Мирза Ибрагимов 15 страница

Майя вспомнила столетнее дерево в институтском саду. Ветви его были обломаны бурями, листья опали ранней осенью, когда рядом еще буйно зеленела листва... Пришел старичок садовник, выскоблил гниль, срезал засохшие сучья, выскреб из трещин личинок, гусениц, смазал чем‑ то кору, проредил крону, ‑ и случилось чудо: весной дерево помолодело, так и брызнуло свежей клейкой листвою.

Но кто поможет Рустаму переродиться? Может быть, Салман? Майе казалось, что Салман полная противоположность ее свекру: отзывчивый, любезный, и характер у него мягкий... Если подружиться с такими игитами, как Салман, то можно было бы и повлиять на Рустама‑ киши, и много сделать в колхозе.

По грязной деревенской улице усталый жеребец Салмана плелся шагом. Стоявшие около домов женщины зашептались:

‑ Эй, глазам не верю, Салман едет стремя в стремя с невесткой Рустама!

‑ Да, это не женщина, а украшение дома!

‑ Лампа не нужна в той комнате, куда вошла такая светлая красотка!

Салман всем своим озабоченным, деловым видом старался показать, что если впереди возвращается с поля сам свекор, то нет ничего удивительного и в том, что невестка едет рядом с колхозным бухгалтером.

А Рустам уже въехал во двор, и выбежавшая на веранду Першан позвала мать:

‑ Мама, мама, гляди‑ ка, отец в седле ‑ вылитый Кер‑ оглы!... Хотя тебе вредно им любоваться, голова закружится...

‑ Помолчи, а то язык язвами покроется! ‑ добродушно огрызнулась Сакина.

Залился волкодав, гремя цепью, и во двор влетел пришпоренный Салманом гнедой жеребец... Тут Першан и вовсе развеселилась.

‑ Братец! ‑ звонко закричала она. ‑ Братец!... Беги скорей, посмотри, как сестренка сидит на коне! Да это не барышня ‑ игит! А коротышка Салман у нее на буксире!...

Отцу не понравилась развязность Першан. Не к лицу это девице на выданье.

Майя спрыгнула с коня, поцеловала Першан и поспешила навстречу выходившему из сада мужу. Гараш показался ей прекрасным в эту минуту стройный, в ватных брюках, в желтой рубашке с засученными рукавами, с испачканными землею руками.

‑ Что ты сажал? Лук?

‑ Нет, цветы. Белые лилии.

Майя привстала на цыпочки, обняла мужа за шею и поцеловала его. Какой Гараш заботливый, внимательный! Запомнил, что когда‑ то она мечтала о лилиях.

Гараш смутился, нежно, но твердо отвел ее руки. При родителях и посторонних супружеские нежности неприличны.

Передав поводья лошади Салману, стоя среди двора, широко расставив ноги в перемазанных глиной сапогах, Рустам поманил к себе сына. А когда Гараш подошел, отец, не стесняясь присутствия Салмана, раздраженно сказал:

‑ Сынок, вырос ты на моем хлебе, вскормлен молоком своей матери Сакины. Ты же не из тех, которые без рода, без племени, не знают, где, под чьим крылом выросли. Вот тебе и говорю: пока не поздно, натяни покрепче вожжи в своей семье.

И, не глядя ни на кого, взошел на крыльцо.

Майя, уткнувшись в подушки, разбросанные на тахте, судорожно рыдала. Сакина и Першан утешали, как могли, а она сквозь слезы жаловалась:

‑ Чем я виновата, что мать не поднесла свечу к моему лицу в день свадьбы? Что отец не благословил меня? Такая им выдалась доля... Не то что у человека, ‑ у птиц и зверей есть родители!

‑ Ничем ты, доченька, не виновата, успокойся, утри свои ясные глазки, ‑ убеждала Сакина. ‑ Возьми меня в матери! Пусть мне в жизни ни разу не улыбнуться, если я люблю тебя меньше Першан и сына. Да не обращай ты внимания на старика. Работа у него тяжелая, жилы из себя тянет, вот и болтает, что в голову придет. А потом сам же раскаивается.

