Франц Финжгар 24 страница

Она стиснула коленями коня, упала ему на шею и помчалась что есть духу вперед. Топот стих, усталый конь остановился, и вновь в ушах раздался стук копыт. Она замерла, стараясь понять, откуда он доносится. Но все было тихо. Лишь громко колотилось сердце, в висках стучала кровь, в ушах гудело. На минуту Любиница успокоилась, ей стало стыдно. Сколько раз, бывало, она мчалась ночью в стране славинской! Сколько раз оказывалась в степи одна! Чего же теперь бояться?

Она погладила коня по шее, дала ему фиников и, ласково назвав по имени, похвалила за быструю скачку. Услыхав звук своих собственных слов и благодарное фырканье коня, который хрупал, позвякивая удилами, она успокоилась, страх отпустил ее сердце.

" Чего бояться? Гунны ловят воров, угнавших у них коней. Они еще не вернулись. А когда вернутся, не сразу заметят, что меня нет. До той поры я буду уже за рекою. Только бы рассеялся туман и взошло солнце. О, тогда я быстро доскачу до Дуная! "

Конь щипал траву. Любинице стало жаль его; да и сама она ощутила голод и усталость. Она соскочила на землю и, отвязав от седла сумку, вынула лепешку и кусок холодного жареного мяса. Твердая корочка захрустела под белыми зубами. Однако не успела девушка проглотить и куска, как в тумане разнесся дикий протяжный вопль. Еда выпала из рук. Любиница птицей взлетела в седло и помчалась. Вопль повторился, слева в траве что‑ то двигалось, словно бы всадник. Не раздумывая, подгоняемая страхом, она хлестнула коня ‑ только бы убежать подальше от крика, прозвучавшего среди степи. Целый час бешеным галопом скакала она по равнине. Степь уходила назад, в тумане таяли кусты, им на смену вставали другие, а крик и конский топот позади все еще подгоняли ее. Много раз ей казалось, будто она видит впереди длинную ленту Дуная, тогда она подхлестывала коня, и прекрасный скакун летел стрелой. Но всякий раз пряди тумана, причудливо извиваясь, отступали, лента водяной глади исчезала, а впереди по‑ прежнему простиралась мертвая бесконечная равнина. Силы покидали ее, конь шел все медленнее и спотыкался. Она потянулась к сумке, чтоб поддержать его силы куском лепешки, но сумки у седла не было. В спешке она позабыла ее на месте привала. Теперь она осталась еще и без еды. Словно лопнула последняя надежда, она бессильно уронила руки вдоль тела, конь встал и, немного передохнув, сам по себе усталым шагом двинулся дальше. Любиница повернулась в седле и прислушалась. Ни криков, ни стука копыт, ‑ все спокойно. Лишь сердце ее тревожно и громко стучало в груди.

‑ О Морана, я дам тебе семь лучших козлят за то, что пощадила меня!

Шагом поехала она дальше. Наступило утро, солнечные лучи растопили туман, он закипал, волновался, редел. И вдруг, словно кто‑ то сдернул с окна тяжелую завесу, перед ней открылась земля. Слева Любиница увидела холмы, сужавшиеся в ущелье, впереди тянулась длинная камышовая заросль.

‑ Дунай! ‑ Девушка подхлестнула коня. ‑ Успеешь отдохнуть! Скорей в воду, скорей бы на землю славинов ‑ и я спасена!

Медленно ширился горизонт, туман уходил ввысь, впереди вырастали холмы, а выше горы и темные леса. Зеленоватая лента камыша и тростника приближалась. Любиница встала в седле, чтоб за травой разглядеть речную гладь. Но ничего не увидела ‑ мала, видно, ростом. То и дело она озиралась ‑ нет ли погони. Никого. Чей же вопль она слышала и что за всадник был там на равнине?

‑ Наверное, пастух собирал стадо! И чего я убежала? Даже сумку бросила! Паршивого пастуха испугалась. Уж лучше пусть лисицы сумку найдут, прежде чем он набредет на нее!

