Франц Финжгар 21 страница

Когда вечерняя прохлада опускалась на Константинополь, три всадника С тунюшем во главе выехали через Адрианопольские ворота. Император дал им полномочия заключить союз с антами против вархунов и славинов. Пьяный Тунюш левой рукой взвешивал тяжелую мошну с золотыми монетами, полученную от Управды, и хриплым голосом распевал гуннскую песнь о белой голубке и сизом соколе.

Почти в ту же самую пору через Западные ворота, громыхая, пронеслась двуколка Рустика. Префект несколько дней развлекался в городе. Асбад умышленно не предупредил его, что следует немедленно мчаться в Топер за беглянкой. Он хотел, чтоб девушка выиграла время. И в самом деле, посланец Асбада успел передать письмо и деньги Ирине.

В саду префекта под платаном сидели Ирина и Кирила. Светлое небо уже позолотили лучи заходящего солнца. На верхушках деревьев размеренно шелестели листья. С Эгейского моря потянул вечерний ветерок, он ласково касался горячей земли ‑ так нежная ладонь касается потного лба усталого земледельца.

Кирила опустилась на низенькую скамеечку у ног Ирины. На коленях ее лежал Апокалипсис. Рабыня не сводила больших глаз с Ирины, которая, опершись на толстый ствол дерева и опустив веки, устремилась душой куда‑ то вслед за лучами опускающегося солнца. Правая рука ее покоилась на белом прохладном камне ‑ густая тень охраняла его от полуденного зноя.

‑ Продолжать, светлейшая?

Рабыня застыла в ожидании ответа.

Ирина отрицательно покачала головой. Ей не хотелось говорить, она словно опасалась, что громкое слово спугнет мечты, в которые погрузилась ее душа.

С тех пор как она бежала из Константинополя и покинула двор, с тех пор как судьба отняла у нее двух самых дорогих ей людей, Истока и Эпафродита, она все чаще предавалась меланхолическим мечтам. Жизнь в Топере тяготила ее. Бывая в здешнем обществе, она должна была неукоснительно следовать всем придворным обычаям. Тяжелая, усыпанная драгоценными камнями стола была для нее невыносимым бременем, цепями, тогой лицемерия. В обществе провинциальных дам она вынуждена была говорить шепотом, дабы поддерживать миф о святости и божественном авторитете двора. Поэтому она избегала общества, искала тихие уголки, укромные лужайки, где в простеньком платьице могла без помех наслаждаться свободой. Возвращаясь же из " высоких сфер", она с гневом и отвращением сбрасывала тяжелые одежды, словно освобождалась от цепей. И всякий раз повторяла слова Синесия Киренского: " О римляне, разве вы стали лучше с тех пор, как надели пурпур и осыпали себя золотом? Комедианты в пестрых хламидах, вы ящерицы, не осмеливающиеся говорить громко, боящиеся света божьего и сидящие по своим норам, дабы народ не понял, что, несмотря на все, вы самые обыкновенные люди".

Сердце ее бесконечной тоской стремилось к Истоку. Она вспоминала его в холщовой одежде на ипподроме, когда он вскакивал на коня, вспоминала его развевающие, не умащенные кудри. Именно тогда она полюбила его ‑ простого, свободного, без цепей, без маски. А сейчас он ушел, сбросил панцирь, и там, за Дунаем, скачет во главе войска, как скакал тогда на ипподроме. Думает ли он о ней? Вернется ли за ней?

Дни бегут, летят недели, а новостей нет ни с юга, ни с севера.

Мысленно она бродила в поисках любимого по неведомым лесным тропам, призывала его в горах, расспрашивала о нем на дорогах, умоляла путников разыскать его, предлагала купцам статеры, чтоб они взяли ее с собой в страну славинов.

Кирила знала свою госпожу. И в такие минуты старалась незаметно ускользнуть, чтоб Ирина могла с тихой печалью и сладкой грустью предаваться мыслям об Истоке. Так было и в этот вечер ‑ Кирила молча покинула сад и пошла в город.