Першан гладила руку Майи и шептала:

‑ Не успокоишься ‑ вот клянусь жизнью брата, сама стану вопить во все горло. И замуж не выйду. До конца своих дней из дому не выйду! И вся вина на тебя одну упадет!

Гараш стоял в темном коридоре, у дверей, все слышал, но чувствовал, что нет у него сил войти в комнату. Сердце разрывалось от боли.

Он слушал, как, немного успокоившись, Майя рассказывала матери и Першан хорошо знакомую ему историю своей жизни.

... Какими словами рассказать о тебе, детство? Ведь и у Майи оно было светлым вначале.

Морозные зимы, сугробы выше крыш, вьюги, заметавшие все дороги и тропы; летние грозы, когда от раскатов грома колебалась вся земля; затяжные осенние дожди, свист ветра и непроходимые дремучие леса, с буреломом, с топкими болотами, с брусникой и клюквой... Все это с первых дней жизни окружало девочку‑ азербайджанку, родившуюся в небольшом подмосковном городке.

По вечерам отец возвращался домой, стряхивал снег шинели. Гейбат‑ кули был красивый рослый офицер, девочка любовалась им, с замиранием сердца следила, как он прятал в шкаф пистолет в кобуре. С таким отцом Майя не боялась никого на свете, ни фашистов, ни волков!... Ну‑ ка, подступись!

Следом за ним приходила из госпиталя мама, усталая, но добрая, ласковая и, укладывая дочку спать, пела задушевные азербайджанские песни, склонясь над кроватью и перебирая пальцами шелковистые волосы Майи.

А потом поехали в Ленинград. Путешествие казалось девочке сплошным праздником. Отец всю дорогу играл с ней, а мама почему‑ то была грустная: то ли жаль покидать насиженное уютное гнездо, то ли чувствовала, что приближается война.

Весело было Майе ехать в легковой машине по лесной дороге и прощаться с соснами: не забывайте нас, красавицы! Весело смотреть, как прощался на перроне с товарищами отец. Смуглолицый муганец, он был выше всех, стройнее всех. Весело смотрел на проносившиеся мимо леса, поля, деревни.

И в Ленинграде жили хорошо. Майя училась в первом классе и гордилась пятерками в школьных тетрадках. Но не прошло и года, как началась война.

Началась‑ то она, как показалось Майе, тоже очень интересно: девочку принарядили, красиво причесали, завязали волосы огромным розовым бантом, но повезли не на елку и не в театр, а в фотоателье. Там она сидела на коленях у мамы, смяв ее праздничное платье, а отец, в новой парадной форме, затянутый скрипящими ремнями, держал Майю за руку. Фотограф попросил: " Улыбнитесь! " ‑ но ни у отца, ни у мамы веселой улыбки не получилось. Зато Майя сияла.

Отец так и не увидел этого снимка, в тот же вечер уехал на фронт. А осенью, когда уже начались занятия в школе, мама получила извещение, зарыдала, повалившись ничком на диван, и назвала Майю сироткой.

‑ Да ты не плачь, не плачь, ‑ утешала ее Майя. ‑ Скоро папа перебьет фашистов и вернется! А чулки я сама заштопаю, только не плачь...

Но отец не вернулся, а мама дни и ночи пропадала в госпитале, вражеские самолеты сбрасывали на город бомбы и " зажигалки", вспыхивали пожары, и однажды Майю отвезли на вокзал. Там было много детей с вещевыми мешками за спиной и свертками в руках, и заплаканные матери через силу улыбались им. В вагоне мама усадила Майю на скамейку, отдала ей ту, последнюю фотографию и сказала:

‑ Храни, дочка! Последняя память об отце, обо мне.

Вагон тронулся, а мама осталась на перроне, и это было так страшно, что Майя захлебнулась слезами и заколотила кулачком по оконному стеклу.

А мама бежала за вагоном и кричала;

‑ Не плачь, цветок мой, увидимся!