Она вслух принялась ругать себя и пастуха. Потом выхватила из ножен острый нож и рассекла им воздух.

‑ Одного встретить я не боюсь! Удар ‑ и он на земле!

Она снова взмахнула ножом, словно вонзая его в грудь врага, потом вложила в ножны. Камыш был совсем рядом.

‑ Должно быть, русло глубокое, раз воды не видно!

Это встревожило ее, и она вновь хлестнула коня.

А доскакав до камыша, пришла в такое отчаяние, какое, наверное, овладевает утопающим, потерявшим последнюю надежду на спасение. Русло было широкое, но высохшее, с лужами, затянутыми отвратительной зеленой ряской. У девушки закружилась голова, она едва не выпала из седла. Силы, что поддерживались и питались одной надеждой, оставили ее.

‑ Приди, о Морана, ибо я погибла!

Ноги ее дрожали, она вынула их из стремян и, усталая, уничтоженная, сползла с седла на землю. Легла на траву, вспомнила о доме, об отце, о брате, о суженом, горло перехватило, и хлынули слезы, она корчилась в рыданиях, как корячится в пыли жалкий червь, раздавленный, смятый в последней схватке со смертью. Предавшись горю, Любиница позабыла даже о коне, который пробирался сквозь тростник в поисках воды. Теперь она стала раскаиваться в том, что покинула лагерь гуннов. Надо было дожидаться Истока и Радо. Ведь они отличные воины, к тому же славины любят ее и, уж конечно, постараются спасти, поднявшись на гуннов всем племенем. И вот они придут, а ее нет, она умрет по среди степи, а может, и в лесу от голода. Любиница снова зарыдала и упала лицом на влажную, покрытую росой землю.

Когда она выплакалась, спокойствие и мужество медленно стали возвращаться к ней. Тяжкая истома пала на веки. Она поднялась было, но колени подогнулись, и она опять легла на землю, подложила под голову шапку, прикрыла лицо волосами и уснула.

Прошло немало времени, пока она, вздрогнув, не проснулась. Села, откинула волосы с лица. Солнце пылало высоко в небе. Облака разошлись, роса высохла. Жаркие лучи высушили мокрую одежду, сон успокоил кровь, она ощутила в жилах новую силу, в сердце снова проснулась надежда. Конь спокойно пасся поблизости. Она окликнула его, и он тут же подошел, нагнул голову и прижался к ее шее горячими ноздрями. Девушка обняла его морду.

‑ Ведь ты спасешь меня, правда? Уж как я стану холить тебя дома! Золотой пшеницей кормить буду, как голубка.

Девушка поднялась на ноги. Хотелось пить, и она пошла по тропинке, протоптанной лошадью, к старице, опустилась там на корточки возле лужи, отвела рукой зеленую ряску и напилась. Потом вернулась обратно и взнуздала коня.

Куда теперь? Позади ‑ равнина, впереди ‑ горы и леса. Как они похожи на славинские чащи! А что, если Аланка ее обманула? Любиница не помнила, переправлялся ли похитивший ее гунн через реку или нет. Может быть, лагерь на левом берегу? Может быть, она недалеко от града? ‑ так размышляла девушка, сидя на коне, который беспокойно рыл землю копытом и словно просил: " Гони! Я уже отдохнул! "

После долгих раздумий она решила ехать к лесу. Там, возможно, встретится фракийское или аланское поселение. Голод заставлял ее искать людей, надо было поесть и узнать, где дорога к славинам.

" А если я попаду в рабство? Пусть! Лучше рабство, чем жизнь у Тунюша. Ведь наступит день, когда славины придут сюда на равнину и спасут меня".

Она пустила коня к холмам и вскоре оказалась в тени старых дубов. Земля была усыпана зрелыми желудями. Белкой выпрыгнула она из седла и принялась лущить желуди, утолять голод. Вспомнилось, как часто в детстве они с Истоком собирали желуди в лесу, когда пасли овец. Она набрала желудей, насыпала их в рубашку вокруг пояса. Потом снова села на коня и отправилась дальше, грызя по пути жирные ядрышки.

