ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. УГРОЗА 5 страница

Что же касается дона Хуана Альвареса, то Анжелика пока еще не могла придумать, как подступиться к нему, чтобы заставить его приложить к больным ногам припарки из льняного семени, которые принесли бы ему облегчение. Черт бы их всех побрал, этих гордецов, вместе с их мавританским сеньоральным воспитанием! Они презирали женщину, считая, что она должна сидеть взаперти и что удел ее — лишь молиться да рожать детей. Дон Хуан Альварес был весьма достойный подданный своего короля Филиппа III — ведь достославный король умер, спаленный жаровней, которую не могли отодвинуть только потому, что в тот момент не оказалось поблизости придворного, каковой, согласно этикету, должен был это сделать.

Омертвевшая, грубая, суровая, мистическая культура, давшая, однако, миру храбрых конкистадоров, которые менее чем за пятьдесят лет, начиная с Бальбоа, пересекшего в 1513 году Панамский перешеек и открывшего Тихий океан, и кончая Орельяной, в 1541 году спустившимся по Амазонке от самых ее истоков в Андах до Атлантического океана, покорили большую часть огромного континента и, вобрав в себя, подавили три блистательные индейские культуры: ацтеков, майя и инков.

Иногда граф де Пейрак шутил с испанцами.

— Благодаря вашей пятерке, — говорил он им, — Испания не окажется в стороне от завоевания Северной Америки. Ваши братья впали в уныние, не найдя золотых предметов в поселках алгонкинов и абенаков. Вот уж поистине стоило принадлежать к племени рудокопов, коими испокон веков являлись иберийцы, чтобы превратиться в обыкновенных бандитов. Но вы последовали за мной, и потому вы будете единственными, кто вернется к ремеслу ваших предков, которые добывали и серебро, и медь, и невидимое золото из недр земли.

Когда испанцы слушали его, в их горящих глазах проскальзывало вдруг что-то человеческое и они казались счастливыми.

К опасным Анжелика относила четверых: ирландца О'Коннела, парижанина Жака Виньо, рудокопа Соррино, наполовину испанца, наполовину перуанского индейца, и овернского кузнеца Кловиса.

Жак Виньо тревожил ее не так уж сильно. Дерзкий на язык, любитель выпить, он был все же сговорчив и в глубине души чувствителен, а временами, когда, выделяя его в чем-то, тешили его тщеславие, даже проявлял себя услужливым и добрым малым. В конце концов Анжелика стала относиться к нему с несколько большим доверием. Было необходимо стать его союзником, потому что своими насмешками, своими репликами или притязаниями он мог отравить жизнь всем.

О'Коннел был опасен не только своим вспыльчивым характером и манией преследования. А ведь его и впрямь преследовали: англичане за то, что он католик, а французы за то, что он говорит по-английски. Но опасность крылась в другом: именно он тяжелее всех перенес пожар Катарунка, гибель всех его сокровищ. «Нужно было бы выйти из положения как-то иначе, — твердил он, — не сжигая Катарунк». Он не мог пережить и простить этого. И потому ненавидел весь мир. Анжелика не знала, с какой стороны к нему подступиться. Его мрачное лицо, его угрожающее брюзжание и постоянная озлобленность угнетали ее тем более, что она понимала, как ему трудно.

Рудокоп-метис Соррино не доставлял особых хлопот при условии, если на него не обращать внимания, не проявляя, однако, при этом неосторожности вовсе забыть о его присутствии. Он смертельно ненавидел Анжелику за то, что при первой их встрече она приняла его за индейца. Его ненависть во столько же раз возросла, когда она потом сочла его испанцем. И конечно же, он всем своим существом страдал, когда его называли метисом.