Поезд с ленинградскими детьми добрался до Казахстана, там Майя училась, и когда перешла в шестой класс, война закончилась, но из Ленинграда к ней не дошло ни единой весточки от матери.

А после войны ее привезли в Кировабад, там она жила в детском доме, закончила среднюю школу, а потом сельскохозяйственный институт.

Фотография ‑ память об отце и матери ‑ потерялась во время переездов.

Гараш перевел дыхание и вошел к Майе.

‑ Иди, иди скорее! ‑ позвала его Першан, лежавшая на тахте рядом с Майей. ‑ Сестрица так интересно рассказывает!

Першан усадила Гараша на тахту, обложила со всех сторон мягкими подушками.

‑ Да о чем рассказ‑ то?

‑ О моей жизни, ‑ печально улыбнулась Майя. ‑ Ты ее давно знаешь.

‑ Теперь уже о другом толкуем, ‑ весело перебила

Першан. ‑ Выйти ли мне замуж или старой девой остаться, на твоем иждивении.

‑ " Замуж, замуж... ", ‑ передразнила дочку Сакина, чтобы хоть как‑ то отвлечь Майю. ‑ Жаль мне свекровь, в дом которой войдет такая шальная невестка! Да умный мужчина и не подпустит тебя к своему очагу...

‑ Ну, и черт с ними, с мужьями! ‑ воскликнула Першан. ‑ И без них проживу! А если выйду, то за одинокого, ‑ чтобы никакой свекор надо мной не измывался!

Майя улыбнулась сквозь слезы и, посмотрев на Гараша, сказала:

‑ Будь у меня брат, без колебаний отдала бы тебя за него! Ты хорошая, очень хорошая.

‑ Ну, если брата нет, так на худой конец найди знакомого, рассмеялась Першан. ‑ Только без свекра! это непременное условие. И сватай как можно скорее!

‑ Ханум, что за спешка? ‑ изумленно спросил Гараш. ‑ Ведь сейчас клялась, что останешься старой девой.

‑ Да уж, конечно, за такого тюфяка, как ты, не вышла бы! ‑ ответила Першан, посмеиваясь.

" Ну, как будто все уладилось", ‑ с облегчением подумала Сакина, вытерла краем передника мокрые глаза и пошла в столовую.

За столом сидел Рустам, обрюзгший, злой, а Салман стоял у дверей.

‑ Значит, завтра вечером соберем бригадиров, снова заслушаем их сообщения о подготовке к весеннему севу. Ну, и проследи, чтобы ревизоры утром же выехали на ферму, ‑ говорил Рустам.

‑ Слушаюсь. Какие еще будут приказания?

‑ Пока все. Иди.

Салман поклонился Рустаму и Сакине ‑ та холодно кивнула в ответ ‑ и вышел.

Будто не замечая жены, Рустам прочистил трубку, сосредоточенно, неторопливо, не поднимая глаз, а Сакина ждала, когда муж заговорит, и, не дождавшись, сказала с упреком:

‑ Эх, киши, как у тебя вырвалось такое черное слово!

‑ Ты бы внушила невестке правила приличия. Так‑ то лучше будет. Она должна вести себя достойно. У нас в доме свои порядки. А не хочет их соблюдать ‑ скатертью дорога!

‑ Какой же недостойный поступок совершила не вестка? ‑ недоуменно спросила Сакина.

‑ При чужих людях, при нас с тобою целовать мужа, ‑ это как, по‑ твоему, прилично?

Сакин хотела напомнить, что лет двадцать пять назад молодой Рустам, не киши, а просто Рустам, обнял ее на огороде при всем честном народе и расцеловал, но промолчала. Все равно ничего не поймет... Киши!

‑ Они молодые, кровь бурлит, если и делают ошибки, надо прощать. Мы с тобою, киши, уже прожили свой век, теперь настало их время. Кто нам дал право из‑ за пустяков отравлять им жизнь? Наш долг быть терпели вымя. Это стариковский долг, но что поделаешь. А если начнутся у нас в доме ссоры, то молодые порвут все семейные нити.