В полдень она выехала на обширную поляну. Откуда‑ то доносилось мычание скотины. Словно из могилы шел этот звук, глухо отражаясь в лесу.

" Люди! "

Девушка вытащила нож и спрятала его за пояс. Развязала веревку у седла, спутала ноги коню, другой конец привязала к дубу. Потом осторожно вышла из лесу и пошла туда, откуда слышалось мычание. Скоро она увидела дым костра, возле него сидели одни дети, и она храбро пошла прямо к ним. Смуглые, опаленные солнцем, голые ребятишки, заметив ее, с криком побежали к лесу.

Любиница уловила аромат печеной репы. Одним прыжком подскочила она к огню, схватила сколько могла унести, и бросилась назад. Спустя мгновенье она была уже в седле и мчалась во весь опор: показаться людям на глаза с украденной репой у нее не хватило смелости. До самого вечера ей никто не встретился. Никто не преследовал ее. Тогда она стала искать подходящее место для ночлега. Коня пустила пастись, а сама, поужинав печеной репой и желудями, безмятежно улеглась под деревом на мох, как истинное дитя природы, и принялась размышлять о своей судьбе.

Но едва замигали звезды, раздался страшный вой. Конь тревожно заржал. Любиница проворно вскочила и прислушалась. Зашуршали листья в лесу, снова завыли голодные глотки.

" Волки! "

Она подскочила к дереву, ухватилась за нижнюю ветку и полезла вверх по стволу. Звери были уже совсем рядом, конь почувствовал опасность и, храпя, помчался по поляне. Шум в лесу все нарастал. Стая голодных волков почуяла лошадь. Звери высыпали из леса. До Любиницы донесся конский топот и ржанье, кровь застыла в ее жилах.

‑ Боги, спасите, боги всемогущие, помогите!

Лес огласился воем, визгом и ревом зверей. Волки настигли коня. Любиница крепко обняла дубовый ствол и заплакала в горьком сознании того, что она лишилась единственного своего защитника и спасителя. Она различила глухой звук падающего на землю тела, затем завыл волк ‑ и все стихло. Лишь урчанье, взвизгиванье и грызня волков нарушали тишину ночи. Любиница решила дожидаться зари на дереве. Обвив руками ствол, она прикрыла лицо своими длинными волосами и так провела ночь, подобно перепуганной птице, спрятавшей голову под крыло. Утром она слезла с дерева. Как капля в море, как песчаное зернышко в пустыне, как бабочка в безбрежной степи, стояла в лесу одинокая девушка, отчаявшаяся, обездоленная. Лишь одно утешение осталось у нее ‑ острый нож за поясом. Она решила идти наугад ‑ авось набредет на поселение, где можно будет отдаться в рабство и тем сохранить жизнь.

Так шла она по лесу, собирая ягоды, желуди, шла наугад, как отбившийся от стада ягненок. Часто присаживаясь на землю, передохнуть руки и ноги ее были в кровь исцарапаны ветками, одежда висела лохмотьями. Пробиралась сквозь густые заросли, переползала через поваленные гнилые стволы.

Около полудня лес стал редеть. Деревья раздвинулись, и вскоре девушка увидела зеленую равнину. Она вышла из лесу, и тут перед ней мелькнула серая лента дороги. Всплеснув руками, Любиница бросилась к ней, а когда вступила на утоптанный путь, надежда, словно пламя под слоем пепла, вспыхнула снова. Девушка не знала, где она, не знала, что эта дорога ведет через Гем в Филиппополь и оттуда в Топер и в Фессалонику. Но она надеялась встретить купца, а может быть, даже славина и уж, во всяком случае, добрести до поселения, до ночлега. Охваченная радостью, она пошла вперед, иногда даже пускаясь бегом. Наступил вечер, Любиница отдохнула у ручья, поела травы и щавеля. Спать она не собиралась. Луна выплыла на небо, подобно одинокому жалкому облачку, а девушка все шла и шла.