На узком форуме перед скромной базиликой толпились топерские девушки. Возгласы восхищения доносились из толпы, когда на площади показались шелковые носилки, в которых восседали жены офицеров, богатых купцов и сборщиков налогов. Их было немного в Топере, может быть поэтому их так уважали и почитали.

Кирилу, хотя она и была вольноотпущенной, тоже почитали из‑ за ее госпожи. Девушки расступились, когда она, вслед за дамой на белых носилках, направилась к лавке взглянуть на женские безделушки.

Купец как раз поставил на каменный прилавок два великолепных бронзовых светильника. Весело мигали огоньки, питаемые превосходным греческим маслом. Кирила широко раскрыла глаза, разглядывая сверкающие драгоценности. В волшебном свете играли и переливались фибулы, золотые серьги, ограненные камни, янтарь, кораллы и снежно‑ белые костяные гребни. Сотни алчных глаз в упоении паслись на этом поле роскоши, и бессильная зависть рождалась в душах, когда какая‑ нибудь богатая купчиха покупала драгоценности и передавала их рабыне, чтоб та спрятала в шкатулку красного дерева.

‑ В императорском дворце нет украшений прекраснее! ‑ невольно вырвалось у Кирилы. Стоящие рядом девушки подхватили ее слова, и по толпе понеслось:

‑ В императорском дворце нет украшений прекраснее!

Кирила испугалась и поспешила исправиться:

‑ В императорском дворце, я сказала. Но для святейшей императрицы это мусор, надо только видеть ее украшения!

И тут же почувствовала, как в нее вонзились маленькие глазки купца. Кирила посмотрела на него. Спина ее покрылась холодным потом, по коже побежали мурашки, в испуге она попыталась улизнуть. Торговец ласково подмигнул ей, потом длинными пальцами взял золотой браслет в форме двух изогнутых дельфинов, покрытых бериллами и топазами, с гранатами вместо глаз, и поднял его к свету, так что он засверкал всеми своими огнями.

‑ Ты говоришь правду. Только святейшая императрица носит браслеты прекраснее, чем этот! Ты угадала или слыхала об этом во дворце?

Кирила напрягла все силы, чтоб не выдать своего волнения. В торговце она узнала евнуха Спиридиона.

Когда Нумида разыскал в Топере Ирину, чтобы сообщить ей о спасении Истока и бегстве Эпафродита, он ни словом не упомянул о Спиридионе. Поэтому девушка и заподозрила в нем дворцового шпиона, которого Феодора под личиной купца послала следить за Ириной.

Но купец спросил, была ли она при дворе, и она обрадовалась, решив, что он ее не узнал.

‑ Кирила жила во дворце, ‑ вмешалась жена богатого топерского купца. ‑ Она рабыня придворной дамы Ирины, что живет теперь у нас!

Кирила едва удержалась, чтоб ладонью не зажать рот болтунье. Но было уже поздно. Евнух изумился, сложил на груди руки и низко поклонился, почти коснувшись лбом разложенных товаров.

‑ Знатная госпожа из святого Константинополя обитает здесь? Неизмеримая честь выпала Топеру! Передай, о рабыня, пресветлой госпоже своей, что ей кланяется торговец Феофил из Фессалоники и просит позволения предстать пред лик ее, озаренный блеском священной августы. Смиренный раб будет счастлив поцеловать ногу той, что ступала возле величайшей владычицы вселенной!

Дамы и девушки кланялись всякий раз, когда Спиридион‑ Феофил упоминал имя императрицы. Кирила растерялась. Она также кланялась, как полагалось по дворцовым обычаям, словно стояла перед самой Феодорой, и не могла произнести ни слова.

Тогда снова заговорил Спиридион.

‑ Скажи, рабыня, где сейчас твоя госпожа? Может ли слуга предстать перед ее взором?

‑ Госпожа сидит в саду под платаном и размышляет.

