голос, Кристине он понравился. — Нам пора, — звякнув ключами, объявила Элизабет. — Штефан наверняка устал от долгой поездки. Продолжим знакомство за ужином. «Раз поездка в Йоркшир так утомительна, почему же мы в Кенте не остались? — недоумевала Кристина. — А раз он мечтает с нами познакомиться, почему Элис с собой не взяли? » «Война сделала Штефана сиротой, — сказала Элизабет перед поездкой на станцию. — Кристина, будь с ним поласковее. Кроме нас у него никого нет, теперь мы его семья». Кристине показалось, что семья Штефану Ландау совершенно не нужна.
По дороге в гостиницу Мод заснула. Джордж прижал ее к себе, а Кристина прильнула к нему с другой стороны, греясь его теплом даже сквозь толстое пальто. Элизабет вела чересчур быстро и дергала рычаг переключения передач, словно забыла, как управлять автомобилем. Дождь перестал, над коттеджами и фермами висел дым, а вдали красноватые облака навалились на резкие силуэты холмов. Штефан сел впереди и смотрел на дорогу. Его профиль на фоне зелени вечернего неба высвечивали то фары другой машины, то фонарь на подводе, что возвращалась домой. Никогда в жизни Кристина не видела парня красивее и поразительнее, чем этот белокожий немец с глазами как синяки. Вскоре холмы и небо слились в сплошную черноту. «Хиллман» трясся по проселочной дороге, за деревьями замелькали окна гостиницы. Миссис Маккрей встречала их у раскрытой двери, и желтый свет из холла острым конусом вспарывал ночной мрак. — Мистер Мэндер, ну наконец-то! — воскликнула она, прижав к груди мясистые руки, словно приезд Джорджа принес облегчение и ей. Увидев Штефана, миссис Маккрей чуть подалась назад. — И вам доброго вечера, молодой человек. Все собрались в холле под пыльной оленьей головой. Миссис Маккрей распоряжалась насчет ужина, разговаривая исключительно с Джорджем. Кристину это не удивляло: ее отец нравился женщинам, особенно таким вот старым калошам.
Штефан поднялся к себе в комнату и лег спать. Он не проснулся ни к ужину, ни к завтраку, ни к ланчу. Мод не отходила от его двери — то легонько пнет, то прислонится, то водит пальцами по завиткам на древесине. — Ну когда он выйдет? — Оставь его в покое, — велела Кристина. — Штефан залег в спячку. Он воевал на войне и оказался на стороне побежденных. Она взяла Мод за руку и повела в гостиную с видом на озеро и холмы. Пелена дождя размыла все цвета, но время от времени тучи расходились, показывалось бездонное голубое небо, выглядывало солнце, и все вокруг сверкало перламутром. Увидев радугу, Мод побежала за калошами и пальто, но, пока одевалась, тучи снова набухли, полил дождь, и чудо исчезло. — Никто ничего не делает! Ну как же так? Он спит и спит! — А что ты хочешь делать, мышонок Моди? — Кристина похлопала по диванчику, и Мод села рядом. — Штефан будет жить с нами? — спросила Мод. — Да, но скоро уедет в школу. — Он наш враг? — На войне был врагом, а сейчас — нет. — Совсем скучное путешествие! — вздохнула Мод, раздувая челку. — Да уж. — Кристина усадила сестренку на колени. — Почитать тебе мою книжку? — А что за книжка? — «Валери учится любить». Мод сунула большой палец в рот, наклонилась к книге, и Кристина почувствовала, как от ее макушки пахнет печеньем. Элизабет и Джордж разговаривали в своей комнате наверху. Очевидно, о Штефане. Подробности Кристина не знала, но в целом представляла, что там происходит: Джордж уверяет, что все будет в порядке, а Элизабет твердит, что он просто не понимает. Джордж приглаживает волосы, щупает подбородок — нет ли щетины, смотрит на Элизабет так, будто она ваза, которая вот-вот упадет с полки. Элизабет глядит настороженно, теребит сережки, пуговицы и носовой платок. Чуть позднее родители объявят перемирие и спустятся пить чай, а пока Кристине придется сидеть с Мод в