‑ Порвут ‑ им же хуже! ‑ беспощадно заметил Рустам. ‑ Ад принадлежит господу богу, а этот дом ‑ мне, если не ошибаюсь. Потеряла кобыла подкову на дороге, так больно ступать кобыле, а дороге ‑ что!

Гараш рано проснулся, в комнате стоял полумрак, над покрытой туманом Муганью едва‑ едва поднимался тусклый рассвет.

Закинув руки за голову, вытянувшись, он думал, что сегодня начнется пахота на большом поле. Шарафоглу поручил его бригаде перепахать около ста гектаров. Но ведь там уже взошли озимые, а почему‑ то этот массив, включен в план весеннего сева... Ну, включен так включен, это дело начальства. Трактористам надо поскорее управиться с планом, нормы перевыполнить и сберечь горючее.

Он вспомнил вчерашний вечер, и рассказ Майи, и слова Сакины, которые он слышал, стоя за дверью: " Не тоскуй, девочка, считай меня навсегда своей матерью! "

Но когда молодые остались одни и не только дом Рустамовых, но и вся деревня погрузилась в ночную тишину, Майя печально спросила мужа:

‑ Чем же в конце концов все это кончится?

И Гараш, опустив голову, ничего не ответил, хотя было ему ясно, что пора отделиться от отца, строить свой дом.

Бесшумно одевшись, в чулках, чтобы не разбудить жену, он вышел на веранду, там натянул сапоги, взял из шкафа хлеб, сыр, масло. Думая, что все в доме спят, он и по лестнице спускался на цыпочках, но, выйдя во двор, вдруг увидел отца и растерялся.

Отец в нижней рубахе, в мягких туфлях, небритый, с седой колючей щетиной на щеках, стоял среди двора, задумчиво глядя на серое небо.

Почти всю ночь Рустам не спал. Вначале он забылся, едва положил голову на подушку, задремал, но неожиданно кто‑ то будто взял его за плечо, встряхнул и разбудил. Рустам ворочался, вставал, пил воду, расхаживал по комнате и снова ложился, но сомкнуть глаз уже не мог.

И тот, кто разбудил его, сказал строго: " Тебе спать не полагается. Тебе надо подумать о своей жизни, о судьбе". " Почему же мне не спать? удивился Рустам. ‑ Я честный человек, ни разу украденного хлеба не ел, вся моя жизнь прошла в труде и заботах". " Да, ты не вор, ‑ согласился с ним невидимый собеседник. ‑ Но ведь этого мало. В тебе нет любви к людям. Сердце твое будто каменное. Люди стараются избегать тебя". ‑ " Нет, меня избегает лишь тот, кто затаил в душе постыдные помыслы". ‑ " Неправда. В душе Майи нет ни малейшего грязного пятнышка. Может быть, чабан Керем хочет занять твое председательское место? " ‑ " Если ревизия покажет, что Керем невиновен, ‑ первый пожму его руку. О невестке разговор особый... " ‑ " Но ведь ты сам видел: больна жена Керема, дети в грязи и холоде, без присмотра. Чем же они виноваты? А если бы твоя Першан, твоя любимица, вот так же в беспамятстве валялась на рваном тюфяке в палатке? Теперь ты смутился? "

До самого рассвета Рустам спорил с незримым соглядатаем, которому странным образом были известны мельчайшие подробности его жизни и даже тайные побуждения, а когда посветлело в окнах, отбросил одеяло и вышел во двор, Кто это укорял его всю ночь напролет? Совесть?

Заскрипели ступеньки лестницы, показался Гараш, с привычным почтением пожелал отцу доброго утра.

‑ А я тебя жду, ‑ сказал Рустам и, показав на пестрого петуха, мчавшегося за испуганным белокрылым цыпленком, распорядился: ‑ Сегодня же вечером прирежь этого забияку ‑ и в котел! Совсем загонял цыплят, молодым петушкам в кровь гребни исклевал. Настоящий разбойник с большой дороги.