‑ О рабыня, Христос добр, он вознаградит тебя, если ты проведешь меня к ней. Взгляни, я подарю ей этот браслет, только помоги мне. Феофил боится господа, но, даря браслет твоей госпоже, он дарит его священной августе, а даря его императрице ‑ дарит его Христу; Христос же добр, он вознаградит нас!

‑ Уже вечер, Феофил! Смотри сколько народу! Сегодня ты не успеешь!

‑ Неужели так говорит рабыня? Нет, не озарила тебя святая София! Кто из живущих под солнцем может сказать: " Не успею! ", если ему представляется случай склониться перед владычицей земли и моря? Ты когда‑ нибудь слышала, чтобы у червя выросли крылья и он мог спуститься на купол императорского дворца? Радуется он, что удалось взобраться на травинку да чуть обогреться на солнышке. Я иду с тобой!

Он опустил браслет в выложенную бархатом шкатулку, спрятал в ящик золотые вещи, велев рослому рабу стеречь их, и вслед за Кирилой направился сквозь толпу к базилике. Люди приветствовали его, а он, опустив голову, бормотал:

‑ Благо тебе, Топер! Благо, благо!

Добравшись по узким улочкам до дома префекта, Спиридион с обычной осторожностью огляделся по сторонам. За ними никто не шел. Он ускорил шаг, поспешая за мчавшейся Кирилой, которая шепотом умоляла господа спасти Ирину, как он спас ее из морских глубин. Она по‑ прежнему была убеждена, что евнух послан дворцом.

Нагнав девушку, Спиридион коснулся ее руки.

‑ Не бойся, Кирила. Неужели ты не узнала меня?

‑ Спиридион! ‑ выдохнула Кирила.

Евнух левой рукой закрыл ей рот.

‑ Тише! И в мыслях не произноси моего имени! Ты погубишь меня!

Кирила недоверчиво посмотрела на него и с гадливостью отвела его руку.

‑ Если ты предашь мою госпожу, пусть твоя жизнь кончится на осине, как кончилась жизнь Иуды!

‑ Неужели ты не знаешь, Кирила, что я убежал вместе с Эпафродитом? Неужели ты не знаешь, что я служу ему и ношу на сердце своем письмо для Ирины? О, небо сегодня будет милостиво к ней! А Истока спас я, я, Кирила! Господь не погубит меня. Ведь на судилище праведников это доброе дело ляжет на чашу спасения!

Рабыня успокоилась, светильник озарил лицо Спиридиона, и Кириле показалось, что его глаза не лгут. Она велела ему подождать и пошла предупредить Ирину.

Вскоре она вернулась, сказав, что Ирины под платаном уже нет. Они пошли к спальне. Кирила отперла дверь и тихо приблизилась к Ирине, в глубокой печали склонившейся перед иконой. В руке девушка держала пергамен ‑ письмо Асбада, которое передал гонец, пока Кирила была в городе.

Рабыня коснулась ее плеча и опустилась рядом на колени ‑ на миг рассеялась густая мгла, поглотившая и опутавшая Ирину. Но вот она повернулась к двери, где склонился Спиридион, и страшные нити судьбы еще туже затянулись вокруг ее сердца, сомкнулись стены душевной темницы, она закричала от боли и бросилась на шею к рабыне в поисках защиты. Сжавшаяся фигура евнуха напомнила ей о византийском дворе. Ирина уже чувствовала мстительную руку императрицы, слышала издевательский смех дам, спускалась по ступенькам в темницу, где томился Исток, ‑ скрежетала дверь подземелья, а вслед ей несся злобный хохот. Смрад подземелья душил ее... Силы оставили девушку, она судорожно схватилась за шею Кирилы. Однако это продолжалось мгновенье. Евнух уже трижды поднимал голову и все ниже склонялся перед Ириной.

Отчаяние породило силу, силу отпора. Ирина швырнула на пол письмо Асбада, наступила на него ногой и решительно сказала евнуху:

‑ Исчезни, Иуда! Скажи императрицы, что я свободна и что я больше не хочу носить шелковые и золотые цепи, но мои руки не станут носить и железные ‑ скорей я умру! Уходи, ибо я не звала тебя!

