Часть вторая 7 страница

Я не буду бранить тебя, хотя ты и поступала легкомысленно, за разговоры с доном Фелипе в саду, за твои расспросы, за то, что ты простояла ночь у окна, а он на стене, но ты играешь жизнью, дитя мое, и боюсь, как бы жизнь в ответ не сыграла с тобой злую шутку. Я не смею давать тебе советы, хотя опыт подсказывает мне, что именно потребно для твоего счастья, но позволь мне еще раз повторить тебе премудрость, которой я научилась в моем захолустье: брак зиждется на двух основаниях — смирении и самопожертвовании! Ведь, несмотря на твои испытания, твое кокетство и твою строгость, ты выйдешь замуж совершенно так же, как я. Чем сильнее желание, тем глубже пропасть, только и всего.

Ах! как бы мне хотелось повидать барона де Макюмера и поговорить с ним на досуге, я так желаю тебе счастья!

XXVI

От Луизы де Макюмер к Рене де л'Эсторад

Март 1825 г.

Поскольку Фелипе с сарацинской щедростью yдoвлeтвoрил желание моих родителей и признал за мной приданое, не получив его, герцогиня стала относиться ко мне еще лучше прежнего. Она зовет меня плутовкой, бедовой девчонкой, говорит, что я за словом в карман не полезу. «Но, дорогая матушка, — сказала я ей накануне подписания брачного контракта, — то, что вы принимаете за расчетливость, хитрость и ловкость, — не что иное, как проявления самой настоящей, самой простодушной, самой бескорыстной, самой безоглядной любви! Уверяю вас, вы напрасно изволите считать меня плутовкой». — «Ладно-ладно, Арманда, — сказала она, обняв меня и поцеловав в лоб, — ты не захотела возвращаться в монастырь, не захотела остаться в девушках и, как истинная Шолье, почувствовала, что обязана поправить дела отца. (Если бы ты знала, Рене, сколь лестны были эти слова для отца, присутствовавшего при нашем разговоре! ) Целую зиму ты не пропускала ни одного бала, ты верно поняла современных мужчин и угадала, чем живет наше нынешнее общество. И ты увидела, что, только выйдя за испанца, сможешь жить в свое удовольствие и быть хозяйкой в собственном доме. Дорогая девочка, ты обошлась с ним так, как Туллия[81] обходится с твоим братом». — «Хорошее же воспитание дает моя сестра своим монастыркам! » — воскликнул отец. Я бросила на него такой взгляд, что он осекся, затем обернулась к герцогине и сказала ей: «Сударыня, я люблю моего жениха, Фелипе Сориа, всем сердцем. Чувство это зародилось против моей воли, и поначалу я подавляла его; клянусь вам, что я полюбила барона де Макюмера не раньше, чем открыла в нем душу, достойную моей, тонкость, благородство, преданность, нрав и чувства, родственные моим». — «Но, дорогая моя, — прервала она меня, — ведь он страшен, как... » — «Вы совершенно правы, — горячо возразила я, — но я люблю его таким». — «Послушай, Арманда, — сказал отец, — раз ты, любя его, находила в себе силы сдерживать свое чувство, значит ты дорожишь своим счастьем. А счастье во многом зависит от первых дней после свадьбы... » — «Почему не сказать прямо: от первых ночей? — воскликнула матушка и добавила, взглянув, на отца: — Оставьте нас, сударь».