Сын коротко сказал: " Слушаюсь", ‑ не без удовольствия посмотрев на украшенного шпорами и кивером вояку, шуганул его:

‑ Чтоб ты сгинул!...

Гараш видел, что отец хочет что‑ то еще сказать. Но спрашивать не положено, нужно терпеливо ждать. И верно, Рустам, как бы между прочим, сказал:

‑ Возьми‑ ка " победу" и поезжай в степь. Жена Керема больна. Отвези ее в больницу.

Гарашу следовало бы напомнить отцу, что через час начнется пахота, но он молча взял ключ от сарая, где стояла машина.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Тетушка Телли, спой, чтобы душа радовалась! ‑ попросила Першан.

Тетушка даже не ответила ‑ подобрала край рубахи, сунула в юбку и деловито осведомилась у Гызетар:

‑ Откуда начнем, звеньевая?

Она хотела дать понять председательской дочке, что в поле пришли работать, а не развлекаться.

‑ Да вот с восхода и пойдем!, ‑ сказала Гызетар, глянув на огненно‑ рыжее солнце, выкатившееся из‑ за горизонта и осветившее золотистыми, пока еще не жаркими лучами широкую грудь Мугани.

Девушки в пестрых ситцевых платьях взялись за лопаты, начали вскапывать землю возле арыков, где не мог пройти трактор.

Першан не унималась и за работой.

‑ Тетушка Телли, к лицу ли тебе землю копать! Тебе бы ашугом быть: повесить на плечо саз, ходить по деревням и радовать людей песней.

‑ Прошли мои времена, ‑ проворчала тетушка. ‑ Постарела я, и белый свет мне не мил.

Воткнув лопату в землю, Першан подбежала, обняла тетушку, расцеловала.

‑ Не отказывай мне ‑ спой, прошу!

‑ Отстань, на душе тяжело...

Тетушка Телли была всех старше в звене, девушки уважали ее, посвящали в свои заботы и радости, она всегда давала мудрые советы, которые, к слову сказать, редко выполнялись. Когда она была весела, то потешала девушек забавными историями и побасенками, обязательно добавляя, что рассказывает не потехи ради, а в назидание.

Не легко сложилась жизнь тетушки, но, пожалуй, никогда еще не видели ее такой мрачной, И девушки нестерпели: побросали лопаты, окружили Телли, стали расспрашивать, что случилось.

‑ Лучше не спрашивайте. ‑ Тетушка вытерла глаза концом выцветшего платка. ‑ Ребенок, ‑ это она своего сына, чернобородого Керема, называла ребенком, ‑ со всем голову потерял: жена больна, дети заброшены. Как маленькой Гарагез с близнецами справиться?

‑ Не горюй, тетушка. Хочешь, отцу скажу, он по шлет машину, детей привезут в село? Хочешь, сама поедешь за ними? ‑ предложила Першан.

Тетушка Телли вспылила:

‑ Говорят: " Не ходи за орехами в лес ‑ и черта не встретишь!... " Не хочу иметь дела с твоим отцом! Ребенок в таком горе, а он назначил ревизию на ферме. Мой сын на колхозное добро не позарится! Пусть не одна, а сто комиссий работают, ничего не найдут!

Слова тетушки больно задели Першан. Она не смела обвинять отца: должность у него ответственная... Как же не проверять подчиненных? Значит, есть какие‑ то серьезные соображения. Но и тетушку жаль. И Першан, нахмурившись, принялась работать. Взялись за лопаты и остальные.

Спустя час, когда высоко поднялось солнце, усталые девушки расстелили у арыка брезент, прилегли отдохнуть. Кто жевал чурек, запивая молоком из бутылки, кто дремал, кто мурлыкал песенку... Першан легла с краю, потянулась, закинув руки за голову, и закрыла глаза. Ей было неприятно, что Телли так злобно сказала об отце. Конечно, Першан сама часто была им недовольна, но она считала, что осуждать отца может лишь она одна, да и то в домашнем кругу.