Но вот около полуночи силы покинули ее, колени подогнулись, она опустилась в траву на обочине. Капли холодного пота заструились по ее лицу.

В забытьи ей почудилось, будто вдали что‑ то блеснуло. Доспехи и шлем Истока сверкали на солнце, кто‑ то наклонился к ней и приложил к губам баклажку. Долгими глотками она пила воду, потом открыла глаза и увидела Радо, ‑ он поддерживал ее голову и целовал в губы. Любиница закричала и обхватила его руками. Но рука коснулась дорожного камня. Она приподнялась на локте. Нет любимого, нигде нет. Кругом ночь, вдоль дороги дует южный ветер, а она одна под небом, истомленная, наедине со своими видениями. А вдруг она заснет? Вдруг нагрянут волки? Вдруг примчится Баламбак? О Морана! Любиница нащупала нож, схватилась за рукоятку, чтоб вонзить его в свое сердце ‑ спастись от зверей и от Тунюша. Но рука была слишком слаба. Пальцы онемели и разжались, голова упала в траву. Замигали звезды на небе. Свет померк. Любиница потеряла сознание.

‑ Крыльями черного ворона нависла печаль над лагерем. Ведите меня к Тунюшу, доблестному потомку Эрнака, чтоб я спел ему геройскую песнь и потешил его душу. Потому что моя лютня ‑ наследие певцов, которые пели при дворе короля всей земли, нашего отца и господина Аттилы, ‑ говорил Баламбеку переодетый и изменивший обличье Радован. Он пришел к гуннам на второй день после бегства Любиницы. Десятки раз смотрелся он в кусок полированной стали, прежде чем осмелился войти в лагерь.

" Ну, теперь ни Баламбак, ни Тунюш не узнают меня! " ‑ Радован с довольным видом рассматривал свое намазанное и гладко выбритое лицо в стальном зеркальце. Собрав все свое мужество, дав неисчислимые обеты богам, он пошел к гуннам. А придя к ним, сразу же заметил, в какой глубокой печали пребывают гуннские воины. Баламбак разгромил вархунов и с победой вернулся назад, но дома заплаканная рабыня тут же рассказала ему, что дождливой ночью исчезла славинка. Баламбак немедля послал за нею погоню. К Дунаю помчалось десять самых быстрых всадников и лучших лазутчиков. Однако все они вернулись ни с чем, говоря, что девушку, наверное, унес по воздуху Шетек или сам бес славинский. Даже следа ее они не обнаружили. Потому и сидел Баламбак, невеселый и подавленный, перед пустым шатром Тунюша.

‑ Не придется тебе петь для Тунюша, нет его.

Сердце Радована взыграло радостью. Однако он взял себя в руки и грустно переспросил:

‑ Нет? О, напрасен был мой путь из‑ за Черного моря, я так хотел увидеть орла, имя которого со страхом произносят в стране славинов и антов, аваров и вархунов, среди племен аланов и герулов.

‑ И при дворе Управды, обо это он призвал его к себе!

‑ О Управда, великий повелитель Востока и Африки, о Тунюш, единственный, несравненный! Аттила, ты не напрасно любил Эрнака, и мой дед, великий чародей и первый жрец, не солгал, предсказав, что слава гуннов сохранится в крови Эрнака! Он не лгал, всемогущий! Но почему тогда печаль в лагере? Поведай мне! Я развесели тебя и твоих храбрецов!

Радован ударил по струнам.

‑ Это горькая тайна! Лишь избранным дано знать ее!

‑ Не таи печаль в груди, дабы она не поразила твое сердце! Доверь ее певцу и чародею своего племени! Девушки поверяют тоску свою моим струнам, вожди и старейшины вверяют мне свои огорчения, так неужто не откроется брат брату!

Баламбак опустил голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Он размышлял над словами чародея Радована.