В его замкнутой душе постоянно жестоко боролись друг с другом два заклятых врага — индеец кечуа с Анд и некий кастилец, наемник Писсаро ^{note 4}, — два врага, которые примирялись на короткое время лишь для того, чтобы с одинаковым презрением взглянуть на этого полукровку, оскверняющего своим существованием благородную землю инков. Граф де Пейрак сумел убедить Соррино, что его работа на руднике — это одинаковой силы зов крови обеих рас, к которым он принадлежит, и что таким образом он, метис, соединяя в себе наследственность и природные способности этих рас, рожден, чтобы стать самым замечательным ученым по рудничному делу во всем Перу. Предсказание графа подтверждалось: когда Соррино склонялся над своей работой, в душе его воцарялся мир. Тут нужно было только оставить его в покое около горнов, стараться не лезть к нему с разговорами и обходиться с ним уважительно.

Но самым опасным все же оставался Кловис, типичный смутьян, славящийся недюжинной силой, подозрительностью и отчаянным эгоизмом. Он принадлежал к числу людей, которые могут откусить руку тому, кто их спас и накормил. Бывали минуты, когда Анжелика спрашивала себя, все ли продумал ее муж, беря волонтером в экспедицию этого сомнительного типа, такого трудного, неуживчивого. Ну ладно, пусть он хороший кузнец, превосходно изготавливающий любые слесарные инструменты и оружие, настоящий подручный Вулкана, черный, приземистый, всегда в поту, всегда заросший, словно покрытый сажей, черной бородой. Да, это правда, никто лучше его не может подковать лошадь, но как бы ни было ценно это его умение, оно не примирит их — в особенности теперь, когда долгий путь завершен, — с его грубостью и склочным характером. Он терпеть не мог женщин и частенько нарочно распускал язык, чтобы шокировать застенчивые уши госпожи Жонас и Эльвиры. С Анжеликой он иногда держался с редкостной заносчивостью. И она вела с ним войну, такую же непримиримую и тяжкую, как и он с ней.

Но оба они сходились, по крайней мере, в одном: отголоски этой вражды не должны дойти до графа де Пейрака. Анжелика боялась докучать мужу. Кловис боялся… всего-навсего веревки. За три года, которые он провел на службе у графа де Пейрака, он имел время убедиться, что их хозяин шутить не любит. И у него хватало ума сдерживать себя в присутствии графа. Те, кто работал с Кловисом, кто жил с ним бок о бок, упрекали его в замкнутости, но он счел бы себя обесчещенным, если бы сделал попытку ужиться с ними, да и вообще с кем бы то ни было.

Однажды вечером, когда они сумерничали, Анжелика вложила ему в руки его порванную одежду.

— Вот иголка и шерсть, Кловис. Почините-ка это быстро.

Кузнец возразил, правда, сначала убедившись, что графа нет поблизости.

— Это вы, женщина, должны заниматься такой работой.

— Нет, все моряки прекрасно владеют иглой, это входит в их ремесло.

— Но почему именно я должен делать это сам? Я видел, как другим латаете одежду вы.

— Возможно, но именно вы нуждаетесь в покаянии.

Довод задел. Какое-то мгновение Кловис разглядывал Анжелику, держа одежду в одной руке, иголку в другой, потом молча принялся за работу. Сидевший рядом с ним на скамейке Жак Виньо слышал, как он несколько раз пробормотал: «Нуждаетесь в покаянии! Нуждаетесь в покаянии! Ладно же!.. Вот тебе еще новость!.. »

Он часто повторял одну и ту же фразу, смысл которой озадачивал и Анжелику, и всех остальных.

«Да, черт побери, — говорил он, потрясая своей черной лохматой гривой, — стоило таскать кандалы в темницах, чтобы докатиться до такого! »

Однажды, услышав, что на дворе происходит какая-то бурная стычка, Анжелика выскочила на порог как раз вовремя: она увидела, как овернец потрясает дубиной над головой одного из индейцев. Пока он размахивал своим оружием, примеряясь, как бы получше нанести удар, Анжелика успела выхватить пистолет и выстрелила. Дубина треснула и выскользнула из рук Кловиса, а сам он ничком упал на мерзлую землю. Анжелика бросилась, чтобы остановить индейца, который, выхватив свой длинный нож, приготовился снять с кузнеца скальп с лохматой шевелюрой. Поняв, что его обидчик повержен, индеец согласился отступиться.

Звук выстрела заставил всех выбежать из дома. На сей раз скрыть случившееся было трудно. Граф де Пейрак широким шагом подошел к ним и оглядел участников драмы.