«Через три дня твоя свадьба, милая моя девочка, — шепнула мне матушка, — и я хочу без мещанских ужимок дать тебе несколько важных советов, которые все матери дают своим дочерям. Ты выходишь за человека, которого любишь, поэтому ни мне, ни тебе не на что жаловаться. Я знаю тебя всего год; за это время я успела тебя полюбить, но не успела привязаться настолько, чтобы горючими слезами оплакивать разлуку с тобой. Твой ум превосходит твою красоту; мое материнское самолюбие удовлетворено; вдобавок ты примерная дочь, поэтому я всегда буду тебе хорошей матерью. Ты улыбаешься? Увы! часто бывает так, что дочь, став взрослой женщиной, не уживается с матерью, хотя прежде они прекрасно ладили. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Выслушай же меня. Сейчас твоя любовь — любовь маленькой девочки, любовь, знакомая всем женщинам, ибо все они рождены, чтобы привязаться к мужчине, но, увы, дитя мое, в целом свете только один мужчина создан для нас, и этот единственный — не всегда тот, кого мы избрали в мужья, полагая, что любим его. Какими бы странными ни показались тебе мои слова, обдумай их. Если мы не любим нашего избранника, виноваты в этом и мы, и он, а иногда еще и обстоятельства, не зависящие ни от нас, ни от него; и все же нам случается полюбить мужчину, которого выбрали нам в мужья родители, мужчину, к которому склоняется наше сердце. Стена же, отделяющая нас от наших мужей, часто вырастает оттого, что и нам, и им не хватает настойчивости и терпения. Сделать мужа возлюбленным так же трудно, как сделать возлюбленного мужем, но ведь с этой последней задачей ты блестяще справилась. Повторяю, я хочу, чтобы ты была счастлива. Поэтому прими в соображение: в первые три месяца после замужества ты можешь стать несчастной, если не подчинишься законам брака с покорностью, нежностью и умом, которые ты выказала в девичестве. Ибо, голубушка, доселе ты предавалась невинным радостям потаенной любви. А счастливая любовь может начаться для тебя с разочарований, невзгод и даже страданий; ну что ж! тогда приходи ко мне. Не слишком уповай на брак, быть может, поначалу он принесет тебе больше горя, чем радостей. Счастье надо так же пестовать, как и любовь. Наконец, если тебе случится потерять в муже любовника, взамен ты обретешь отца твоих детей. На этом, дитя мое, и зиждется жизнь общества. Принеси все в жертву человеку, чье имя стало твоим, чьи честь и достоинство не могут быть ущемлены ни малейшим образом без огромного ущерба для тебя. Женщина нашего круга должна жертвовать ради мужа решительно всем не только по обязанности, но и по расчету. Самое прекрасное свойство великих принципов морали — то, что с какой стороны ни погляди, они и верны, и выгодны. Да, вот еще что: ты склонна к ревности; я, милая, тоже ревнива, но мне не хотелось бы, чтобы ты вела себя глупо. Послушай меня: откровенные ревнивцы похожи на политиков, открывающих свои карты. Признавать себя ревнивой, не таить своей ревности — разве это не игра в открытую? Но ведь так мы теряем возможность узнать карты партнера. Что бы ни случилось, мы должны уметь страдать молча. Впрочем, накануне вашей свадьбы я серьезно поговорю с Макюмером».

Я взяла матушкину прекрасную руку и поцеловала, уронив слезу, исторгнутую ее проникновенной речью. В этом возвышенном наставлении, достойном и ее и меня, проявились глубочайшая мудрость, материнская нежность, лишенная светского ханжества, а главное — подлинное уважение ко мне. В свои простые слова она вложила урок, преподанный ей жизнью, а она, должно быть, дорого заплатила за свою опытность. Она была тронута и сказала, глядя на меня: «Дорогая девочка! Тебе предстоит трудный переход от одной жизни к другой. Многих несведущих или чересчур сведущих особ этот переход так пугает, что они уподобляются графу Вестморленду[82]».