А тот гордо сидел на земле и, легко касаясь струн, подбирал печальную гуннскую песнь. Ему хотелось кричать от великой радости, что Тунюша не оказалось дома. Правда, радость отравляла грустная мысль, что вероятнее всего, и Любиницы нет в лагере, что пес спрятал ее где‑ нибудь в другом месте, а может быть, даже увез с собой в Константинополь. Он охотно оставил бы Баламбека с его печалью и отправился дальше искать следы похищенной девушки. Однако старику хотелось развязать узел, узнать причины столь странной всеобщей грусти, поэтому он терпеливо ожидал ответа Баламбека.

Гунн долго молчал, наконец он перестал качать головой и вперил свой взор в Радована, пристально всматриваясь в него.

" Неужели он вспомнит Радована? Будь проклята гуннская память, помогите, о боги, поразите его слепотой! "

От все души молил богов Радован, не отводя взгляда от мутных глаз Баламбека. Медленно сузились зрачки гунна, глаза его спрятались в глубоких глазницах под плоским лбом. Баламбак не узнал старика.

" Барана тебе принесу, Святовит, а Моране ‑ козла, жирно откормленного козла за то, что вы ослепили вонючего пса! "

‑ Значит, ты чародей, говоришь?

‑ Да, я сын великого пророка и певца при дворе Аттилы.

‑ А если я поведаю тебе печаль свою, исцелишь ли ты мои раны? Сможешь ли спасти мою голову?

‑ Лишь боги всемогущи! Но, говорю тебе, я исцелил тысячи сердец, тысячи голов извлек я из ловушек.

‑ Тогда пошли!

Баламбак увел певца в свой шатер и там открыл ему тайну бегства Любиницы.

‑ Эта славинка ‑ ведунья. Тунюш околдован. Смерть грозит нам!

Радован, задумавшись, по своему обыкновению протянул руку к бороде погладить ее, но пальцы наткнулись на бритый подбородок.

‑ Заколдован ‑ чародейка ‑ смерть, о‑ о‑ о, ‑ стонал Баламбак. ‑ Так думаю и я и воины, так считает Аланка ‑ королева наша заплаканная, зорька утренняя, соколица. Заколдован, отравлен чародейкой! Можно ли вылечить его сердце? Или смерть долотом выдолблена на нем?

Радован нахмурил лоб и наморщил брови: он думал.

" Ты попался, Радован, ‑ рассуждал старик про себя. ‑ Выпутывайся теперь, как можешь, не то ‑ конец тебе. Аланка ‑ женщина, королева, а женщина ‑ есть женщина. И не пить мне вина до смерти, если к бегству Любиницы не приложила руку Аланка. Пусть молодые лисы играют моим черепом, если все это не приправлено ревностью и местью. Они не получили Любиницы... но что, если она не спаслась, а погибла, о боги, боги! "

У Радована защипало глаза, он потянул носом воздух, фыркнул и раздул ноздри, как молодой жеребенок.

‑ Не выдолблена в его сердце смерть, но написана на песке. Пройдет ливень, и слова сотрутся. Идем к Аланке! ‑ повелительно произнес он и, отбросив полог, вышел из шатра.

Баламбак покорно последовал за ним.

Перед шатром королевы певец коснулся струн и запел песнь о солнечной розе, распустившейся посреди степи. Баламбак хотел первым пройти к Аланке.

‑ Нельзя, ‑ рукой преградил ему путь Радован и вошел один. А когда увидел Аланку, глаза его загорелись восхищением.

" Клянусь богами, она достойна новой песни. Она похожа на вилу! "

Но тут же опустил взгляд, преклонил колени и произнес:

‑ Дух предков проник в мое сердце и поведал мне: встань и иди туда, где светит солнце твоего племени. Ты нужен кому‑ то! И отправился старый певец и чародей, и шагал без отдыха, и вот он стоит перед тобой, королева, чтоб помочь тебе в твоей печали. Велика твоя боль. Ты вырвала терний, проникший в сердце, удалила чародейку‑ славинку!

Радован умолк на миг, искоса взглянув на Аланку. Ее лицо побледнело.