— Что произошло? — спросил он кузнеца, который поднимался с земли, бледный как смерть.

— Она… она хотела меня убить, — заикаясь, пролепетал он, показывая на Анжелику. — На три дюйма ближе, и разлетелись бы мои мозги.

— Как жаль, что этого не случилось! — засмеялась Анжелика. — Я хотела не убить тебя, дурень ты несчастный, я хотела, чтобы ты не сделал глупости, которая стоила бы тебе жизни. Уж не думаешь ли ты, что тебе удалось бы избежать ножа этого индейца, если бы ты его ударил? Я стреляла в твою дубину, а не вголову. Одна дубина стоит другой! Уж коли я и впрямь задумала бы тебя убить, ты был бы уже мертв. Можешь мне поверить.

Но Кловис, не веря, покачал головой. Его изрытое оспой, заросшее щетиной лицо было совсем белым. Он и впрямь очень испугался и пребывал в убеждении, что Анжелика желала его смерти и только случай даровал ему жизнь. Он уже давно подумывал о том, что это должно случиться, что эта ужасная женщина в конце концов сживет его со свету — то ли своими ножичками и щипчиками, то ли каким-нибудь колдовством. Но пистолет — это уж слишком!

— Ну да, так я и поверил вам, — проворчал он. — Просто вы не сумели прицелиться точно. Женщины не умеют стрелять.

— Глупец! — с гневом сказал граф. — Может, желаешь повторить опыт? Ты убедишься, что, если бы госпожа графиня захотела тебя прикончить, ты уже был бы на том свете. Возьми-ка дубину, подними ее и сейчас воочию увидишь: то, что тебе рассказали о стычке у переправы Саку, — правда. Возьми же дубину!

Кузнец наотрез отказался. Но Жан Ле Куеннек уверенно предложил свои услуги. Он был неподалеку от Анжелики, когда она задержала Пон-Бриана, и все видел. Он поднял дубину. Анжелика, стоя на пороге дома, выстрелила, и дубина разлетелась вдребезги. Все захлопали в ладоши. Анжелику попросили продемонстрировать свое умение еще несколько раз. Дон Альварес вышел из сонного оцепенения, в котором он постоянно пребывал, и пожелал увидеть, как она справляется с фитильным мушкетом, потом с мушкетом кремневым. Она легко поднимала тяжелые ружья, все восхищались ее силой, и впервые они почувствовали гордость, что среди них находится такая женщина.

Глава 11

Если даже в Вапассу так холодно, то можно себе представить, какой трескучий мороз в городах, ведь они куда севернее…

Три городка… Три поселка, затерявшихся в огромном пространстве на берегу реки Святого Лаврентия. Корабли к ним приплывут только весной. Ледяной панцирь сковал их, сковал все вокруг них, они — пленники тишины, пленники заснеженной пустыни, бесконечной сумрачной безлюдной пустыни.

Монреаль на своем острове, у подножия небольшого потухшего вулкана, Труа-Ривьер, приютившийся среди рукавов замерзшей дельты. И на крутом берегу

— господствующий надо всем Квебек. Три города, словно увенчанные диадемой белого дыма, который, не переставая, мирно тянется из труб в розовый глянец восходов и закатов.

Три затерявшихся городка. Пусть потрескивает огонь в очагах их домов, пусть спасает он людей от гибели!

Огонь в очагах такой жаркий, что люди забывают и о смерти, и о тишине, и об окружающей их снежной пустыне. Они теснятся у очагов, в их тепле болтают, в их тепле замышляют заговоры, интригуют. В тепле очагов всю зиму решаются споры: в салонах — с помощью злословия, в тавернах — с помощью скамеек, решаются неистово, глухо, в сердцах, между друзьями, между родственниками, между всеми канадцами. В тепле очагов помногу молятся, сверх меры исповедуются, размышляют, грезят, обратив взор к югу, к белым гирляндам горных вершин или сереющему на горизонте лесу.

Мечтают об отъезде. К морю и в Европу или на запад — к мехам и дикарям… Любым путем… Но уехать, только бы уехать… Когда же представится эта возможность?..

