Annotation 20 страница

На новозаветные сюжеты о Марии Магдалине, о грешнице, прощенной в доме фарисея (Лк, 7: 37–48), о прощении «взятой в прелюбодеянии» в храме (Ин, 8: 3—11) опирается образ Сони Мармеладовой. Эти новозаветные истории, не связанные между собой, накладываются на историю Сони, писатель их произвольно комбинирует, скрещивает их фрагменты. Эпизод целования ног Иисуса и обливание их слезами грешницы в доме фарисея трансформируется в романе в целование Катериной Ивановной ног «блудницы» Сони после ее первого выхода на панель («Катерина Ивановна… подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала…») и целование ног Сони Раскольниковым, когда он пришел к ней с признанием в убийстве. «Я не тебе поклонился, – говорит он Соне, – я всему страданию человеческому поклонился < … > я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобой». Характерно, что именно к Соне, «великой грешнице», принявшей на себя страдания за своих близких, он придет просить прощения, и она «не осудит его», подобно тому, как Иисус не осудил женщину, «взятую в прелюбодеянии». Милосердие, всепрощение, любовь к грешникам («Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию», Мф, 9: 13) – именно эти черты личности Спасителя актуализирует Достоевский в своем романе.

С евангельским сюжетом о «взятой в прелюбодеянии» сопряжена и сцена обвинения Сони в краже ста рублей «фарисеем» Лужиным. В Евангелии книжники и фарисеи привели к Иисусу «женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: «Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь? » Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его». У Достоевского Лужин оболгал Соню, чтобы очернить Раскольникова в глазах его матери и сестры. Ведь если бы Лужину удался его план, он выглядел бы защитником чести Дуни, которую брат «поставил на одну доску» с Софьей Семеновной. И в Евангелии, и в романе эти сцены происходят «на миру», среди враждебно настроенных людей («Все смотрели на нее с такими ужасными, строгими, насмешливыми, ненавистными лицами»). После слов Иисуса «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» фарисеи, «будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим». И речи Лебезятникова и Раскольникова, разоблачивших Лужина, «произвели на всех чрезвычайный эффект».

В контексте евангельской истории о двух лептах бедной вдовы становится понятным психологическое состояние Раскольникова, отдавшего последние двадцать рублей Катерине Ивановне на похороны мужа. Иисус возносит похвалу вдове: «Истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все те от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, какое имела» (Лк, 21: 3–4). У Достоевского Раскольников, расставшись с деньгами, после этого полон «одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение приговоренного к смертной казни, которому неожиданно объявляют прощение». На следующий день Сонечка, придя в каморку Раскольникова, пораженно воскликнет: «Вы нам все вчера отдали! »

Обращается Достоевский и к евангельским заповедям, где в декларативной форме раскрывается нравственный закон Христа. Весь роман пронизывает идея, заключенная в заповеди о любви к ближнему («возлюби ближнего твоего, как самого себя», Мф, 22: 39), реализующейся в судьбе Сони Мармеладовой; предостережение о лжепророках («Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их», Мф, 7: 15–16); мысль о невозможности для человека быть судьей себе подобных («Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете», Лк, 6: 37). У Достоевского Раскольников спрашивает Соню, если бы в ее власти было решить, «есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне», то как бы она решила, «кому из них умереть? ». На что Соня отвечает: «И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить? »

Спасение в романе Достоевского приходит от Сони, как от человека, страдающего более других и принимающего страдание как должное. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо, – призывает Соня Раскольникова. – < …> Тогда Бог опять тебе жизни пошлет». Это важнейший этический принцип христианства, приемлющего страдание как очищение от греха, и символом страдания является крест, на котором был распят Христос. «Ведь вместе страдать пойдем, вместе и крест понесем! » – говорит Соня Раскольникову. Перед его покаянием она надевает ему на шею свой «кипарисный», «простонародный» крестик, оставляя себе медный крест убитой Елизаветы. (Ср. со словами Христа: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною», Мф, 16: 24).