Мы рассмеялись. Соль матушкиной шутки вот в чем: накануне одна русская княгиня рассказала нам, как граф Вестморленд решил посетить Италию. Во время перехода через Ла-Манш он так страдал от морской болезни, что, услышав о предстоящем переходе через Альпы, повернул назад и возвратился восвояси. «Хватит с меня этих переходов! » — сказал он. Ты понимаешь, Рене, что твоя мрачная философия вкупе с моралью моей матушки способна была вновь пробудить в моей душе страхи, обуревавшие нас в Блуа. Чем ближе подходил день свадьбы, тем более я собирала силы, волю, чувства, чтобы вынести тяжкий переход от девичества к замужеству. Я вспоминала наши беседы, перечитывала твои письма и находила в них какую-то скрытую меланхолию. Благодаря этим тягостным раздумьям я превратилась в заурядную невесту, каких рисуют на картинках и каких привыкла видеть публика. Поэтому в день свадьбы все нашли, что я прелестна и выгляжу, как подобает невесте. Утром мы без всякой торжественности, в сопровождении одних лишь свидетелей, отправились в мэрию. Я дописываю эти строки, пока готовят мой обеденный туалет. Венчанье состоится сегодня в полночь после блестящего бала, в церкви Св. Валерии. Признаться, благодаря моим тревогам я выгляжу невинной жертвой и скромницей, что приводит всех в непонятный мне восторг. Меня восхищает, что бедный Фелипе тоже смущен, как девица, ему неприятно, что все на него смотрят, он как слон в посудной лавке. «Какое счастье, что день этот скоро кончится! » — шепнул он мне на ухо без всякой задней мысли. Он так стыдлив и робок, что предпочел бы никого не видеть. Подписав брачный контракт, сардинский посол отвел меня в сторону и вручил два поздравительных письма, жемчужное ожерелье с шестью великолепными брильянтами и сапфировый браслет, на котором выгравировано: «Люблю тебя, тебя не зная! » Украшения — подарок моей невестки, герцогини Сориа. Я не захотела принять подарки без позволения Фелипе. «Ибо, — сказала я ему, — мне бы не хотелось видеть у вас вещи, подаренные не мною». Он умиленно поцеловал мне руку и ответил: «Носите их: нежная надпись и теплые письма — все это от души».

Суббота, вечер.

Итак, бедная моя Рене, вот последние строки, написанные мною в девичестве. После полночной мессы мы уедем в имение, которое мой предупредительный Фелипе купил для нас в Ниверне, — это по дороге в Прованс. Я уже зовусь Луизой де Макюмер, но остаюсь Луизой де Шолье — так я и покину Париж через несколько часов. Впрочем, как бы я ни звалась, для тебя я навсегда останусь просто

Луизой.

XXVII

От Луизы да Макюмер к Рене де л'Эсторад

Октябрь 1825 г.

Последний раз я писала тебе, дорогая, после брачной церемонии в мэрии; с тех пор прошло целых восемь месяцев. И ты тоже не написала мне ни словечка! Это ужасно, сударыня.

Итак, мы умчались в замок Шантеплер — имение, купленное Макюмером в Ниверне, на берегу Луары, в шестидесяти лье от Парижа. Все наши люди, кроме моей горничной, прибыли туда заранее и ждали нас; лошади бежали быстро, и назавтра под вечер мы были уже на месте. В карете я сразу заснула и проснулась, когда мы уже миновали Монтаржи. Мой господин и повелитель позволил себе одну-единственную вольность — обнимать меня за талию и держать мою голову на своем плече, подложив под нее несколько платков. Эта почти материнская заботливость, заставлявшая его бороться со сном, глубоко тронула меня. Заснув под огнем его черных глаз, я и проснулась под их пламенем: та же пылкость, та же любовь, но сколько он успел передумать за это время! Он дважды поцеловал меня в лоб.

В Бриаре мы пообедали, не выходя из кареты. В пути мы болтали, так же, как бывало, болтали с тобой в Блуа, и так же любовались Луарой; наконец в половине восьмого вечера мы свернули на длинную красивую дорогу, обсаженную липами, акациями, кленами и лиственницами, которая ведет в Шантеплер. В восемь мы поужинали, а в десять были уже в уютной готической спальне, украшенной всеми изобретениями современной роскоши. Мой Фелипе, которого все находят уродливым, показался мне красавцем, он был сама доброта, само изящество, сама нежность и деликатность. Любовные желания не отражались на его лице. В дороге он вел себя как старый добрый друг. Он описал мне, как умеет описывать он один (ведь он ничуть не изменился с той поры, когда писал свое первое письмо), ужасные бури, которые он смирял в душе, не давая им прорваться наружу. «Пока я не вижу в браке ничего страшного», — сказала я, подходя к окну. В ярком свете луны я увидела парк, откуда лились дивные ароматы. Фелипе подошел ко мне, вновь обнял меня за талию и сказал: «А что в нем может быть страшного? Разве я хоть одним движением или взглядом нарушил свои обещания? И разве собираюсь я их нарушить? » Ни один человеческий голос, ни один человеческий взгляд никогда не сможет иметь надо мной такой власти: звук его речей трогал тончайшие струны моей души и пробуждал все мои чувства; глаза освещали все вокруг, как солнце. «За вашей вечной покорностью кроется бесконечное мавританское коварство! » — сказала я ему. Дорогая моя, он меня понял.