В тепле очагов занимаются любовью, занимаются наспех, тайно и — даже супруги — с угрызениями совести, ибо неусыпное око иезуитов давит на психику всех.

В тепле очагов много пьют. Это единственное удовольствие. Водка и снова водка. Водка яблочная, ржаная, сливовая или пшеничная, ароматная, прозрачная, которую каждый гонит в своем собственном перегонном аппарате.

Зимние улицы наполнены запахом выжимок, дыма от очагов, похлебки на сале и копченых угрей.

Зимние дни насыщены запахом ладана от утренних и вечерних служб, запахом пергаментных книг, переплетенных в кожу, которые привезли из Европы и теперь перелистывают, и перечитывают без конца, сидя у очага.

Зимние ночи трещат от мороза. Кажется, что и окна вот-вот затрещат. Иней причудливыми цветами расписал стекла.

Именно здесь, в этих городках, вдруг появилась и быстро распространилась новость: чужаки из Катарунка, которых, как считали, перерезали ирокезы, оказывается, живы. И жива та необыкновенной красоты женщина, что, восседая на коне, появилась у истоков Кеннебека из чащи леса. Она жива, этот демон в женском обличье! Торжество и ужас! Ликование для тех, кто верит в потусторонние силы.

Ну подумайте сами, друзья мои, неужели дьявол дал себе труд послать одного из своих приспешников на землю лишь для того, чтобы от единого щелчка ирокезов от него осталась только кучка золы?.. Нет уж, дудки!.. Дьявол более могуществен!.. Он еще недостаточно причинил зла Акадии, чтобы можно было судить о его поражениях или победах. И доказательство тому — что женщина-демон все-таки жива… Хотя Катарунк сожжен.

Ломени твердит: «Я сам видел пепелище на месте Катарунка…».

Но тот, кто принес эту потрясающую новость, не сдается. Он утверждает, пришельцы живут в горах, в так называемом Вапассу, у Серебряного озера.

А разве можно сомневаться в словах того, кто принес эту новость? Он все зрит на расстоянии. Он святой. Он своими глазами видел, как пришельцы ушли от ирокезов, даже не прибегнув к оружию, и это, безусловно, свидетельствует о том, что они приспешники сатаны.

Если это не Бог сотворил чудо и спас их, значит, это мог сделать только дьявол.

Но Бог никогда бы не поспешил на помощь тем, кто не водружает креста, кто насаждает ересь и даже не приближается к святым таинствам.

Значит, это дьявол.

А мессир де Ломени просто потерял здравый смысл. Эта женщина-демон, говорят, околдовала его своими чарами, как околдовала она Пон-Бриана, и он, мрачный и растерянный, бродит с тех пор по улицам Квебека, рассказывая о прекрасной, как день, женщине, повстречавшейся ему в чаще лесов…

Верхом на лошади…

Как будто там могла быть женщина! В глубине этих лесов никогда не бывало белых женщин. Те, кто утверждает, будто видели ее верхом на лошади, ошиблись. Это была не лошадь, а единорог, здесь не может быть никакого сомнения… Кое-кто из тех, кто находился в ущелье в момент, когда странный силуэт в первый раз вырисовался в свете луны, уверяет, что заметил острый рог… Их донимают вопросами, их умоляют напрячь память, им не дают прохода, всем тем, кто участвовал этой осенью в экспеди ции вместе с мессиром де Ломени и кто повстречал эту загадочную личность в черной маске и женщину, которую еще не осмеливаются вслух назвать демоном, но которую уже называют Дамой с Серебряного озера.

Так что же теперь будет?

Монсеньор епископ распорядился устроить шествие и назначил пост. Он посетил фанатичку сестру Мадлен в ее обители, потом вернулся к губернатору Канады мессиру де Фронтенаку, чтобы встретиться у него с графом де Ломени и бароном д'Арребу, набожным синдиком города Квебека, а также и с другими лицами, в том числе со многими иезуитами.