Подобно Марии Магдалине, не оставлявшей Христа до конца его жизни, Соня разделяет с Раскольниковым его искупительные страдания, следует за ним на каторгу. Подобно Марии Магдалине, которой суждено было первой поверить в воскресение Христа и первой увидеть его воскресшим (Ин, 20: 14–16), Соня становится свидетелем воскресения Раскольникова и деятельно участвует в этом воскресении («Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет (каторги. – М. С. ); а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она – она ведь и жила только одною его жизнью! »).

Параллель между Соней и Марией Магдалиной подкрепляется еще и фамилией портного Капернаумова, на квартире которого жила Соня. Литературоведы неоднократно отмечали символический характер данного имени, связанного с евангельским городом Капернаумом. Этот город был особенно любим Христом, неоднократно его посещавшим. Здесь он совершил множество чудес, увеличил число своих учеников. Благодаря Иисусу Капернаум сделался притягательным местом для паломников. Из этих же мест Мария Магдалина, родившаяся в городе Магдале, расположенном рядом с Капернаумом. Надо полагать, что именно в Капернауме, куда она пришла, привлеченная учением Христа, у нее возникло страстное желание переменить жизнь.

Наряду с крестом в романе фигурирует образ искупительной чаши, которую Раскольников, принявший Сонин крест, готов выпить. Этот образ восходит к Тайной вечере, где Иисус предсказывает своим ученикам грядущее предательство. «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф, 25: 27–28). У Достоевского Раскольников, готовый к покаянию, может обратиться с признанием к рассудительному и расположенному к нему квартальному надзирателю Никодиму Фомичу, но, встретив в конторе его глуповатого и амбициозного помощника Илью Петровича Пороха, дает показания именно ему: «Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. – В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. – Неужели в самом деле к нему? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом… Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом…»

В одном ряду вместе с крестом и искупительной чашей в романе стоит образ Иерусалима. Этот образ возникает в сцене на Сенной площади, где Раскольников, в порыве покаяния, прилюдно целует «с наслаждением и счастием» землю. Народ хохочет, а какой-то пьяненький из мещан [59] комментирует: «Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает». «Иерусалимом» для Раскольникова станет контора квартального надзирателя, «роковое место», куда он направляется и откуда начнется его «крестный путь». Поднявшись в контору, Раскольников испытывает глубочайшее волнение, в его голове мелькает: «Еще можно будет и не говорить», он выходит из конторы, встречает Соню, возвращается вновь и признается. Этот эпизод прозрачен в своей аллюзионности: в Иерусалим едет Иисус, зная, что здесь ему предназначено принять смертные муки, и через них «прославиться Сыну Человеческому». Звучат взволнованные слова Иисуса: «Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин, 12: 27).

Христианские мотивы пронизывают и образ Дуни, сестры Раскольникова. Н. Насиров выявляет связь образа Дуни с легендарным образом святой Агаты, запечатленной на картине Себастьяно дель Пьомбо «Мученичество святой Агаты» (1520). Эту картину Достоевский видел в 1862 году в галерее Питти во Флоренции. На ней изображена сцена пытки: двое римских палачей, стремясь отвратить Агату от христианской веры, подносят к ее груди раскаленные щипцы. Агата (в греко-православной церкви ее называют Агафией), как сообщает легенда, умерла от пыток 5 февраля 251 года, проявив стойкость и оставшись верной христианкой. Н. Насиров находит, что слова Свидригайлова о Дуне: «Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами», – навеяны картиной итальянского художника.

В разговоре о Дуне Свидригайлов проводит параллель еще с одной христианской великомученицей Марией Египетской: «… а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями». Как сообщает ее житие, Мария Египетская в молодости была «блудницей», затем обратилась в христианскую веру и удалилась в пустыню Иорданскую, где в течение сорока семи лет замаливала свои грехи. Об этой христианской святой упоминается и в романе «Подросток», где герой слушает рассказ странника Макара Ивановича «Житие Марии Египетской»: «…это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая».