Теперь, милая моя козочка, ты можешь догадаться, почему я столько месяцев не писала тебе. Мне придется вернуться к удивительной поре девичества, чтобы объяснить тебе произошедшую во мне перемену. Да, Рене, теперь я тебя понимаю. Ни близкой подруге, ни матери, ни, быть может, себе самой счастливая новобрачная не должна говорить ни слова о своем счастливом супружестве. Мы должны хранить это воспоминание в душе вместе с самыми сокровенными чувствами, которые не имеют названия. Кто смеет называть долгом дивные безумства сердца и непреодолимое влечение страсти? И зачем? Какая злая сила вздумала принудить нас, попирая тонкость чувств и извечную женскую стыдливость, превратить наслаждения в обязанность? Как можно обязать женщину отдавать эти цветы души, эти розы жизни, эти гимны восторженной чувствительности мужчине, которого она не любит! Какие здесь могут быть права? Ведь сердечная склонность либо рождается и расцветает под солнцем любви, либо гибнет в холоде отвращения и неприязни. Только любви под силу творить чудеса! О благородная моя Рене, теперь я оценила твое величие! Я преклоняю перед тобой колена, я поражаюсь глубине и проницательности твоего ума. Да, женщина, которая не скрывает под законным браком тайного союза по любви, должна стремиться к материнству, подобно тому как душа, которой нет места на земле, стремится к небу! Из всего, что ты мне писала, следует жестокое правило: только мужчины высокого ума способны любить. Теперь я знаю почему. Мужчина подчиняется двум началам. В нем борются влечение и чувство. Низкие и слабые существа принимают влечение за чувство, меж тем как существа высшие прикрывают влечение восхитительными изъявлениями чувства; сила чувства побуждает их к чрезвычайной сдержанности, они почитают женщину, как святыню. Очевидно, что чувствительность зависит от совершенства внутренней организации человека, и только гений сродни нам своей утонченностью: он слушает, угадывает, понимает женщину; он уносит ее на крыльях своей страсти, сдерживаемой целомудрием. Но хотя ум, сердце и чувства в упоении влекут нас ввысь, в конце концов все мы спускаемся на землю; наше парение в небесах, увы, длится недолго. Такова, дорогая подруга, моя философия после трех месяцев супружеской жизни. Фелипе — ангел. При нем я могу думать вслух. Он — мое второе «я», говорю это не для красного словца. Великодушие его неизъяснимо: обладание еще сильнее привязывает его ко мне, счастье открывает все новые причины любить меня. Я для него лучшая половина его самого. Я вижу: годы супружества не только не изменят его отношение к любимой женщине, напротив, время увеличит наше доверие друг к другу, разовьет в нас новые чувства и укрепит наш союз. Какое блаженство, какой восторг! Душа моя такова, что наслаждения озаряют ее ярким светом, они согревают меня, запечатлеваются в моем внутреннем существе; перерыв между ними — словно короткая ночь между долгими днями. Вершины деревьев, которые солнце позолотило на закате, встречая зарю, еще хранят солнечное тепло. По какой счастливой случайности все у меня сразу сложилось так удачно? Матушка пробудила во мне тысячу опасений, однако предвидения ее, которые, как мне казалось, были продиктованы ревностью, хотя и начисто лишенной мещанской мелочности, не оправдались, все страхи — и твои, и ее, и мои — рассеялись! Мы прожили в Шантеплере семь с половиной месяцев, как двое любовников, скрывающихся от родительского гнева. Розы наслаждения увенчали нашу любовь, они украшают наше уединение. И вот однажды утром, когда я чувствовала себя особенно счастливой, я вдруг вспомнила о моей Рене и ее браке по расчету; я угадала всю твою жизнь, я ее поняла. Ах, ангел мой, почему мы говорим на разных языках! Твой брак, заключенный в угоду обществу, и мой, за которым скрывается взаимная любовь, — два мира, которые так же далеки друг от друга, как конечное от бесконечного. Ты стоишь на земле, я парю в небе! Ты пребываешь в сфере человеческого, я — в сфере божественного. Я царю силой любви, ты царствуешь благодаря расчету и долгу. Я поднялась так высоко, что если мне суждено упасть, я разобьюсь насмерть. Словом, мне пора замолчать, ибо мне совестно описывать тебе блеск, богатство, утонченные наслаждения нашей любовной весны.