" Попал! " ‑ подумал он и продолжал:

‑ Об этом не подозревают воины, не подозревает Баламбак, но вернется твой повелитель и тут же догадается обо всем. Поэтому я пришел, чтобы помочь тебе, на него же напустить забывчивость, заговорить чары Любиницы.

‑ Ты все знаешь, о не губи меня!

‑ Кто решил спасти тебя, тот не станет тебя губить. Не таи от меня ничего. Тайны опускаются в мое сердце, как в могилу. Скажи сначала, жива ли славинка или сгинула, мерзкая колдунья!

‑ Не знаю, горы Гема хранят тайну.

Радован приставил палец ко лбу и задумался.

" Горы Гема... триста бесов спят в этих глазах, она завела ее на юг к волкам и кочевникам, на верную погибель"

‑ Ты мудро поступила, королева, не послав ее к Дунаю. Но чародейка отравила зверей и выберется на свободу. Пока она жива, нет спасения Тунюшу. Расскажи, как ты освободила ее, рассказами обо всем подробно, я отправляюсь за ней вслед и убью ее!

Аланку охватила бурная радость. Взяв кожаный мешочек, она протянула его Радовану.

‑ Вот плата! Спаси меня, и наше племя будет веками тебя славить!

‑ Я не хочу платы, но деньги могут пригодиться в пути, поэтому я возьму их. Рассказывай!

Обрадованная Аланка рассказала все о Любинице. Помянула и о том, что у коня, на котором ускакала девушка, правое переднее копыто вывернуто в сторону. Нетрудно определить его след.

Радован попросил вина. Рабыня внесла великолепный роговой сосуд. Певец поставил его перед собой, поднял с пола попонку, разгреб землю и закопал в нее сосуд по самое горлышко. Потом принялся бормотать " заклинания", которые якобы заставят Тунюша позабыть Любиницу. Он кривил лицо, закатывал глаза, чмокал губами, разводил руками над вином и все бормотал, бормотал по‑ латыни:

‑ Devoret te diabolus, cauda vaecarum, devoret, devoret [пусть сожрет тебя дьявол, коровий хвост (лат. )].

Охваченная безмолвным ужасом, Аланка вслушивалась в непонятные слова. Грудь ее вздымалась, она не сводила глаз со старика.

Закончив обряд, Радован накрыл сосуд платком.

‑ Храни этот напиток! Когда вернется Тунюш, приветь его этой влагой, и в один миг ты, единственная, станешь для него желанной. О славинке он больше и не вспомнит. А я утром отправлюсь за нею, чтоб убить ее во славу и на благо племени гуннов, на радость и счастье твоей любви.

Старик взял мешочек с золотом, грянул дикую песнь и вышел из шатра.

‑ Радуйся, ‑ сказал он снаружи Баламбеку. ‑ Радуйся, ибо спасен Тунюш, спасена наша королева! Твоя голова останется на плечах, о великий слуга всемогущего господина!

Мгновенно вокруг чародея собрались воины, на огне зашипел жир, рабы притащили меха с вином, и весь лагерь весело заплясал под звуки вдохновенной лютни.

Радован принимал почести с большим достоинством. Тыква, из которой пил, непрестанно наполнялась вином, он рассказывал изумленным гуннам о таких чудесах, что сам поражался, откуда только берется в его голове столь непостижимая премудрость? С тех пор как он стал бродяжить по белому свету, его уста никогда еще не лгали столь вдохновенно, как в тот вечер. Поздней ночью радость его достигла предела. И лишь одна‑ единственная капля горечи отравила ее: ему хотелось напиться допьяна, а он не решался. Трижды до крови закусывал он губы, ловя себя на том, что в хмельном угаре чуть не ляпнул необдуманное слово. В полночь он важно поблагодарил всех и сказал Баламбеку:

‑ Грустно мне, что я вынужден пренебречь твоим гостеприимством и отказаться от вина. Но это можно поправить, я разрешу тебе привязать мех к седлу моего коня!

В мгновение ока два гунна притащили огромный бурдюк и приторочили его к седлу.