Эпилог романа пронизывают эсхатологические мотивы, связанные прежде всего с болезненными снами Раскольникова («Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубин Азии на Европу» и т. д. ). Эсхатология Достоевского восходит к Евангелию от Матфея (24-я глава) и Откровению Иоанна Богослова – Апокалипсису (главы 8– 17). В Евангелии Матфей повествует, что, когда сидел Иисус на горе Елеонской, приступили к Нему ученики и спросили: «Скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: < …> услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; < … > тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Мф, 24: 6—10, 21).

Достоевский воспринимал слова Евангелия и Откровение Иоанна Богослова как пророчество о реальном развитии человеческой истории, для него путь цивилизации – путь апокалипсических катастроф. В «Преступлении и наказании» он трансформирует евангельские и апокалипсические образы, применяя их к современности. Как обычно бывает у Достоевского, в психологическом состоянии героя есть место мистике, пророчество сплетается с реальностью, бредом, сном. В пересказе бредовых снов Раскольникова есть и скрытое цитирование Евангелия от Луки (8: 32–36). Раскольникову виделось, что «появились какие-то новые трихины, [60] существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. < … > Люди, принявшие их в себя, становились тот час же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали», и т. д. (Ср. в Евангелии: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть происшедшее; и придя к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесноватый». ) Любопытно, что этот же отрывок из Евангелия Достоевский взял в качестве второго эпиграфа к своему роману «Бесы». Как отмечает С. Белов, Достоевский «переосмыслил эпизод об исцелении бесноватого Христом, придав ему символический и философский смысл: болезнь беснования и безумия, охватившая Россию и весь мир, – это индивидуализм, гордость и своеволие».

Но Апокалипсис для Достоевского не только приговор цивилизации, пророчество о будущих катастрофах, но и весть о грядущем обновлении мира. В эсхатологическом сне Раскольникова «спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». В Откровении Иоанна после низвержения в бездну сатаны, после Страшного суда явится «новое небо и новая земля», и будет «великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. < …> Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. < … > И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (21: 1, 10, 24, 27). В Евангелии от Матфея «Претерпевший же до конца спасется», и «ради избранных сократятся те дни» (24: 13, 22). «Таким претерпевшим до конца, – отмечает В. Кирпотин, – в эпилоге и оказывается Раскольников».

Фигурирует в романе и символика евангельских чисел «три», «четыре», «семь», «одиннадцать». По наблюдению С. Белова, фольклорно-евангельское число «три» (в фольклоре – три дороги, три встречи, три сына, три препятствия, в Евангелии – три отречения Петра, Иисус у Геннисаретского озера обратился к Петру с вопросом три раза, три года искал плодов на смоковнице хозяин, воскресение Христа после распятия на третий день) в романе «Преступление и наказание» играет важную роль. Соня принесла Катерине Ивановне после своего первого выхода на панель тридцать рублей, в другом эпизоде вынесла на похмелье Мармеладову свои последние тридцать копеек, и он, как и Катерина Ивановна, не может не чувствовать себя Иудой. Марфа Петровна оставила Дуне три тысячи рублей по завещанию. Она же когда-то выкупила проигравшегося Свидригайлова за тридцать тысяч «сребреников», а он предал ее, покусившись на ее жизнь, как Иуда предал Христа за тридцать сребреников. Свидригайлов собирался Дуне предложить «тысяч до тридцати». Раскольников три раза позвонил в колокольчик старухи, три раза ударил ее топором. Было три встречи Раскольникова с Порфирием Петровичем и т. д.

Цифра «четыре» обыгрывается в романе не только в связи с историей о воскрешении Лазаря. На четвертом этаже находится квартира старухи; во дворе, где Раскольников прячет украденные вещи, строится четырехэтажный дом; на четвертом этаже расположена комната Мармеладовых; на четвертый этаж поднимается Раскольников, направляясь в контору квартального надзирателя; четыре основных бреда-сна у Раскольникова и т. д. (См. в Откровении Иоанна Богослова: четыре животных (гл. 4); четыре всадника (гл. 5); четыре ангела, четыре угла, четыре ветра (гл. 7); четыре имени сатаны (гл. 12); четыре сотворенных Богом предмета (гл. 14); четыре имени народа (гл. 17) и т. д. )