Вытянутая рука ее дрожала, она стояла гордая и сильная, являя собой воплощенный протест.

Рабыня склонилась у ее ног, Спиридион, все существо которого выражало всосанное с молоком матери раболепие холуя, безвольно опустился у порога на пол.

Ирина наступила на письмо и оттолкнула рабыню.

‑ Уходи прочь и ты! Уходи вместе с ним, изменница, открывшая ему мою спальню. Я останусь одна и буду одна бороться с судьбой. Со мной Христос, он печется о лилиях на поле, он позаботится и обо мне.

‑ Утешься, светлейшая госпожа! Спиридион пришел с благой вестью!

‑ С благой вестью? Благие вести не приходят из дворца, оттуда идет только погибель!

Евнух возвел глаза горе, лицо его озарилось радостью и уважением.

‑ Тебе подобает, светлейшая, сидеть на престоле, столь ты сильна! И я служил бы тебе верно, как обращенный Савл господу!

‑ Не поминай господа, ибо ты на службе у грешников. Ужасна его десница. Она покарает тебя!

‑ Милая госпожа, Спиридион не служит грешникам! Он ‑ посланец Эпафродита!

Упала вдоль белой одежды вытянутая рука Ирины, склонилась голова ее, и еле слышно прозвучали слова:

‑ Открой мне, мудрость божья, твои ли это пути или сатанинские!

‑ Неисповедимы пути господни, дорогая госпожа! Поднял он свой рог, дабы маслом счастья умастить тех, кто страдал безвинно.

Спиридион расстегнул тунику, развязал белую перевязь на груди, переброшенную через левое плечо, и вытащил запечатанное письмо.

‑ Читай, светлейшая, и твой язык будет возносить благодарения до ясного утра!

Евнух протянул Ирине письмо Эпафродита, она приняла его дрожащей рукой.

Потом подошла к мигающему светильнику и поглядела на печати.

‑ Его печати! Эпафродита! В его доме в Константинополе я видела эту печать. Рассей мрак, Спиридион! Вера моя слабеет.

Без сил опустилась девушка на шелковую подушку, не сводя глаз с печатей на письме, которое держала в руках, не зная, что в нем: яд или бальзам.

Кирила села к ее ногам и шепотом рассказала, что Спиридион помог спасти Истока, что он бежал вместе с Эпафродитом.

‑ Читай, светлейшая! Я видел: печаль съела твое сердце. Пусть обрадуют тебя слова доброго Эпафродита!

‑ Не могу! Утомлена душа моя! В висках стучит. Дай воды, Кирила! А ты, Спиридион... как велик мой долг?

Взыграло сердце евнуха, и глаза его чуть не вспыхнули при мысли о хорошей награде. Но он подавил свою страсть.

‑ Я не твой слуга, я служу Эпафродиту, и он оплатит мой труд. Но я буду столь дерзок, что предложу тебе этот браслет. Клянусь Артемидой, у августы нет лучшего!

Евнух раскрыл шкатулку и протянул ей гнутых дельфинов.

‑ Я торгую сейчас в Фессалонике и привез золото в Топер, чтобы попасть к тебе. Так велел Эпафродит.

Ирина взглянула на браслет и покачала головой.

‑ Не могу принять его, мне нечем за него заплатить. Но в самом деле, ничего прекраснее я не видела даже у Феодоры.

‑ Не надо платить, светлейшая, но принять его ты должна! Это была моя уловка, выдумка, чтобы увидеть тебя. Спроси Кирилу! Браслет дорог, очень дорог, но для Эпафродита это пустяк; ему ничего не стоит бросить его в море, чтоб подразнить рыб.

‑ Значит, платить придется Эпафродиту? Мне бы этого не хотелось!

‑ Это его воля, светлейшая, его святая воля! Приехал Нумида, привез письмо из Афин и сказал: " Отвези, Спиридион, это письмо в Топер, Ирине. Береги его как зеницу ока. На расходы не скупись! Фунты статеров пускай на ветер ‑ только вручи письмо! " И браслет ‑ это уловка, лишь песчинка на пути к цели. Через неделю я снова приду к тебе, светлейшая, в надежде получить ответ.