Послышался шум мотора ‑ вдали шли автомашины, Гызетар, шагами измерявшая вскопанный участок, из‑ под ладони посмотрела в степь.

‑ А вдруг комиссия? Вставайте, вставайте! ‑ встрепенулась тетушка Телли. ‑ А то Ширзад еще выговор за нас получит! ‑ И раньше всех поднялась, схватила лопату.

И хотя здесь комиссии еще нечего было осматривать, девушки по знаку Гызетар дружно взялись за лопаты.

В конце поля, там, где пролегало шоссе, показались две " победы" и " москвич". Какие‑ то люди вылезли из машин, подошли к вспаханному участку. Прищурившись до боли в глазах, Гызетар разглядела среди них стройного Ширзада и расхохоталась:

‑ А там и правда бригадир! Как ты его, тетушка Телли, приметила? Видно, сердце сердцу весть подает!

Девушки так и прыснули, зажимая рты косынками, а Першан сказала с хитрой улыбкой:

‑ Что ты! Тетушка хочет только услужить бригадиру и премию заработать...

Тетушка возмущенно отплюнулась ‑ вот болтушка‑ то! ‑ с силой вонзила лопату, вывернула огромный ком земли, руками разрыхлила и лишь после того сказала, выпрямившись:

‑ Да, хочу услужить!... Не скрываю. А тебе‑ то что? Парень представительный, умница, одним взглядом покоряет женское сердце!... Была бы лет на десять помоложе, отбила бы его у тебя...

Першан пренебрежительно сказала:

‑ И на здоровье! Возьми это сокровище себе, никто не заплачет.

Тетушка покачала головой.

‑ Да где лучше найдешь, слепая ханум? Вроде отца, видно, никто на вас не угодит. Будешь выбирать ‑ и останешься на бобах. Прекрасный, как весенний цветок, юноша! А что за характер! Душа чиста, как родниковая вода. Такой полюбит ‑ лелеять жену станет...

Девушки продолжали прилежно копать, но потихоньку хихикали, перешептывались.

‑ Аи, тетушка, если ты в сердечных делах все понимаешь, почему пятнадцать лет вдовеешь? ‑ не осталась в долгу Першан.

‑ Это уж не твоя забота, не меняй разговора, председательская дочка! невозмутимо ответила тетушка. ‑ Смотри, как бы отец не поставил разборчивую невесту перед Плоским Салманом: вот, мол, твой нареченный.

Першан растерялась, даже рот раскрыла, а Гызетар тоже не пощадила подругу, плеснула керосину в огонь:

‑ Чем же плох Салман? Мужчина как мужчина...

‑ А, чтоб он в преисподнюю провалился! ‑ простонала тетушка Телли. Не мужчина, а бурдюк с патокой!

‑ Не могу согласиться с вами, тетушка. Правда, раньше он был сладеньким, но теперь, на посту заместителя, стал, пожалуй, внушительнее Рустама‑ киши, ‑ серьезно возразила Гызетар, но не выдержала, расхохоталась.

А тетушка, ударив себя кулаком в грудь, с негодованием воскликнула:

‑ Чтоб я поверила человеку, который изменился, оседлав стул у телефона!... Пусть его улыбка цветет, как роза, а я говорила и говорю: двуличный! А как мужчина ‑ яйца выеденного не стоит, уж в этом‑ то не сомневайтесь!

Девушки надрывались от смеха, и если бы не строгая Гызетар, побросали б работу.

А Першан с яростью копала, расшвыривая комья, лопата так и мелькала в ее загорелых сильных руках, соленый пот струился со лба; не разгибаясь, она вытирала лицо рукавом. Она знала, что тетушка Телли издавна недолюбливала Салмана, но все же как она смеет так отзываться о нем: не может мудрый отец взять себе в заместители двуличного человека, ‑ в этом Першан уверена.

Странно только, что, хотя Салман постоянно оказывал людям услуги ‑ и авансы выдавал, и выписывал увольнительные, чтобы хозяйка могла съездить на базар, и отпускал кирпич для печей, ‑ среди колхозников все упорнее шли слухи, что бухгалтер мошенничает.