Вот уже десять дней, как мы в Париже; поселились мы в прелестном домике на улице Бак, отстроенном тем же архитектором, которого Фелипе нанимал для отделки Шантеплера. Я только что вернулась из Оперы, где наслаждалась божественной музыкой Россини; прежде я слушала ее, томимая безотчетной тревогой и любовным любопытством, ныне же, благодаря законным радостям счастливого супружества, душа моя расцвела. Все кругом находят, что я очень похорошела, а я радуюсь, как дитя, когда меня называют госпожа де Макюмер.

Пятница, утро.

Рене, милая моя мученица, в счастье моем я постоянно думаю о тебе. Я люблю тебя еще сильнее, чем прежде, я так предана тебе! Только начав свою супружескую жизнь, я наконец постигла твою: в тебе столько великодушия, благородства, добродетели, что, оставаясь твоей подругой, я чувствую себя гораздо ниже тебя и искренне тобою восхищаюсь. Я вышла замуж по любви и почти убеждена, что умерла бы, сложись все иначе. А ты жива. Благодаря какому чувству, поведай мне! Нет, я никогда больше не буду подшучивать над тобой. Увы! шутка, мой ангел, — плод неведения, люди смеются над тем, чего совсем не знают. Где новобранцы хохочут, там бывалым солдатам не до шуток, — сказал мне граф де Шолье, бедный командир эскадрона, чьи походы до сей поры ограничивались лишь поездками из Парижа в Фонтенбло[83] и обратно. Поэтому, любимая моя подруга, я догадалась, что ты рассказала мне далеко не все. Да, ты скрыла от меня свои раны. Ты страдаешь, я чувствую. Я сочиняла целые романы, желая понять издалека по тому немногому, что ты рассказала мне о себе, почему ты ведешь себя так, а не иначе. Она только попробовала себя в супружеской жизни, решила я однажды вечером, и то, что для меня стало счастьем, для нее обернулось страданием. Она осталась при своих жертвах и не желает умножать их число. Она обрядила свои горести в пышные одежды моральных истин. Ах, Рене, вот что восхитительно: наслаждение не нуждается ни в религии, ни в пышных одеждах, ни в громких словах, оно довлеет себе, меж тем как для оправдания жестоких законов, помогающих держать нас в рабской зависимости, мужчины придумали кучу теорий и максим. Если твои жертвы прекрасны и возвышенны, значит, мое счастье, укрывшееся под белой с золотом фатой и узаконенное мрачнейшим из мэров, — нечто противоестественное? Во славу законов, ради тебя, но прежде всего ради себя самой я хотела бы, чтобы ты была счастлива, — мое блаженство не может быть полным, пока ты несчастна, дорогая Рене. О! Скажи мне, что в твоем сердце зародилась искра любви к твоему Луи, который тебя обожает! Скажи, что символический, торжественный факел Гименея осветил для тебя не только мрак! Ведь любовь, ангел мой, для нравственной природы человека — все равно что солнце для земли. Я без конца возвращаюсь мыслями к тому Свету, который озарил всю мою жизнь и который, боюсь, испепелит меня. Милая Рене, помнишь, как в глубине монастырского сада, под сенью виноградных лоз, ты говорила мне в порыве дружеских чувств: «Я так люблю тебя, Луиза, что молю Господа послать мне все муки, а тебе все радости жизни. Да, мне по душе страдания! » Так вот, милочка, сегодня я отвечаю тебе тем же и громко взываю к Господу, моля его разделить мои радости на двоих.