И допоздна горели свечи в окнах замка на высокой горе…

А внизу, в свете луны, бескрайней белой равниной тянулась река Святого Лаврентия…

Глава 12

Неподалеку от форта Вапассу, возле одного из водоемов, где водились бобры, обосновалась небольшая индейская семья.

Ссора между Кловисом и индейцем из этой семьи произошла из-за сестры последнего, довольно смазливенькой индианочки с длинными косами, которая, смеясь, выставляла напоказ сияние своих белоснежных зубов, откровенно завлекая в свои сети «нормандцев», весьма склонных, как она слышала, к любовным утехам. Была там еще и другая индианка, с виду более робкая, однако это не мешало ей с той же легкостью назначать интимные свидания.

Впрочем, было даже удивительно, сколь мало трогало мужчин это довольно приятное соседство. Юный Жан Ле Куеннек, Жак Виньо и один из англичан — вот только их и тянуло туда, да и то изредка.

Выяснилось также, что ссора Кловиса с индейцем произошла не из-за платы за любовь, а из-за того, что красавица, болтаясь по двору форта, выкрала у овернца табак и нож.

Анжелика вспомнила, как недавно Жоффрей объяснил ей причину такого поведения мужчин. Моряки — народ воздержанный. Сам способный, если нужно, долго обходиться без женщин, Жоффрей де Пейрак сумел отобрать для себя людей. Они последовали за Пейраком, потому что он пообещал им золото. Страсть к авантюрам и удаче заменяла им развлечения. Женщина была для них не чем иным, как частью их добычи, которую они еще не заработали. Значит, все впереди!.. Инстинктивное недоверие к сентиментальным привязанностям, которые приводят человека на стезю рабства, помогало им укротить свои чувства.

Анжелика вспомнила Никола Перро. Вот и его жажда приключений побудила три года назад оставить дома жену и отправиться бродить по лесам, а заодно и по всему свету.

Между прочим, незадолго перед тем, как начался снегопад, Никола ушел на юг, чтобы попытаться дойти до небольшой фактории, которую держал один голландец в устье реки Кеннебек, и привезти оттуда необходимые припасы: соль, сахар, муку, немного масла…

В конце концов, самым верным поклонником юных индианок оказался — кто бы мог подумать! — старый Маколле. Он то и дело, какая бы ни была погода, шнырял взад-вперед из своего продымленного вигвама в вигвам индейцев и обратно. Стреляный воробей этот Маколле! Любил он также посидеть у очага в вигваме старого индейца и повести беседу с хозяином.

Глава этой семьи слыл колдуном. Он приносил Анжелике корни, травы и смолы.

Анжелика уже забыла, как перепугалась она, когда в одно прекрасное утро увидела его неожиданно — так неслышно он подошел — стоящим у себя за спиной с поднятыми в знак мира руками и в топорщащейся меховой одежде, что делало его похожим на медведя. А теперь они стали добрыми друзьями. Она уже могла объясниться с ним, чем немало гордилась, потому что не раз слышала, будто научиться языку индейцев очень трудно. Миссионеры во Франции, когда речь заходила об этом, уверяли, что для того, чтобы научиться говорить на языке индейцев, нужны годы, да и трапперы, казалось, не поощряли вновь приехавших к подобным занятиям. «Для этого нужно прожить здесь жизнь, никак не меньше»,

— утверждали они. Но Жоффрей де Пейрак очень быстро освоил язык индейцев и объяснил Анжелике, что трудности, о которых столько говорят, лишь кажущиеся. У тех, кто ссылается на них, просто не хватает наблюдательности.

Вот он-то очень скоро подметил, что большинство индейских племен, с которыми им приходилось сталкиваться, говорят на языках, имеющих одну и ту же лингвистическую основу, берущую начало от языка инков или от языка кечуа. Именно поэтому его рудокоп-метис Соррино, когда приехал сюда, в Северную Америку, легко понимал здешних индейцев.