Рустам, не задумываясь, приписывал такие разговоры завистникам.

Один позавидовал, другой позавидовал, это Першан допускала, но чего тетушке Телли завидовать? Руки ее в мозолях, из года в год выращивает она хлопок на муганской земле, на место Салмана не стремится.

Першан привыкла во всем верить отцу. Она с ним ссорилась, часто обижалась на него, а верила ему даже больше, чем матери. Долгие годы Першан любила тех людей, каких привечал отец, и презирала тех, кого он отвергал от сердца. Но все же не зря Сакина не выносила Салмана, да и Гараш хмурился, как только он появлялся в доме...

Задумавшись, Першан не сразу заметила, как тетушка оперлась на лопату и запела только что сочиненную ею песенку:

С гор спускаются стада,

Блея, тянутся стада.

Если дружишь с нечестивым,

Значит, жди ‑ придет беда!

Першан возмутилась.

‑ Аи, тетя Телли, с чего это мой отец встал тебе поперек горла?

‑ Попробуй догадайся! Должности у меня никакой нет, ‑ значит, сместить не сможет. Жульничеством не занимаюсь, ‑ значит, уколоть меня нечем! Керема снимет? Дай бог тебе, дядюшка, здоровья, ‑ с голоду не помрем. Всю жизнь был чабаном ‑ чабаном и останется. Ничего мне Рустам худого не сделал и сделать не может. А не люблю я его потому, что от народа отделился, людей не жалеет, не бережет! И Плоского Салмана к себе зря приблизил, это уж попомни, девушка! ‑ И Телли многозначительно поджала губы.

‑ Чего это мне помнить? ‑ сердито спросила Першан.

‑ А то, что Салман возит невестку своего благодетеля на коне, красуется перед ней..... Вот это и помни!

Швырнув лопату на землю, Першан с ехидной кротостью сказала:

‑ Аи, аи, седая женщина, бабушка, а подолом сплетни заметаешь по деревне! Из‑ за таких, как ты, бедный Ширзад не может организовать ансамбль пляски. Стоит девушке и парню встать в круг, взяться за руки, как начинаются сплетни. По‑ твоему, девушка халва: ам ‑ и проглотили?...

Подруги горячо поддержали Першан. Если раньше они сочувствовали тетушке и подсмеивались над председательской дочкой, то теперь стали на ее сторону:

‑ Правильно, Першан, правильно!

‑ Из‑ за таких, как Телли, с родным братом боишься шаг по деревне сделать ‑ сразу осудят!

‑ Страхом наши руки связаны!... ‑ Гызетар тоже вмешалась:

‑ А вы бы эти путы разорвали да выбросили! Пусть сплетничают, пока языки не устанут. Да, между прочим, про работу не забывайте! ‑ повысила она голос.

Девушки примолкли, но самая бойкая не унялась, с горечью сказала:

‑ Наджаф, конечно, слушать никого не станет! Комсомолец... А есть такие мужья ‑ запрут жену и начнут терзать: почему с одним поговорила, почему другому улыбнулась, почему с третьим рядом шла? А злоба разыграется ‑ так и прибьет ни за что!

‑ А ты его по зубам, по зубам! ‑ крикнула Гызетар. ‑ Клыки‑ то вы рви, вот и перестанет кусаться. Никогда не пожалею женщину, которая сносит побои!

Першан расстроилась. Значит, о Майе уже сплетничают в деревне. Жаль брата: если узнает ‑ изведется. Она вспомнила, как влетел на всем скаку гнедой жеребец к ним во двор, как Майя, сияющая, счастливая, спрыгнула с коня. Но ведь отец‑ то ехал рядом с ними?... Так в чем же можно обвинить Майю? И как можно громче, чтобы слышали все подруги, Першан сказала:

‑ Аи, тетушка, как же нам, бедным, жить на свете, если седовласые сплетничают? Ведь рядом с Салманом и Майей отец ехал на своей кобыле! ‑ И победоносным взглядом окинула девушек.