Послушай: я знаю, твои честолюбивые планы зависят от Луи де л'Эсторада — ну что ж, постарайся, чтобы на ближайших выборах его избрали депутатом, ведь ему будет как раз около сорока, а поскольку палата соберется только через полгода после выборов, он как раз достигнет необходимого возраста. Тогда ты сможешь жить в Париже, — не говоря уже обо всем прочем. Мой отец и друзья, которых я успею завести, порадеют вам, и если твой старый свекор захочет учредить майорат, мы исхлопочем для Луи титул графа. Уже неплохо! Да что там, мы наконец будем вместе!

XXVIII

От Рене де л'Эсторад к Луизе де Макюмер

Декабрь 1825 г.

Моя счастливица Луиза, ты меня просто ослепила. Несколько мгновений я сидела, бессильно опустив руки, под невысокой голой скалой, у подножия которой стоит моя скамья, и на письме твоем сверкали в лучах заходящего солнца несколько слезинок. Далеко-далеко, словно стальное лезвие, блестит Средиземное море. Скамью эту осеняют благоухающие деревья — я велела пересадить сюда огромный куст жасмина, жимолость и испанский дрок. В один прекрасный день скалу целиком укроет ковер из растений. Виноград уже посажен. Но близится зима, зелень пожухла и стала похожа на выцветший гобелен. Когда я прихожу сюда, никто меня не тревожит, все знают, что я хочу побыть одна. Эта скамья зовется скамьей Луизы. Так что ты понимаешь, что я здесь не совсем одна.

Отчего я рассказываю тебе все эти мелкие подробности, отчего описываю тебе мои мечты, в которых уже вижу, как эта голая, суровая скала с неведомо откуда взявшейся прекрасной приморской сосной на вершине покрывается зеленью? Оттого, что здесь меня посетили грезы, которые мне дороги.

Радуясь твоему супружескому счастью и — к чему скрывать? — всей душой завидуя ему, я почувствовала, как в недрах моего существа шевельнулся мой ребенок, и это движение отозвалось в глубинах моей души. Это смутное ощущение, весть, радость, боль, обещание, действительность — все разом, это счастье, которое принадлежит мне одной и останется тайной, ведомой только мне и Господу, эта тайна возвестила мне, что скала в один прекрасный день покроется цветами, что воздух наполнится радостными криками детей, что Бог наконец благословил мое чрево и оно будет щедро дарить жизнь. Я почувствовала, что рождена для материнства! Поэтому уверенность в том, что я ношу в себе другую жизнь, принесла мне благотворное утешение. Долгое время я жертвовала собой ради счастья Луи, и вот теперь эти жертвы увенчались огромной радостью для меня.

Самопожертвование! — сказала я себе, — разве ты не выше любви? Разве нет в тебе глубочайшего наслаждения — наслаждения бескорыстного и животворящего? Разве ты, о самопожертвование, не высший дар, презирающий бренную выгоду? Разве ты не таинственное, не знающее устали божество, окруженное бесчисленными сферами, скрытое в неведомом средоточии бытия? В тиши уединения, вдали от нескромных взоров, самопожертвование вкушает свои радости, о которых почти никто не подозревает. Самопожертвование, ревнивое и грозное, победоносное и могучее божество, неистощимо, ибо коренится в природе вещей и потому, несмотря на избыток сил, довлеет себе. Самопожертвование — вот основание моей жизни.