гостиной. Кристина устает читать, пропуская абзацы, в которых Валери целуют, Мод устает слушать, зевает, соскальзывает с дивана за пазлом, высыпает деревяшки на ковер, смешивает и садится на корточки. Ее золотистые волосы блестят во мраке. Спустя какое-то время появляется миссис Маккрей и подкидывает в камин немного угля. Когда она нагибается, скрипят и толстая твидовая юбка, и грубые ботинки. Миссис Маккрей поправляет жемчуг на кремовой трехъярусной груди и выходит. Кристина гадает, что у миссис Маккрей под кардиганом. В идеале женская грудь должна напоминать остроконечные холмики. «Надеюсь, моя вырастет, как у Джоан Фонтейн, а не как у миссис Маккрей», — думает девушка. Кристина прижимается к парчовой спинке дивана и снова открывает книгу. Дождь перестает, вновь начинается, перестает, начинается, и, слушая его, она забывает переворачивать страницы, и шипит пламя, богатое дымом, но скупое на тепло, и закрываются глаза. Кристина кладет голову на руки и думает о Штефане, который никак не проснется. Его сон сочится между половицами, течет вниз по ступенькам, заливает гостиную, Кристинино тело тяжелеет, и дождь ее больше не волнует, даже если он никогда не закончится. 2

Было время, когда Штефан думал, что спать больше не захочет: его тело превратилось в свет, а сознание промыли до сверкающей чистоты. Когда в Германию вторглись вражеские танки, он стал защитником родины и мог больше не спать и не грезить. О поражении речь не шла — все граждане Рейха вместе выкуют великую победу. Фюрер нуждался в каждом немце. Как-то раз отряду гитлерюгенда выдали бутылку апельсинового сока и пакет с хлебом и колбасой, посадили мальчишек в школьный автобус и повезли к линии фронта, и некоторые ныли и хныкали, потому что было поздно и хотелось спать. Едва автобус остановился, мальчишки проснулись и высыпали из салона. Сбившись в кучу, они смотрели на шары алого огня, вспыхивающие на горизонте. Водитель побросал их рюкзаки в грязь и укатил восвояси. Ночь была теплая, словно на курорте. Вскоре подошли два солдата и осветили фонарями заспанные мальчишеские лица. — Парни, фюрер шлет вам привет! — Голос был добрый, вежливый, хоть и мрачный. — Он ценит вашу верность и отвагу. — Глянь, они совсем дети! — проговорил другой солдат, а потом рявкнул: — А ну подтянитесь! Разумеется, мальчишки со сна не запомнили, куда их ведут. Потом не завязанные шнурки и рубашки, не заправленные в брюки, уже никого не волновали: в темноте с боеприпасами бы разобраться. Порой в неразберихе они убивали друг друга. Сперва ужас бил по животу и вгрызался в кишечник. Штефан часто-часто дышал, потому что сердце билось, как заяц в мешке. Вскоре страх отступил, и, если Штефан не отворачивался, Смерть была почти прекрасна. Школьные плакаты, схемы и диаграммы не показывали, что умирающее тело состоит из пленок, связок и жидкости; в учебниках не писали о том, какое яркое у человека нутро, не писали о силе боли. С мясом и мозгами наружу любое существо удивительно, хотя все трупы одинаковые: внутренности растерзанного солдата такие же, как у пони, гуся, девушки, собаки, свиньи или ребенка. Разница лишь в размере и количестве. Если присмотреться, плоть у каждого разная, а обгоревшая — черная у всех. Однажды ночью Штефан наткнулся на изогнутую железку и вспорол себе шею. Он глотал собственную кровь, которая стала последней едой, а потом вообще не мог глотать. Штефан понял, что конец будет не таким, как ему думалось. Он умрет от истощения. Вскоре ухмыляющийся янки отнял у Штефана винтовку и патроны, потрепал по затылку и велел бежать к маме. До слез и соплей Штефан не унизился — он потерял сознание. В полевом госпитале рану на шее залатали, а потом его кормили из бутылочки, как младенца. Штефана даже в плен не взяли и через