Старик лег в траву рядом с конем и с нетерпением принялся ждать зари. С первыми лучами он осторожно оглядел спящий лагерь, взобрался в седло, с удовольствием постучал по притороченному к седлу меху и поскакал вдоль ущелья.

Довольный своей мудростью и ловкостью, он, покачивая головой, мчался вдоль гряды, пока не достиг тех мест которые описала Аланка. Тут он остановился, спешился и принялся искать следы в траве. Очень скоро он обнаружил след вывернутого копыта и быстро определил направление, по которому ехала Любиница. Затем припал к меху и стал жадно глотать вино, подобно рыбе, попавшей с суши в родную стихию.

‑ О боги, у такого пса и такое вино! Единственное добро, которым обладает этот вонючий пес. Клянусь Перуном, я, так и быть, пощажу его, если мы встретимся. Ведь я неплохо подкрепился за его счет.

Он тщательно завязал мех, прикрепил его к седлу и поехал дальше.

Припекало солнце, вино разморило старика, и ему захотелось прилечь под кустом.

" Нельзя, если держишь счастье за хвост, не выпускай его! Иначе не сможешь схватить его за голову".

Весь день без отдыха ехал он. Примятая влажная трава указывала путь. К ночи он добрался до пересохшего русла и нашел там сумку, которую Любиница в страхе забыла на земле.

" Ее еда", ‑ обрадованно подумал он, спешившись и взяв сумку в руки. Вокруг кишели муравьи, привлеченные запахом съестного. Радован выбросил в траву остатки, сумку прихватил с собой.

" Почему она ее бросила? Непонятно! Может быть, ее спугнул кто‑ нибудь? Ведь пастухи ‑ настоящие дьяволы. А если на нее напали? Бедняжка! Плохо придется тому, кто дерзнул сделать это! Проклятье его собачьей утробе! Уж я расправлюсь с ним".

Сердито бормоча угрозы, старик на коленях пробирался сквозь траву, в поисках следа. Раздвинув тростник, он дополз до лужи и тут в грязи заметил отпечатки конских копыт и ног Любиницы. Наклонясь к ясно различимому следу маленькой ступни, старик пальцами провел по нему, словно лаская девичью ногу.

‑ Погоди, бедняжка, сиротка, горлица, ‑ Радован едет за тобой! Еще два дня продержись ‑ я найду тебя. Потому что нюх мой потоньше собачьего, стоит мне захотеть, конечно. Не за всяким пошел бы я по следу в степи, словно волк за потерянной овцой, но за тобой... я поклялся!

Вслед за ним к луже подошел конь и принялся цедить грязную воду.

‑ Напивайся вдоволь! Она тоже поила здесь коня и сама напилась. А я не пью такой воды. Даже чистая, родниковая мне боком выходит. Камнем ложится на желудок.

Он дождался, пока конь напьется, вывел его обратно и осторожно отвязал с седла мех. Напившись как следует, он снова завязал его, облизнул губы и похвалил Тунюша.

‑ Странное дело! И у шелудивого гада всегда найдется что‑ нибудь хорошее... Даже у Тунюша. Как я решил, так тому и быть: пощажу тебя, Тунюш, ради твоего вина!

Приторочив мех, он взглянул на солнце и осмотрелся по сторонам.

‑ Надо до ночи разыскать людей! Волков я не боюсь, но их мерзкие челюсти именно сегодня мне ни к чему.

Старик еще раз взглянул на след и помчался к югу. Прежде чем стемнело, он уже был в селении пастухов и, увидев, что он готовят ужин у огня, храбро направился к ним. Хмурые лица аваров, герулов и славинов встретили его. Но Радован хорошо знал этих людей. Он быстро завоевал их расположение красноречием и мудростью. Лица хозяев просветлели, и пастухи угостили миролюбивого гостя на славу, словно их посетил какой‑ нибудь князь или сам аварский каган. Даже коню его кинули сноп немолоченного ячменя. Радован разошелся и, отбросив всякие колебания, принялся осторожно расспрашивать о Любинице. Старик сказал, будто его сын, отличный певец и чародей, заблудился и что он разыскивает его.