Ирокезы, алгонкины, гуроны и абенаки — братья по языку, потому что их разделяют только произношение и интонация, да еще некоторые обиходные слова, такие, как «вода» или «ребенок», и это просто потому, что в каждом племени привыкли посвоему именовать те или иные понятия. Например, о воде можно сказать: источник, жидкость, а когда говорят о ребенке, его называют и отроком, и малышом, и сыном…

Существует относительно немного корней, которые обозначают общий смысл, а оттенки придаются суффиксами и приставками; вот эти-то корни и являются ключом к пониманию языка. Таким образом, с помощью примерно пятисот основных слов можно объясниться с любым индейцем, несмотря на кажущееся огромное различие языков разных племен.

Пользуясь ключом, который дал ей муж, Анжелика достигла таких успехов, что даже сама поражалась. Если бы не это, она, верно, чувствовала бы себя беспомощной и продолжала бы доставлять радость индейцам, которые прыскали со смеху при каждой ее ошибке. Прежде всего нужно подолгу слушать их. Когда слушаешь, отмечаешь произношение и тональность, главным образом, особую манеру индейцев произносить слова как бы горлом, так, чтобы мускулы лица не двигались, отчего у них, даже когда они бросают оскорбления, лица остаются неизменно бесстрастными. Когда же они молчат, лица их, наоборот, становятся очень подвижными, а рот по каждому поводу расплывается в улыбке. С течением времени Анжелика уловила, что в языке индейцев всего шестнадцать звуков, но интервалы между звуками иногда в четыре раза длиннее, чем в европейских языках, а иногда, наоборот, в два раза короче. Таким образом, различная долгота звуков в слове позволяет в отличие от французского и английского языков придавать ему восемь оттенков, что порождает различные смысловые нюансы.

В ожидании совершенства все обитатели Вапассу упражнялись в языке, и те, кто достиг больших успехов, поправляли остальных. Анжелика же нашла себе прекрасного учителя в лице старого индейца из «бобрового» вигвама. Не столько из безразличия, сколько из старческой безмятежности старик не осуждал ее за ошибки, и потому с ним она осмеливалась пускаться в глубочайшие рассуждения, которые весьма забавляли Жоффрея де Пейрака, когда он заставал ее спорящей с украшенным перьями краснокожим магом.

Ее живость, ее жажда жизни, ее мужество — все в ней восхищало его. И он все чаще следил за ней взглядом.

Вначале он решил: «Все будет зависеть от нее. Вапассу послужит проверкой». И теперь он восхищался, видя, как она сумела сплотить вокруг себя этих враждебно настроенных бродяг, в сердце каждого заняв отныне свое место как мать, сестра, друг, госпожа.

Как-то вечером Жоффрей попросил Анжелику пригласить к нему Эльвиру для интимного разговора и побыть с ними, пока он будет беседовать с ней в их тесной каморке. За неимением иного места, где можно было бы укрыться от нескромных ушей, когда возникала потребность поговорить с кем-нибудь с глазу ва глаз, их спальня была возведена в ранг «капитанской каюты на полуюте», и несколько ступеней, ведущие к ней, дополняли эту иллюзию.

Обстановка комнаты приукрасилась грубым креслом, покрытым шкурой, в котором восседал граф. Вызванный для разговора обычно стоял, касаясь головой потолка, если рост у него был мало-мальски приличный.

Если разговор был дружеский, Пейрак усаживал приглашенного перед собой на камень очага и приказывал принести пинту пива и два стакана.

Часто по вечерам он удалялся к себе то с одним, то с другим из своих людей. И все ценили эти уединенные беседы. Здесь они имели возможность объясниться с хозяином, выразить ему свои сомнения или недовольство, здесь они получали от него указания, а в случае надобности и взбучку.

Очень взволнованная, Эльвира, вся дрожа, с трудом одолела четыре ступеньки, что вели на «полуют». Присутствие Анжелики немного успокаивало ее, но она все равно терзалась неведением, так как, по натуре совестливая, всегда чувствовала себя в чем-то виноватой.

Тяжелая дверь затворилась, шум, доносившийся из залы, стал глуше. В маленькой комнатке слышалось лишь потрескивание дров в очаге да временами за окном легкий шелест пихт, ветви которых пригибал к крыше ветер.