неделю отправили домой. Дом Штефана стал кучей битого камня на разбомбленной улице. Там посреди дороги стояло кресло, в кресле сидела веснушчатая Герда Зефферт и дрожала, как крыса под током. Ее рот облепила короста, на коленях багровели болячки. — Вид у тебя жуткий, — отметила Герда, встряхнув косами. — Если некуда пойти, у членов «Союза немецких девушек» дом на Мюллерштрассе. Крыши у нас там нет, но ты приходи, гостем будешь. — Солдаты здесь уже были? — Да, как мы ни прятались, они нас нашли. Герда снова встряхнула косами. — Некоторые девочки сопротивлялись, некоторые обмазывались грязью или притворялись мальчиками, но все это глупости. Не помогло. Солдаты уже ушли. Герда рассказала, что ее мать погибла шесть месяцев назад. Когда завыла сирена, фрау Зефферт вязала вместе с товарками по партии. Она обещала, что тоже прибежит в укрытие, вот только ряд закончит. Узор «двойная коса» не из простых, а убежище вон оно, за углом. Кроме того, фрау Зефферт знала, что тревоги часто бывают ложные. Та тревога ложной не была. — Твоей мамы там тоже нет, — сказала Герда. У нее задергался рот, и Штефан понял, что вопросов лучше не задавать. — У нас убежище в угольном подвале на Мюллерштрассе. Очень надежное! — Герда, с бомбами покончено. — Я знала, что мы победим, — вздохнула она. — Heil Hitler!
Когда о поражении речь не шла, Штефан не спал, но вот Германию разбили, и ни на что, кроме сна, не осталось сил. На вражеской кровати под пуховым одеялом в розовый цветочек сон сразил его наповал. Проснувшись, Штефан увидел изгиб одеяла, а на горизонте изножья — горную цепь своих ступней. Его тело простиралось на столько миль, что сознание тщетно старалось определить, где ноги и что за голубоватый свет сочится из-за штор, утренний или вечерний. В окна стучал дождь. Просыпаясь, Штефан слышал и другой звук — скрежет камней под каблуками. Оказалось, это воздух скрежещет в горле. Захотелось отлить, и Штефан сел. От движения закружилась голова. Наконец комната остановилась, Штефан выпил стакан воды с тумбочки и выбрался из постели. Он шатался, как старик, и почему-то был в чужой пижаме. Куртка взмокла от пота, поэтому Штефан снял ее и натянул чистую, которая, аккуратно сложенная, лежала на стуле, а сверху надел тяжелый, словно шинель, халат. С халатом пришлось повозиться — надо было запахнуться и завязать пояс. Без терпения и сосредоточенности тут никак. Потом Штефан вспомнил, что и прежде надевал халаты, хотя сколько раз, сказать не мог. Коридором он побрел в ледяную уборную, обложенную зеленым кафелем, потом обратно, перебирая руками по стене, словно альпинист. В комнате он застал тетю Элизабет — в накинутой на плечи шали она стояла у окна. — Здравствуй, Штефан, — проговорила она. — Я принесла тебе ужин. Ты же наверняка сильно проголодался. Штефан лег в постель прямо в халате. Обращается с ним как с ребенком. Да еще взбила подушку и расправила простыню! Это раздражало. — У тебя жар, да? Сон обязательно поможет, но ты должен есть. — Элизабет села на кровать, прямо Штефану на ногу. Тут же вскочила и давай извиняться, словно могла его раздавить. Потом опустилась на самый краешек кровати и затеребила бахрому шали. — Мы с тобой уже встречались. Тебе в ту пору было почти три, совсем малыш. Но даже тогда ты прекрасно говорил по-английски. — Не помню… — Я и с отцом твоим встречалась. Он очень любил твою маму и тебя, разумеется. Штефан уже не помнил времена, когда его родители любили друг друга. В тяжелом халате он сильно потел. Тетя Элизабет была вроде немолодой, но и не старой тоже. Губы накрашены, пахнет духами. Штефан не знал, что сказать. Глаза Элизабет скользнули по его груди и рукам. На тумбочке лежали сигареты и зажигалка. — Наверное, все солдаты курят, — проговорила Элизабет. — Нет, вовсе