Очень часто в романе используется число «семь». Белов отмечает, что цифра 7 буквально преследует Раскольникова: «В семом часу, завтра»; «Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна»; «Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик: Семой час давно! »

Исследователь подчеркивает неслучайность частого повторения этой цифры в романе. «Согласно учению пифагорейцев, – пишет Белов, – …число 7 является символом святости, здоровья и разума. Теологи называют число 7 «истинно святым числом», так как число 7 – это соединение числа 3, символизирующего божественное совершенство… и числа 4, числа мирового порядка; следовательно, само число является символом «союза» Бога с человеком, символом общения между Богом и его творением. В Библии говорится о том, что в 7-й день, после шести дней творения, Бог почил. «И всякого скота чистого… по семи мужеского пола и женского» должен взять Ной в ковчег (Бытие, 7) и т. д. В Откровении Иоанна Богослова цифра семь несет в себе также глубочайший сакральный смысл: снятие семи печатей (гл. 6), семь ангелов с трубами (гл. 8), зверь с семью головами и с десятью рогами (гл. 13), семь ангелов с семью язвами, семь золотых чаш гнева Божия (гл. 15).

Белов полагает, что Достоевский, послав своего героя на убийство именно в семь часов, заранее «обрекает его на поражение, так как тот хочет разорвать «союз» Бога с человеком».

Восстановление этого союза, по мысли исследователя, должно снова пройти через это «истинно святое число», именно поэтому в эпилоге опять возникает число «семь» – уже как символ спасения: «Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! < … > Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней» (См.: в Библии: «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее» (Бытие, 29: 20).

В литературе о Достоевском отмечено также, что семь лет прожил с Марфой Петровной Свидригайлов – двойник Раскольникова, семь детей было у портного Капернаумова, «семилетний» голосок поет «Хуторок», семилетним мальчиком видит себя во сне Раскольников, семьсот тридцать шагов от дома Раскольникова до дома старухи и т. д.

Неоднократно указывается в романе на одиннадцать часов, что также непосредственно связано с евангельскими текстами. В одиннадцатом часу уходит Раскольников от умершего Мармеладова. К Соне первый раз Раскольников приходит в одиннадцать часов (в эту встречу Соня читает ему историю о воскрешении Лазаря). «Я поздно… Одиннадцать часов есть? » – спросил он, все еще не поднимая на нее глаз. «Есть, – пробормотала Соня. – Ах да, есть! – заторопилась она вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, – сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть! » На другое утро после посещения Сони, «ровно в одиннадцать часов», Раскольников приходит в отделение на допрос к Порфирию Петровичу.

Число «одиннадцать» восходит у Достоевского к евангельской притче о работниках в винограднике и плате им (Мф, 20: 1—16). Эта притча о том, что «Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой». Выходил он нанимать их около третьего часа, около шестого и девятого и, наконец, последних работников нанял около одиннадцатого часа. Вечером же всем работникам было уплачено поровну, «начав с последних до первых». Высший смысл этой притчи заключен в словах: «Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных».

Белов считает, что, «отнеся встречи Раскольникова с Мармеладовым, Соней и Порфирием Петровичем к 11 часам, Достоевский напоминает, что Раскольникову все еще не поздно сбросить с себя наваждение, еще не поздно в этот евангельский час признаться и покаяться и стать из последнего, пришедшего в одиннадцатом часу, первым (недаром для Сони был «весь исход» в том, что в момент прихода к ней Раскольникова у Капернаумовых пробило одиннадцать часов)».

Уголовная хроника и суд

Создавая свой роман, Достоевский опирался на уголовную газетную хронику. Так, в конце 1860 года, перечитывая сборники уголовных дел Франции, Достоевский заинтересовался статьей «Процесс Ласенера». Эта статья легла в основу очерка, напечатанного во втором номере журнала «Время» за 1861 год, который Достоевский издавал вместе с братом Михаилом.