Ты, Луиза, живешь благодаря Фелипе, я же существую благодаря моему маленькому мирку, который, в свою очередь, расцветает благодаря мне! Для тебя золотое время жатвы уже наступило, но оно скоро минует, мой же урожай созреет позднее, но разве не станет он от этого долговечнее? Время будет только обновлять его. Любовь — лучшее, что Общество сумело позаимствовать у природы, но разве материнство не есть ликование самой природы? Улыбка высушила мои слезы. Любовь делает моего Луи счастливым, но супружество сделало меня матерью, и я тоже хочу быть счастлива! И я медленно пошла в свою белую бастиду с зелеными ставнями, чтобы написать тебе все это.

Итак, дорогая, пять месяцев назад в моей жизни свершилось событие самое естественное и самое поразительное, которое, впрочем, — скажу тебе по секрету — ничуть не задело ни моего сердца, ни моего ума. Все кругом счастливы: будущий дедушка счастлив как дитя, будущий отец ходит с серьезным и озабоченным видом; все выполняют малейшее мое желание, все толкуют о том, какое счастье быть матерью. Увы! одна я ничего не чувствую, но не решаюсь сказать им о своем полном безразличии и немного притворяюсь, чтобы не омрачать их радость. С тобой я могу быть откровенной: в критическом положении, в каком нахожусь я, материнство кажется игрой воображения. Для Луи моя беременность была такой же неожиданностью, как и для меня. Не значит ли это, что дитя наше явилось само по себе, не званное никем, кроме нетерпеливых желаний его отца? Дорогая моя, Бог материнства — случай. Хотя наш доктор говорит, что эти случайности находятся в согласии с волей природы, он не отрицает того, что дитя, которое так красиво зовется «дитя любви», не может не быть красивым и умным: такие дети, как правило, рождаются под счастливой звездой, ибо зачатие их озарила своим сверкающим светом сама любовь. Быть может, тебе, моя Луиза, материнство принесет такие радости, каких мне познать не суждено. Быть может, ребенка от обожаемого человека, как будет у тебя, любят больше, чем от мужа, за которого вышли по расчету, которому отдались из чувства долга, из желания стать наконец женщиной! Эти мысли, таящиеся в глубине моей души, омрачают мои мечты о материнстве. Но, поскольку без ребенка нет семьи, мне хотелось бы поторопить миг, когда для меня начнутся семейные радости, ибо им суждено стать для меня смыслом жизни. Мое нынешнее существование — таинственное ожидание; должно быть, подступающая к горлу тошнота приуготовляет женщину к предстоящим ей мукам. Я наблюдаю за собой. Несмотря на старания Луи, любовно окружающего меня заботой, осыпающего нежными ласками, меня не оставляет смутное беспокойство, вдобавок я совсем потеряла аппетит, у меня расстроилось пищеварение и появились странные причуды. Я рискую испугать тебя этим состоянием, но скажу все начистоту: сама не знаю почему, я вдруг до смерти полюбила апельсины, причем не все, а только определенный сорт; они очень странные на вкус, но меня это не смущает. Каких только апельсинов ни привозил мне Луи из Марселя — и мальтийских, и португальских, и корсиканских, но я к ним даже не притронулась. Я сама отправляюсь в Марсель, иногда даже пешком, чтобы поесть грошовых полугнилых апельсинов, — их продают на маленькой улочке, которая спускается от ратуши к порту; покрывающие их пятна голубоватой или зеленоватой плесени кажутся мне брильянтами; я нюхаю их, как цветы, вовсе не замечая исходящего от них смрада; их терпкий вкус и хмельное тепло приводят меня в восторг. Таковы, ангел мой, первые любовные наслаждения в моей жизни. Эти ужасные апельсины — моя любовь. Ты не так вожделеешь к Фелипе, как я жажду съесть один из этих полусгнивших плодов. Иногда я отлучаюсь украдкой, мчусь в Марсель, и когда подхожу к заветной улочке, меня охватывает сладострастная дрожь: я боюсь, как бы гнилые апельсины не кончились, я набрасываюсь на них и ем, пожираю их прямо на улице. Для меня это райские плоды, пища богов. Я видела, как Луи отворачивается, чтобы не слышать их вони. Мне приходят на память безжалостные слова из «Обермана»[84] — мрачной элегии, которую мне лучше было не открывать: «Корни ее пьют зловонную влагу! » С тех пор как я стала есть эти апельсины, меня перестало тошнить и я чувствую себя намного лучше. Должно быть, в этих причудах есть какой-то смысл: не случайно же природа награждает добрую половину женщин, ожидающих ребенка, подобными желаниями, порой совершенно чудовищными. Когда моя беременность станет очень заметна, я перестану выходить из Крампады: я не хочу бывать на людях в таком виде.