‑ О добрейший Эпафродит! Приходи, Спиридион! Только остерегайся любопытных глаз!

‑ Феофил никогда не предавал своего господина! Теперь я Феофил, почтенный торговец из Фессалоники. Моего истинного имени, светлейшая, не произноси даже во сне, ‑ и как некогда во дворце, я и сейчас верой и правдой служу Эпафродиту.

И тут Ирина вспомнила о кошельке с золотыми монетами, который вместе с письмом прислал ей Асбад.

Она взяла кошелек с белого столика и протянула его евнуху.

‑ Больше заплатить я не могу, бери, что есть!

Спиридион не коленях принял кошелек, поцеловал Ирине руку и вслед за Кирилой вышел из комнаты.

На улице он внимательно взвесил кошелек. На сморщенном лице его появилось выражение сладострастия.

‑ Клянусь Меркурием, пахнет золотом! О Феофил, ты отлично торгуешь!

Когда рабыня вернулась к Ирине, та, опершись о столик, разглядывала печати на письме Эпафродита.

‑ Госпожа! ‑ Кирила припала к ее ногам. ‑ Отчего ты печальна, светлая? Христос осенил тебя своей любовью, отчего же нет радости на твоем лице?

‑ Ты не знаешь, что произошло, пока тебя не было. Вон прочти!

Она указала на пол, где валялось письмо Асбада. Рабыня подняла и быстро прочитала его.

‑ Не верь, светлейшая! Асбад ‑ обманщик!

‑ А дядя Рустик?

‑ Дядя Рустик... ‑ повторила рабыня.

‑ Он в восторге от Константинополя. Что, если он снова отправит меня во дворец? О, Кирила, как страшно отомстит мне Феодора!

‑ Не бойся, светлейшая! Христос, наш повелитель, спас тебя в Константинополе, спасет и в Топере, если Асбад не врет и тебе угрожает опасность. Но он врет. Он подстроил какую‑ то ловушку. Дядя любит тебя и не отдаст дворцу.

‑ Если б можно было верить твоим словам! Сердце мое чует беду!

Кирила молитвенно сложила руки. Надежда сверкала в ее глазах. Дрожащим голосом произнесла она слова праведников: " Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится... Он избавит тебя от сети ловца... На аспиде и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона".

Ирина коснулась первой печати на письме: хрустнул воск, сломала вторую, шелковый шнурок соскользнул со свитка, пальцы дрожали, вся душа ее ушла в чтение четких строк, выведенных уверенной рукой Эпафродита.

Рабыня смолкла; губы ее шевелились, глаза со страхом и надеждой были устремлены на лицо Ирины.

" Светлейшая госпожа, возлюбленная дочь Ирина!

Я умер, утонул в водах топерских со своей любимой ‑ прекрасной ладьей. На дне морском стоит она как памятник мне, и я вижу надпись на нем: " Epaphroditus requiescet in pace et in Christo! [Да почиет в мире и во Христе торговец Эпафродит! ] Да здравствует отец Ирины и Истока! Я умер для Константинополя, умер для двора, чтобы жить лишь для тебя и твоего героя, которому я обязан жизнью. Не будь его, мои кости давно бы уже гнили у подножья студеного Гема. Ирина, дочь моя ‑ так я буду теперь тебя называть, ‑ щедро благословил меня господь, и я отблагодарю его, охраняя тех, кого преследует огненный змей, восседающий на престоле византийском. Я принял бой и доведу его до конца.

О, сколько слез видел я в провинциях, где с благословения деспота сосут кровь из бедных подданных. По стенам храма святой Софии текут потоки крови народной, в жемчуге сверкают слезы. Мудрость божья не радуется таким дарам. Пройдут века, и проклятие ляжет на строение, которое гордыня возводит для себя, но не для бога. Позор сего дома божьего превзойдет позор храма Иерусалимского.