‑ Доченька, сплетен я не выдумываю, ‑ вздохнула Телли. ‑ За что купила, за то продаю. Ярмамед рассказал... Отец ехал вместе с ними с фермы ‑ правдивы твои слова. А ведь на ферму‑ то они прискакали вдвоем.

Першан не знала об этом и смутилась, но Гызетар сказала, что тетушке Телли, активистке, члену партии, должно быть стыдно. Пусть Майя хоть месяц подряд ездит с Салманом по степи, ‑ что в этом особенного? Если муж и жена доверяют друг другу, нечего посторонним вмешиваться.

Все замолчали. Не поднимая голов, девушки проворно копали и рыхлили землю, с любопытством поглядывая изредка на незнакомых мужчин, все еще расхаживавших по озимому клину. Теперь среди них легко можно было различить Ширзада и Рустама.

Вдруг Ширзад отделился от группы и направился к девушкам. Першан почувствовала, что начинает краснеть, а тетушка Телли в отместку за свое недавнее поражение сказала:

‑ Щечки‑ то у председательской дочки заалели, как горный мак. С чего бы?

‑ Аи, тетушка! ‑ с досадой ответила Першан. ‑ Сама в бригадира влюблена, а на нас, бедняжек, бросашь тень!

Тетушка Телли, скрестив руки на груди, подобно выступающему на празднике ашугу, громко запела:

Яблоко в саду растет

Это жизнь дарящий плод.

Как горит твой взгляд игривый,

Так за сердце и берет!

Ширзад не подал виду, что услышал песенку, весело поздоровался, спросил, как обстоит дело с удобрениями.

Першан подмигнула подружкам и невинным детским голоском ответила, что про удобрения‑ то они и позабыли.

У бригадира вытянулось лицо.

‑ Вот те на! ‑ В голосе Ширзада зазвучали металлические нотки. ‑ Как же мы победим в соревновании?

‑ А зачем побеждать? Можно и не побеждать! ‑ Глаза Першан были наивными. ‑ И какое значение имеет такой клочок земли? И без удобрений что‑ нибудь вырастет! Да что с вами, товарищ бригадир? Вы нахмурились? У вас настроение испортилось?

‑ Балуется она, не обращай внимания, все давным‑ давно сделала, что требуется, ‑ успокоила Ширзада звеньевая.

‑ Опытный бригадир не спрашивал бы, сам заметил, что земля набита удобрением, как пирог фаршем! ‑ сказала Першан.

Странное дело, Ширзад испытывал удовольствие от любых ее самых грубых шуток. Он бросил на девушку взгляд, полный нежности, и, обращаясь ко всем, серьезно сказал:

‑ Завтра на вашем участке проведем показательный сев. Чтоб ваши страдания ко мне перешли, проверьте‑ ка еще раз все мелочи. Может, комиссия и сюда заглянет.

‑ Нет, мальчик, нет, пусть лучше твои страдания падут на ее голову, и тетушка Телли показала на

Першан.

Та звонко расхохоталась.

‑ Ух, парень, девушка вся кипит, ‑ продолжала, оживившись, Телли. Удержу нет, прямо на скалы карабкается. Неужели в деревне нет игита, который бы ее приструнил?

Ширзад совсем было собирался уходить с участка, но остановился в нерешительности.

‑ Эй, наберись хоть у друзей мужества, скажи, ‑ подстегнула его Першан.

Юноша внезапно осмелел, взял ее за плечи, притянул к себе и вполголоса пропел известную всем девушкам песенку:

Милая моя, цветок увял.

Выпала роса ‑ продрог, увял.

Засмеялась, отняла рассудок.

Ах, какой же это смех звучал!

Смысл песни до того был ясен, что Першан опустила глаза, почувствовав, как торопливо застучало сердце. Подруги, и пуще всех тетушка Телли, засмеялись. Из‑ за арыка раздался насмешливый голос Салмана:

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