Сын лионского купца Пьер-Франсуа Ласенер был человеком незаурядным и тщеславным. Убийство им на дуэли племянника знаменитого политического оратора и писателя Бенжамена Констана закрепило в сознании молодого человека чувство своей исключительности. После освобождения из тюрьмы Ласенер занялся литературным творчеством. Он пишет стихи и песни, но нужда толкает его на преступление – убийство с целью грабежа. В тюрьме он создал сборник стихов. После его публикации он имел возможность выступить перед собранием писателей, юристов и врачей, где рассуждал о литературе, морали, религии, политике. Знания и глубина мысли Ласенера приводили слушателей в изумление.

«В предлагаемом процессе дело идет о личности феноменальной, загадочной, страшной и интересной, – писал Достоевский о Ласенере. – Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века». Литературоведы не без основания предположили, что этот тип убийцы-теоретика в известной мере определил образ Родиона Раскольникова.

Исследователи творчества писателя склонны считать, что Достоевский обратил внимание и на другой громкий судебный процесс, проходивший в Москве в августе 1865 года. Газеты широко освещали этот процесс. Сын купца Герасим Чистов обвинялся в предумышленном убийстве двух старух – прачки и кухарки. Он проник в квартиру их хозяйки с целью грабежа. Как установило следствие, старухи были убиты порознь, в разных комнатах, между семью и девятью часами вечера. Их тела, залитые кровью, были покрыты множеством ран, нанесенных, очевидно, топором, хотя, судя по всему, старые женщины не сопротивлялись убийце. Вокруг тел лежали разбросанные вещи, вынутые из железного сундука, откуда были украдены деньги, золотые и серебряные вещи.

На страницах петербургских газет ежедневно появлялись многочисленные сообщения об очередных дерзких ограблениях и преступлениях, вызванных бедностью и нищетой. Истоки роста преступлений виделись Достоевскому в кризисном состоянии общества, в «переменах экономических», связанных с отменой крепостного права («…пробил час великий, тут всяк и объявился чем смотрит…»).

Широкий фон преступлению Родиона Раскольникова составили известные уголовные дела, которые обсуждают герои романа (ч. II, гл. V, VI). Петр Петрович Лужин, рассуждая о «распущенности цивилизованной части нашего общества», приводит следующие примеры: «Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, и в главных участниках лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной…» О новых способах мошенничества рассказывает Раскольникову письмоводитель из конторы квартального надзирателя Заметов: «Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили… Подделывали билеты. < …> Нанимают ненадежных людей разменивать билеты в конторах… А они и разменять-то не умели: стал в конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули. Четыре пересчитал, а пятую принял не считая, на веру, чтоб только в карман да убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение».

Все эти истории не являлись плодом вымысла писателя. Об ограблении почты бывшим студентом Достоевский писал еще в письме М. Каткову, где излагал содержание задуманного романа «Преступление и наказание».

Упоминание о «фальшивых бумажках», которые делают «передовые, по общественному положению, люди», восходит к громкому «делу серий». В первой половине 1860-х годов на юге России было выпущено фальшивых денег на семьдесят тысяч. Следствие выяснило, что в этом деле замешаны предводитель дворянства, помещик и отставной гусарский полковник. Об этой афере поведал в своем судебном очерке «Дело о подделке серий» А. Кони.

Ход судебного разбирательства о шайке, занимавшейся подделыванием билетов внутреннего займа, подробно освещался на страницах «Московских ведомостей» в августе—сентябре 1865-го и в январе 1866 года. Среди «главных участников» по делу проходил Александр Тимофеевич Неофитов, профессор всеобщей истории, служивший, по его словам, в «практической академии коммерческих наук». При обыске в его квартире было найдено 13 поддельных свидетельств лотерейного займа. Объяснения Неофитова сводились к следующему: «Видя затруднительное положение своих дел и дел своей матери, желая по возможности упрочить свое состояние и смотря в то же время на людей, легко обогащающихся недозволенными средствами без всякой ответственности, < Неофитов> пришел к мысли воспользоваться легкостью незаконного приобретения и обеспечить себя и семейство матери своей» (ср. со словами Разумихина: «А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть»).

История об убийстве «нашего секретаря за границей», по предположению исследователей, восходит к процессу некоего А. Никитенко, освещенному в газете «Голос» в августе 1865 года. В конце апреля 1865 года отставной поручик русской армии обратился в русское посольство в Париже, требуя денег для возвращения на родину. После отказа, на следующий день, он явился в канцелярию посольства и кинжалом ранил трех человек.