Я чувствую душою, как ты читаешь эти строки и как трепещешь от ужаса и отчаяния. Не бойся! Возле меня нет предателей. Мои друзья в Афинах не страшатся вслух проклинать Византию ‑ наши проклятия не достигают Пропонтиды. Это письмо я вручаю верному Нумиде, который скорее позволит вырвать у себя сердце, чем даст непосвященному бросить хоть один взгляд на письмо. Завтра он отправится на торговом корабле одного из моих друзей в Фессалонику. Там живет Спиридион, евнух, теперь купец. Ты удивлена! Удивляйся, но пусть тебя это не пугает. Можешь довериться ему. Он купил на мои деньги дом и открыл торговлю. Измены не бойся. Страх пыток и страх смерти держат его за горло. Без его помощи мне было бы трудно спасти Истока, и об этом знают во дворце, так как он исчез в ту же ночь. А его ненасытную жажду денег утолят мои сундуки, полные золотых. Я и велел ему жить в Фессалонике, чтоб он был ближе к тебе. Если ты почувствуешь малейшую опасность, беги из Топера и укройся у Спиридиона. Однако я надеюсь на дядю, который тебя, несомненно, любит. Да и как можно не любить тебя, мой ангел? И все‑ таки на душе у меня неспокойно. Купцы утверждают, что твой дядя крут и жесток, что ради деспота он пойдет на костер, что он честолюбив, а это небезопасно. Будь осторожна!

Я сейчас живу возле Акрополя. Мудрецы ареопага сетуют на Юстиниана, закрывшего древние философские школы. Тем, кто его ослушается, он пригрозил тяжким наказанием. Платон и Аристотель заскучали бы, в нашу эпоху у них нет учеников. Все ‑ и крестьяне, и ученые ‑ чувствуют тяжкую руку деспота. Небо должно бичом покарать такого государя. И знаешь, дочь моя, душа моя полна предчувствий. Днем и ночью странный пророк твердит, что Христос призвал варвара Истока покарать тех, кто осквернил Евангелие делами и жизнью своей.

Такой герой, как он, способен поднять народы по ту сторону Дуная и нагрянуть на столицу, чтоб отомстить за неправду. Верь: Близятся дни, когда ты будешь страдать и бояться за него. Но надейся! Эпафродит не уйдет в могилу до тех пор, пока не соединит двух людей, которых судьба отдала под его защиту.

Чтоб сделать это, я как можно скорее приеду в Фессалонику. Ваша любовь отогрела мое старое сердце. Я бесконечно тоскую по тебе. Будь счастлива, будь здорова. Верь в того, кто достоин твоей любви. Исток никогда не позабудет тебя! Если б он знал, где ты, он бы уже примчался за тобой! В ту ночь, когда я вырвал его из пасти леопарда, я поклялся ему, что буду оберегать тебя и вручу тебя ему.

Перешел ли он уже Дунай? Слышала ли ты что‑ нибудь об этом? Надеюсь, ты уже знаешь. До меня вести пока не дошли. Но я твердо убежден, что он спасся. Ведь я ему дал самых резвых в мире коней.

Кончаю. Больше писать не буду. Увидимся в Топере или в Фессалонике. И тогда радость наша будет безмерна. Приветствует тебя отец твой Эпафродит.

Прочтешь письмо и немедля сожги его. Ни одного мгновения оно не должно оставаться у тебя".

Когда Ирина прочла эти строки, ее прекрасные глаза увлажнились. Лицо пылало, грудь вздымалась в радостном волнении; она крепко обняла Кирилу. Рабыня вырвалась из ее объятий, разрыдалась от счастья и, бросившись на колени перед иконой богородицы, дала обет выдержать пять строгих постов в благодарность за доставленную ее госпоже радость.

Ирина зажгла от светильника ароматических факел и уничтожила письмо. Потом тщательно собрала пепел, уложила его в золотую ладанку и повесила на золотой цепочке на шею, чтобы хранить как святыню.