нет. «Зиппо» мне подарил американец. Очень хорошая зажигалка, не раз выручала. — Кажется, парень ты практичный. Не из тех, кто тратит полжизни, докапываясь до сути. Штефан не понимал, что тетя имеет в виду. Впрочем, суть его жизни уже уничтожили. Штефан щелкнул зажигалкой. Когда он в последний раз курил? Кажется, несколько недель назад. — Когда твоя мама была маленькой, она вырывала сеянцы, чтобы посмотреть, проросли или нет. Очень в ее духе: она хотела всего и сразу. — Элизабет подняла подбородок и легонько дунула, отгоняя дым. — Хотела знать наверняка, что все получится именно так, как нужно ей. По-моему, торопить события не стоит, как ты считаешь? Не то возможности не успеют проклюнуться из семени. Ну и разговор! Как в кино: на такие темы любовники беседуют. Штефан вдруг почувствовал себя совсем взрослым. — Только прав ты или нет, понимаешь слишком поздно. В жизни ничего не происходит дважды. На ошибках учиться не получается, поэтому каждый день мы совершаем новые. Штефан не знал, говорит Элизабет о себе, о нем, о войне или ни о чем конкретно — просто тишину заполняет. — Штефан, как ты хочешь жить дальше? — Хочу служить родине! — отчеканил Штефан и тотчас почувствовал, что Элизабет разочарована. Ответил, как детсадовец, заучивший пару фраз для праздника в «Дойчес юнгфольк», но слова эти прочно засели в голове, и другого ответа Штефан пока не знал. — Да, конечно, — кивнула Элизабет. — Хочешь служить родине. Великой Германии. — Ее больше нет. — Да уж. Прости, зря я раны бережу. Ты, наверное, зол, что тебе врали и заставляли сражаться. — Никто меня не заставлял, — покачал головой Штефан и решил сменить тему: Элизабет задает слишком много вопросов. — У меня для вас подарок. — Он соскользнул с кровати, подошел к чемодану — после сигареты получалось куда легче — и протянул Элизабет сверток. В свертке оказался рваный кусок холста. Девушка с длинными медными волосами идет с солнцепека к тенистой деревенской площади. Под деревьями притаилось кафе, за столиком сидит мужчина и наблюдает за девушкой, а она одной рукой придерживает подол летнего платья, другой — шляпу. Ветерок развевает длинные волосы, пламенем сияющие на фоне пронзительно-синего неба. Элизабет впилась глазами в портрет. — Это я, — наконец проговорила она. В углу стояли инициалы и год: «МР 1929», а на обороте карандашом нацарапали: «Мазаме, Лангедок». — Вы ведь знаете, что это за Мазаме? — спросил Штефан. — Нет, я никогда не была во Франции. — А этого художника, МР, знаете? — Элизабет промолчала, и Штефан решил, что она не расслышала. — Вы знаете художника? — Да, это Майкл Росс. Майкл. Получается, она знала Еврея. Штефан выдержал паузу. — Он ваш друг? Элизабет подняла голову. — Друг? — Она обвела инициалы пальцем. — Нет. Штефан чувствовал: все тетины мысли занимает ее портрет в совершенно незнакомой деревне. — Красивая картина, правда? — спросил он. Элизабет не ответила. Столько наговорила — а тут замолчала.
Вечером Элизабет несет Штефану ужин, а спустившись на первый этаж, садится за стол, где ждет семья, и наливает себе воды. Джордж протягивает ей джин с тоником. Волосы Элизабет зачесаны назад, на ней бесформенные вельветовые брюки, вязаная шаль, чтоб не мерзнуть на сквозняках, алая помада и слишком много духов «Парижский вечер». Кажется, она хотела надеть платье, но забыла. Кристина видит: мамины мысли где-то далеко. Джордж щупает подбородок — нет ли щетины. Миссис Маккрей поднимает крышку супницы, и аромат «Парижского вечера» тотчас растворяется в запахе пикши. Элизабет опускает ложку в суп. Остальные не двигаются. — Где он? — не выдерживает Мод. — Что он делает? — Спит. Я оставила ему поднос, — скороговоркой отвечает Элизабет, и все понимают, что обсуждать нечего. Немецкий парень до сих пор спит.