Рассказ Заметова о «шайке фальшивых монетчиков» основан на сообщении «Московских ведомостей» от 10 сентября 1865 года: «19 мая в контору для размена разных кредитных бумаг господина Марецкого явился молодой человек, назвавший себя Виноградовым, не окончившим студенческого курса в здешнем университете. Виноградов предложил конторе купить у него свидетельство государственного с выигрышами займа в 5000 руб., и когда занимающийся в конторе г-н Сырейщиков выдал ему следуемые деньги, то Виноградов, при счете денег, смутился, положил их поспешно в карман и ушел из конторы. Обстоятельство это возбудило подозрение».

Создавая «психологический отчет одного преступления», писатель не мог не касаться проблем суда и судопроизводства. Одна из них – судебная реформа 1864 года, о которой упоминает Порфирий Петрович в беседе с Раскольниковым (ч. IV, гл. V). Согласно этой реформе упразднялись сословные суды (исключение составляли военные, коммерческие и духовные); учреждался независимый от администрации суд; судьям предоставлялась полная свобода в отправлении их обязанностей; по важнейшим уголовным делам вводился институт присяжных заседателей. Устанавливался и единообразный порядок рассмотрения дел в трех инстанциях (в двух – по существу, в третьей – в кассационном порядке). Были образованы два кассационных департамента сената, представляющие высший суд по всем делам. В судебные процессы вводились гласность, состязательность, устность производства и равноправность сторон. Учреждена была присяжная адвокатура, назначен контроль суда и прокуратуры над предварительным следствием.

В 1864 году был создан независимый от полиции институт судебных следователей, заменивших приставов следственных дел (об этом также говорит Порфирий Петрович: «… и мы хоть в названии-то будем переименованы»). Однако судебных следователей по привычке продолжали называть приставами следственных дел, и они некоторое время еще жили на «казенных квартирах». Порфирий Петрович тоже живет на «казенной квартире» при полицейской конторе.

Как считает С. Белов, «Порфирий Петрович, по замыслу Достоевского, – представитель новой, более гуманной судебно-следственной системы, при которой человеку нечего бояться, как сперва боялся красильщик Николай, что его «засудят». Недаром во время третьей и последней встречи с Раскольниковым Порфирий Петрович сокрушается: «Что ж делать с понятием, которое прошло в народе о нашей юрисдистике!.. Вот что-то новые суды скажут».

Но пока следствие по делу об убийстве старухи процентщицы и ее сестры ведется в рамках дореформенных законов. Согласно этим законам для осуждения требовались лишь явные улики. Отсутствие прямых доказательств, даже при огромном количестве косвенных, не давало возможности вынести обвинительный приговор подсудимому. Самое большее, что ему грозило, – остаться по решению суда «в подозрении» или «в сильном подозрении». О подобном судебном прецеденте А. Кони писал в своем очерке «Дело Овсянникова» – купец первой гильдии С. Т. Овсянников был судим 15 раз, и каждый раз его только «оставляли в подозрении». «Такая судебная логика, – отмечает Т. Карлова, – выросла на основе существовавшей тогда теории судебных доказательств, отдававшей предпочтение явным уликам. В «Преступлении и наказании» подобная логика изображается как существенная характеристика всего юридического сознания времени».

Приговор по делу Раскольникова оказался, как сказано у Достоевского, «милостивее, чем можно было ожидать, судя по совершенному преступлению». В комментарии к роману Белов по этому поводу пишет: «По Уложению о наказаниях свода уголовных законов 1843 года убийства разделялись на «умышленные», «неосторожные» и «случайные». Умышленные убийства, в свою очередь, разделялись на: а) «учиненные вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла». За них давался срок каторжных работ от 12 до 20 лет; б) «учиненные хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления». За них давали от 4 до 12 лет каторжных работ. Таким образом, Раскольников должен был получить от 12 до 20 лет, а присужден был, как пишет далее Достоевский, к каторжной работе «на срок всего только восьми лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств» (С. Белов).

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