Следующие три дня у Ирины с Кирилой только и было разговоров что об Эпафродите и об Истоке. В саду под деревьями они шепотом произносили их имена, а вечером падали ниц перед иконой богородицы и читали псалмы. Правда, изредка в их душах рождался страх перед Рустиком. Но он был как мимолетный туман, таявший под солнцем счастья.

Вечером третьего дня стража возвестила о возвращении префекта. Ирина поспешила навстречу дяде в атриум и велела зажечь все светильники.

Лицо Рустика было недовольным и утомленным. Ночи напролет он кутил в Константинополе, спустил уйму денег, да и дорога утомила его. Ирина испугалась его хмурого взгляда. Он неласково встретил ее, не обнял и не поцеловал в лоб, как обычно.

‑ Ступай за мной! ‑ грубо произнес он.

Испуганной голубкой беззвучно последовала за ним девушка.

Войдя в дом, Рустик повернулся к Ирине.

‑ Лгунья!

Девушка затрепетала, по щекам ее покатились две слезинки.

‑ Почему ты так жесток, дядя?

‑ Лгунья! ‑ повторил он еще резче. ‑ Дома ползаешь на коленях, богомолка, а в Константинополе путалась с варваром, язычником! Позор!

Гордость пробудилась в душе Ирины. Она выпрямилась, устремила взгляд на дядю, слезы ее мгновенно высохли.

‑ Тот, кто сказал это, бесстыдный лжец! Моя совесть чиста! ‑ твердо произнесла она.

‑ Молчи, не вызывай моего гнева! Ты осквернила честь дворца, отвергла любовь начальника конницы Асбада и спуталась с язычником.

‑ Асбада я никогда не полюблю, он мне противен!

‑ А все‑ таки ты будешь его женой! Такова воля священной августы, таково желание Асбада, таков мой приказ!

‑ Никогда! Скорее умру!

‑ Завтра же возвратишься во дворец, откуда ты убежала. Лгунья! И больше не убежишь, потому что тебя будет сторожить префект Рустик.

Ирина в ужасе отшатнулась, колени ее подогнулись, и она повалилась на пол.

‑ Дядя... не губи меня! Смилуйся надо мной, Христе боже! ‑ вырвалось из скорбящей груди.

Губы ее сомкнулись, по телу прошла судорога.

Подбежала Кирила. Два раба подняли потерявшую сознание девушку и отнесли ее в спальню.

Одолев антов, славинское войско с победой возвращалось в град Сваруна, чтобы там, под липой, принести богам обещанные жертвы.

Дикие вопли сотрясали воздух, из охрипших глоток неслись боевые песни; упиваясь радостью победы, люди затевали кровавые потасовки. Целые вереницы пляшущих на ходу юношей тянулись по лугам и безбрежным степям. Зрелые мужи густыми толпами шли по полям, размахивая над головами окровавленными топорами и славя Перуна. Посередине пастухи гнали захваченные стада мычащих коров и блеющих овец. Вслед за скотиной тащились полумертвые от жары анты, которых славины полонили в бою. Связанные, опозоренные, униженные, шагали братья среди братьев, рабы среди свободных. Исток вместе с Радо и конницей ехали далеко позади главного войска. Исток не различал отдельных криков. Он слышал только победный рев разбушевавшегося людского моря, гул земли, шум лесов и свист ветра.

Исток понимал, что победа одержана только благодаря ему. Это он обратил вспять гуннов, разогнал атланов, союзников антов, сразил предателя Волка. Войско уважало и чтило его, но в сердце юноши не было радости. Печально смотрел он на окровавленные копья и почерневшие от братской крови топоры. Рука его дрожала, когда он вытирал меч о росистую траву. Рука его дрожала, когда он вытирал меч о росистую траву. Ведь следы крови на мече вопияли о том, что ему пришлось замахнуться на Волка ‑ предателя, но брата! Пагубная мысль родилась не в голове Волка. Ее посеял враг Тунюш.