Ночью под Кристининым окном бродят звери. Наверняка олени или коровы, но по звукам — сущие слоны. Они стонут, будто от горя, и надрывно кашляют. Кристина полдня ходила как сонная муха, а теперь заснуть не может. Колени прижаты к груди — так теплее. Ноги сильно ноют, и Кристина их вытягивает. Только кровать холоднее Северного Ледовитого океана, и Кристина снова сворачивается калачиком. В подушке ком, да еще раздражает шов поперек наволочки. Сон не идет, а отвлечься не на что: темно, перед глазами лишь серебристый потолок. Трещины на штукатурке похожи на реки с притоками. Кристина разглядывает их одну за другой и на середине этой речной карты замечает паука. Он не шевелится, ждет благоприятного момента. Прямо под пауком спит Мод. Кристинины уши растут и крутятся, ловят звуки, что притаились во мраке. Сперва пульсирует тишина, потом из нее проступают голоса, путешествующие по водопроводным трубам. В батарее чуть слышно играет оркестр; в соседней комнате включили радио, и теперь по трубам передают музыку. Кристина слышит звук, различимый лишь в полной тишине. Звук не направленный: как ни прислушивайся, всегда доносится из разных мест — то из-под половиц, то с потолка. Вроде бы чье-то дыхание, но очень напоминает скрежет пилы по камню.
После завтрака Элизабет и Джордж вышли на улицу и чуть не ахнули, такой чудесной была погода. Элизабет взяла мужа под руку, и оба зажмурились от яркой пестроты холмов. Распустились нарциссы, пели птицы, над лужами летали стрекозы. Стоял полный штиль, и прозрачной небесной голубизне ничего не угрожало. — В такой день нужно появиться на свет, — проговорил Джордж, умеющий превращать обычные слова в поэзию. Две дорожки следов спускались по росистой траве к озеру, где Мод, купая в воде подол пальто, разглядывала то, что держала в пригоршне. Рядом, скрестив руки на груди, стояла Кристина. Она чуть подбоченилась, откинула назад волосы и, макая в воду носок туфли, смотрела на другой берег озера. Убранные назад волосы такие же, как у Элизабет в молодости, — восторг пожилых дам и вечный протест моде. Джордж называл Кристину тициановским ангелом, а та твердила, что проклята, — мол, рыжим идет лишь оранжевый. Одно время Элизабет казалось, что дочь вырастет гибкой и изящной, как Карен. Серые глаза, упрямый рот и крупные черты Джорджа — Кристина и впрямь эдакая мрачноватая красавица. Вероятно, однажды мужчины оценят ее безмятежное равнодушие и бесхитростную улыбку. Элизабет с Джорджем прошли в тень высоких елей, потом снова на солнце. Видимо, на кухне открыли окно: утреннюю тишину нарушал звон посуды, грохот кастрюль и музыка, которую передавали по старому радио миссис Маккрей. Вдруг Мод бросилась вверх по холму, из пригоршни на пальто полилась вода. Когда добежала до родителей, вода уже вытекла, а на ладони девочки билась крошечная полупрозрачная рыбка с блестящими глазками. — Вот так улов! — воскликнул Джордж. — Скорее, Моди, брось ее обратно! Девочка повернулась на сто восемьдесят градусов и бегом кинулась к озеру. Чулки сползли, на желтом пальто мокрое пятно — Мод снова села на корточки, купая подол в воде. Кристина подошла посмотреть. На кухне опять загрохотали кастрюли, а песне по радио теперь подпевала девушка. Элизабет закрыла глаза, подняла лицо к нежаркому весеннему солнцу и вслепую зашагала в малиновой темноте, сгустившейся за сомкнутыми веками, ощущая надежность руки Джорджа и ритм его тяжелых шагов. «Сейчас открою глаза и увижу Майкла. — Элизабет столько раз это представляла, что измена Джорджу стала привычной, даже безобидной. — Это не значит, что я не люблю мужа. Я сама все решила и жизнью вполне довольна». Счастье и горе молодости сменились размеренными буднями, мирными и почти счастливыми, но ее разыскала картина Майкла. Она доказывала, что эта жизнь — отнюдь не предел мечтаний. 3

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