Граф сидел. Молодая женщина продолжала стоять, и Анжелика видела сзади, как сжались ее узкие плечи, вбирая в себя ее беззащитный затылок. Бедняжка не знала, как ей держаться под печальным взглядом графа, который с мягкой, благосклонной улыбкой на губах изучал ее с ног до головы. Он умел вложить в свой взгляд то пылкое внимание, которое не могло оставить равнодушной ни одну женщину.

— Эльвира, дитя мое, милое мое дитя, — сказал он с нежностью, — выслушайте меня как можно спокойнее.

— Я в чем-нибудь провинилась, монсеньор? — пробормотала она, теребя свой фартук.

— Я прошу вас только выслушать меня спокойно, без страха… Я могу лишь похвалить вас за то, что вы всегда столь услужливы, и тем не менее именно из-за вас у нас могут возникнуть некоторые осложнения.

— Из-за меня? О, монсеньор!..

— Да, из-за вас, несмотря на вашу сдержанность и вашу скромность. Ведь кроме них, вы обладаете еще и другим — прекрасными глазками и розовыми щечками.

Эльвира в полном замешательстве смотрела на него, не понимая.

— Я заметил, что один из моих людей уделяет вам особое внимание. Скажите мне без притворства, не надоели ли вам его ухаживания, не хотите ли вы, чтобы им был положен конец, не думаете ли вы, что он слишком далеко зашел в выражении своих чувств?

И так как она молчала, он продолжал:

— Здесь, в Вапассу, с нами только три женщины, и вы единственная из них не находитесь под покровительством мужа. Я сразу же дал самые строжайшие распоряжения на ваш счет. И теперь я хочу знать, как исполняется мой приказ. Отвечайте! Не кажется ли вам назойливым то внимание, которое в последнее время вам выказывает этот человек? Вы ведь знаете, кого я имею в виду, не правда ли?

На этот раз она, покраснев, опустила голову и кивнула.

— Я говорю об Октаве Малапраде, — сказал де Пейрак. Он помолчал немного, ровно столько, сколько нужно было, чтобы вызвать в памяти лицо повара, его атлетическую фигуру и почтительную улыбку.

Затем достал из кармана своего камзола одну из немногих оставшихся у него сигар и, склонившись к огню, прикурил ее от головешки. Откинувшись в кресле, он выпустил клуб дыма и сказал с улыбкой:

— Если он нарушил мой приказ, он будет повешен.

Эльвира вскрикнула и побледнела.

— Повешен!.. О, монсеньор! О нет! Бедняжка! О, только не из-за этого! Только не из-за меня!.. Я того не достойна…

— В любви властвует женщина. Разве вы не знали этого, прелестное дитя?..

Он снова посмотрел на нее с той неповторимой своей улыбкой, которая приподняла уголки его губ, придав им выражение насмешливости и нежности, так знакомое Анжелике.

— Разве вы не знали, что женщины властвуют в любви? — настойчиво повторил он.

— Нет, монсеньор, нет, я не знала, — наивно ответила Эльвира.

Она дрожала всем телом, но страх, который она только что испытала за Малапрада, помог ей собраться с мыслями, чтобы защищать того, кому, как подсказывало ей сердце, угрожает опасность.

— Монсеньор!.. Я клянусь вам, я могу побожиться… Он ни разу не позволил себе даже малейшего жеста, который заставил бы меня покраснеть. Я только все время чувствовала, что он… что… что он…

— Вы его любите?

Это уже походило на допрос. Она умолкла и блуждающим взглядом смотрела вокруг.

— Нет… я… я не знаю…

— Вы потеряли своего мужа три месяца назад на «Голдсборо»?

Совершенно отупевшая от волнения, она уставилась на графа.

— Моего мужа?

— Вы его любили?..

Он тормошил ее, изучал взглядом, и этот цепкий взгляд его остановился на темных детских глазах Эльвиры, заставляя ее смотреть на него.

— Вы любили своего мужа?..