Молча, задумчиво повесив голову, ехал Исток. Длинные волосы его упали на лоб, подбородок касался холодного доспеха. И конь, словно чувствуя печаль Истока, тоже повесил голову. Все думы юноши сходились в одной, главной мысли: как объединить поссорившихся братьев, как собрать их в могучее войско и вернуть порабощенные земли на том берегу Дуная; а потом можно будет ударить еще дальше, за Гем, пригрозить Византии и разыскать Ирину. Он поклялся небом, всеми богами, белыми костями своих павших братьев и Христом, которому молилась Ирина, что не успокоится до тех пор, пока славин снова с любовью не обнимет анта.

Чем ближе подходило войско к граду, тем сильнее становился шум: воинов вышли встречать женщины и девушки. Все, кто мог, оставляли дом, хватали овцу или козленка, наливали медовины в тыкву и спешили к войску громогласно праздновать победу.

Радо, ехавший возле Истока, тоже молчал. Но его голова не падала на грудь. На его челе не было теней, глаза не омрачали горькие мысли. И шлем свой он не снял с головы. С гордостью посматривал Радо на закрывавший широкую грудь сверкающий доспех, от которого отражались ослепительные солнечные лучи. Жарко горело сердце Радо. Улыбка играла у него на губах, когда он представлял себе, как девушки в венках с песнями спешат им навстречу. Впереди он видел Любиницу, дочь славного Сваруна, которая краснеет, словно ранняя зорька, подавая венок брату Истоку и ему, Радо, своему возлюбленному. Он считал дни, оставшиеся до той счастливой минуты, когда он введет ее в свой дом, покажет ей овец и загон своего отца Бояна, которые станут его собственностью. Занятый этими сладкими мыслями, он невольно натянул повод, жеребец под ним заржал и весело ударил копытом по сухим веткам, что трещали и ломались под ногами.

На четвертый день, после того как войско оставило поле боя, оно подошло к граду Сваруна. Юноши помчались по долинам, поспешили через горы, чтобы возвестить о его возвращении. Кипела радость, хриплые голоса затягивали давории, трубачи заглушали песни своей громогласной музыкой, а скотина жалобно мычала, словно предчувствуя, что близится час, когда ей придется лечь на жертвенники и погибнуть под ножами, чтобы насытить голодных.

На заходе солнца перед войском раскрылась родная долина. Обработанные поля приветствовали воинов.

Исток вырвался из глубоких раздумий. Надел шлем, поправил волосы, взмахнул мечом, и конница помчалась. Кроваво‑ красные лучи угасающего солнца озарили доспехи и шлемы, кони заржали. Вскоре впереди показался укрепленный град Сваруна. Юноши придержали коней. Все с нетерпением ждали, когда отворятся ворота и оттуда выйдет толпа нарядных девушек, впереди них ‑ Радован, а между ними ‑ старейшина в белой одежде.

Первые всадники уже поднимались на холм, а все войско заполнило долину, когда ворота отворились. Первым показался Радован с лютней, за ним высыпала толпа девушек. Радо устремил на них свой соколиный взгляд, ищи лицо Любиницы, ее белоснежные одежды. И вдруг брат и суженый девушки в один голос воскликнули:

‑ Что случилось? О Морана!

В знак печали у девушек были распущены по плечам волосы. А лютня Радована стонала так горько, что у Истока сжалось сердце.

‑ Что случилось? Неужели умер отец? Его не видно. Где Любиница? Ее тоже нет.

Воины, ехавшие сзади, помчались что есть духу, чтобы скорей узнать, какая беда постигла племя. А тем временем передние ряды уже смешались с встречавшими. Рога на мгновение стихли, давории смолкли, вокруг разнесся женский плач. Воины замерли, немо глядя на град, откуда к Истоку спускался Радован.

Протяжно и тоскливо застонала струна и замерла. Сокрушенный и уничтоженный, склонился Радован перед Истоком. Глаза его были заплаканы.

‑ Что произошло, Радован? Говори! Страх терзает меня...

‑ О почему, Исток, ты его не убил? О почему я не отбил ее, проклятье на мою старую голову!

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