Пастухи ответили, что ребятишки видели странного паренька, который подбирался к костру. Они убежали, а когда вернулись обратно, паренек исчез и вместе с ним исчезла репа с огня.

Радован удивила и обрадовала эта весть.

‑ Отведите меня завтра к этому костру, и я примусь за розыски. А если вы поможете мне, я заговорю вам скот: овцы ваши будут приносить по трех ягнят, коровы ‑ по два теленка, а козы будут плодиться, как кролики! Вот так отплатит вам чародей, если он найдет парня!

Пастухи до земли кланялись Радовану, женщины приносили ему детей, чтоб он снял с них злые чары, а мужчины предлагали сопутствовать ему в поисках мальчика до самого Гема и даже дальше.

Довольный Радован улегся на овечьей шкуре.

На рассвете пастухи проводили певца к костру, где была замечена Любиница, а затем все рассыпались по лесу в поисках конского следа. Вскоре из чащи раздался радостный крик; все сбежались на наго, и Радован сказал, что он узнает след своего сына.

Толпа бросилась по следу, исчезнувшему в зарослях, сломанные ветки указывали путь девушки. Ни малейший знак не укрылся от острого взгляда диких обитателей свободной земли. Они состязались между собой, кто первым найдет юношу. Каждый хотел получить от чародея как можно больше. А Радован гордо следовал сзади, изредка произносил мудрое словечко, раздавал похвалы и обещал наделить стада богатым приплодом.

Около полудня по лесу разнесся печальный вопль. Со всех сторон поспешили туда пастухи. Радован, хлестнув коня, тоже бросился за ними. Подъехав, он увидел, что варвары, раскрыв рты, уставились в землю и показывают руками на подпруги, остатки седла и обглоданные кости, разбросанные далеко вокруг.

Перепуганный Радован птицей слетел с коня. Он мгновенно узнал гуннскую уздечку, седло, подпруги. Затрясшись, кинулся он искать вывернутое копыто. Схватил какой‑ то черный сучок, поднял, осмотрел. Копыто выпало из рук старика, нижняя губа его отвисла, лицо сморщилось, и, зарыдав, он повалился на землю. В отчаянии катался он по траве, по мху, рыл ногтями землю, выдергивая зеленые побеги, и ревел, как раненый кабан. Пастухи стояли вокруг, издавая протяжные вопли. Радован уткнулся лицом в землю, рыдания его постепенно утихли, только плечи судорожно вздрагивали. Потом он медленно повернулся, встал и еще раз взглянул на останки коня. Гнев охватил его. Подняв кулаки, он бросился на пастухов со страшными проклятиями и стал колотить и пинать их:

‑ Прочь, прочь, собачьи морды, разбойники, убийцы моего сына! Вы загнали его в волчью пасть! Почему вы не позвали его на ночлег? Прочь, говорю я вам, иначе я так отделаю ваше стадо, что сегодня же ночью подохнет все, что мычит и блеет! Прочь, убийцы, прочь от несчастного отца!

Испуганными тенями исчезали в лесу пастухи, а певец продолжал вопить, хотя возле него не было уже ни одной живой души. Выплеснув свой гнев, он вытер лоб и покрытые пеной губы. В отчаянье взирал он на разодранное седло. Снова печаль охватила его, он сел у подножья дуба и зарыдал, как женщина.

Слезы принесли облегчение. Радован обхватил руками голову и стал думать, как быть дальше. Однако ни одной разумной мысли не приходило ему в голову, которая гудела, как пустой котел. Подошел конь и тотчас в ужасе отступил, почуяв кости своего товарища. Взгляд Радована упал на мех с вином. Он ударил себя по лбу и рысью побежал к коню.

‑ Вино придаст мне мудрости!

Подтащив мех к дереву, он с отчаянья принялся пить. Вино согрело его, придало мужества, и он снова разразился проклятиями, вызывая на битву весь свет и угрожая всем ужасным мщением. Досталось и Тунюшу, уехавшему в Константинополь.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