Мне до крайности любопытно узнать, когда же просыпается материнское чувство. Ведь не в страшных же болях, которых я так боюсь.

Прощай, моя счастливица! Прощай, я возрождаюсь в тебе и благодаря тебе вижу в воображении все прелести любви — ревность из-за одного случайно брошенного взгляда, тихий нежный шепот, наслаждения, погружающие нас в иной мир, дарующие нам иную кровь, иной свет, иную жизнь! Ах, душенька, я тоже понимаю, что такое любовь. Не ленись, пиши мне обо всем. Будем строго соблюдать наш уговор. Я не утаю от тебя ни одной мелочи. Чтоб окончить письмо на серьезной ноте, скажу тебе, что, когда я перечитывала твои письма, меня охватил неодолимый ужас. Мне показалось, что ваша ослепительная любовь бросает вызов Господу. Не разгневается ли самовластительное Несчастье на то, что вы не позвали его на пир?! Сколько счастливых судеб оно погубило! О Луиза, в блаженстве своем не забывай молиться Богу. Твори добро, будь милосердна, кротка и скромна — этим ты отведешь беду от дома твоего. Выйдя замуж, я стала еще благочестивее, чем была в монастыре. Ты не пишешь мне, набожны ли парижане. Мне кажется, в своей любви к Фелипе ты поступаешь вопреки пословице и творишь себе кумира. Впрочем, страхи мои наверняка напрасны и проистекают от избытка дружеских чувств. Ведь вы ходите вместе в церковь и втайне творите добро, не правда ли? Быть может, за эти последние слова ты назовешь меня провинциалкой, но помни о том, что опасения мои подсказаны безграничной дружбой, — дружбой, как ее понимал Лафонтен[85], когда страшного сна, смутной догадки довольно, чтобы внушить тревогу и беспокойство. Ты заслужила счастье, ибо в блаженстве своем не забываешь обо мне, как я не забываю о тебе в своей однообразной жизни, не столь яркой, но полной смысла, скромной, но плодотворной; да благословит тебя Господь!

XXIX

От господина де л'Эсторада к баронессе де Макюмер

Декабрь 1825 г.

Сударыня,

Моя жена не захотела слать вам обычное уведомление, и я спешу сам сообщить вам о событии, которое преисполняет нас всех радостью. Рене разрешилась от бремени крупным мальчиком; мы отложили крестины до вашего возвращения в Шантеплер. Мы надеемся, что оттуда вы приедете к нам в Крампаду и станете крестной матерью нашего первенца. В надежде на это мы назвали его Арманом Луи; так он и записан в мэрии. Наша дорогая Рене много выстрадала, но сносила все муки с ангельским терпением. Вы ведь ее знаете, в этом испытании ее поддерживала уверенность, что она принесет счастье всем нам. Не стану уподобляться тем новоиспеченным отцам, которые превозносят до небес своих первенцев, но смею утверждать, что маленький Арман прелестен; вы сразу со мной согласитесь, когда узнаете, что он похож на Рене и у него ее глаза. С его стороны это уже не глупо. Теперь, когда доктор и акушер заверили нас, что все хорошо — Рене сама кормит, молока много, природа щедро наделила ее здоровьем, — мы с отцом можем наконец предаться радости. Сударыня, радость наша так огромна, так сильна, так полна, она так одушевляет весь дом, так изменила жизнь моей дорогой жены, что я желаю и вам в скором времени того же счастья. Рене распорядилась приготовить комнаты для дорогих гостей, и вас ждет прием если не роскошный, то дружеский и сердечный.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