— Да, конечно… То есть… я… я… уже не знаю…

Он отвернулся и некоторое время молча курил. Она застыла перед ним, опустив руки, уже не дрожа, и не отводила от него глаз. Потом он снова заговорил негромко, все тем же спокойным тоном:

— Октав Малапрад только сейчас приходил поговорить со мной, он вас любит. Догадываясь, что его чувства не прошли бы незамеченными для меня, он опередил события и доверился мне… Вот что он просил меня рассказать вам о нем, о его прошлом. Пять лет назад, когда он жил в Бордо, где был хозяином пользующегося хорошей репутацией трактира, он, застав свою жену с любовником, убил их обоих. Затем, не зная, как избежать расплаты за содеянное и скрыть следы своего преступления от дознания, которое неминуемо должно было начаться, он разрубил трупы на куски, часть их сжег, а остальные выбросил на свалку…

Анжелика, чтобы удержать приглушенное восклицание, прикусила губы. Эльвира отшатнулась, словно рядом ударила молния. Пейрак затянулся сигарой, с любопытством разглядывая ее.

— Сделав это, — продолжал рассказывать де Пейрак, — Октав переждал некоторое время, а затем удрал в Испанию. Вот тогда он и появился на моем судне, и я нанял его.

Наступило долгое молчание.

Вдруг Эльвира выпрямилась, расправила плечи и взгляд ее стал каким-то отрешенным.

— Мессир граф, — очень четко сказала она, в голосе ее неожиданно прозвучали мужественные нотки, чего никогда прежде он не слышал у нее, — пусть извинит меня мессир граф, если я покажусь ему несколько чувствительной. Но я вот что хочу сказать. Я думаю, что этот человек убил в яростном порыве ревности, неожиданно для себя самого, и потом, оставшись один, он совсем потерял голову от ужаса и не знал, как ему выпутаться. Он хотел спасти свою жизнь. А то, что он совершил, — это просто беда, несчастный случай, ну, как увечье, которое вдруг обрушивается на нас.

Она глубоко вздохнула.

— И это увечье не помешает мне любить его, — с силой сказала она. — То, что вы сейчас здесь рассказали, лишь раскрыло мне мои чувства. Ваши вопросы помогли мне понять собственную душу. Да, я искренне любила моего покойного мужа… вероятно… пока я была его женой… когда-то… Но это совсем не походило на то чувство, какое я испытываю сейчас к тому, о ком идет речь. Пусть мне говорят о нем все, что угодно. Для меня — я чувствую это! — он, несмотря ни на что, остался добрым, честным и нежным. А теперь я достаточно знаю о нем, чтобы сказать, что он еще и несчастен.

Она помолчала, потом добавила задумчиво:

— Он помогал мне идти во время бури, и ту ночь, когда мы пришли в Вапассу, я не забуду никогда…

Жоффрей де Пейрак бросил на нее благосклонный взгляд.

— Ну вот и прекрасно, — сказал он. — Именно такой ответ я и ожидал услышать от вас. У вас мужественная душа и благородное сердце, маленькая Эльвира. У вас ясный ум, и вы не дадите обмануть себя излишней сентиментальностью, которая в иных условиях была бы вполне понятна, но в данном случае абсолютно недопустима. Это правда, Малапрад человек верный, отважный, он мастер своего дела. Этот… несчастный случай, как вы его назвали, на всю жизнь поставил на нем клеймо. Но он же сделал его зрелым и заставил иными глазами взглянуть на всю его предшествующую жизнь, довольно обыденную, хотя, будучи хозяином трактира, он достиг в своем деле весьма неплохих успехов. Потеряв все, он мог бы опуститься. Но он стойко перенес несчастье. Нашел в себе силы вернуться к жизни. Конечно, кто-нибудь может сказать, что правосудие, мол, не восторжествовало, и я согласен с этим. Но с другой стороны, поскольку его жертвы заслужили возмездие, я никогда не взывал к его совести и не увещевал искупить вину. Искупление приходит само по себе, потому что не проходит дня, чтобы он не думал о содеянном. Я скорее старался подбодрить его, помочь ему стать тем человеком, каким знаете его вы: добрым, деликатным, но в то же время предприимчивым и прозорливым, то есть хотел помочь ему приобрести те качества, каких раньше, до его драмы, ему не хватало. Он будет очень любить вас, и вы ответите ему тем же.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