Глава I. !!!Потеряны страницы 17–18!!!

Глава I

Ньюпорт^[1] во времена своего процветания считался одним из самых значительных портов на всем протяжении обширных берегов Америки. Природа, казалось, нарочно создала этот порт, чтобы удовлетворить все нужды и осуществить все желания моряка. Здесь имелось: хорошее географическое положение, тихие воды, свободный доступ и удобный рейд.

Однако, появление в непосредственном соседстве с ним счастливого соперника положило конец процветанию порта.

Торговое развитие Ньюпорта замерло. Прекрасный остров, на котором расположен этот город, сделался лишь любимым местопребыванием плантаторов, ищущих убежища от жары и болезней жгучего южного климата и возможности подышать укрепляющим морским воздухом. Сюда стекались жители Каролины и Ямайки.

Местные жители, потомки пуритан, переняли у пришельцев мягкость манер, которой отличаются колонисты южных английских колоний, но, в свою очередь, оказали на них не менее резкое влияние своими убеждениями и нетерпимостью.

Негоцианты Ньюпорта сделались в одно и то же время и работорговцами, и джентльменами. Торговля рабами здесь началась с того именно времени, когда внешние нравы стали как бы утонченнее.

Но каким бы ни было моральное состояние жителей Род-Айленда 1759 г., сам остров процветал, как никогда.

Гордые вершины гор были еще увенчаны вековыми лесами; маленькие долины покрывала цветущая зелень; во дворах простых, но чистых и удобных деревенских домиков радовали взгляд богатые цветники.

Красота и плодородие этого края доставили ему красивое прозвище.

Местные жители называли его «Сад Америки», и гости со жгучих долин юга не спорили с ними.

Указанный нами год был годом кризиса британского могущества в Америке. Колониальная война с Францией (1755–1763 г. ), начавшаяся поражениями, вызвавшими отчаяние англичан, закончилась их триумфом.

Франция лишилась здесь последнего своего владения, и вся страна от Гудзонова залива до испанской территории подпала под власть Англии.

Наступило ликование победителей.

Внешние колонии также шумно проявили восторг.

Система угнетений и тирании, которая ускорила неизбежное отделение колоний, еще не была полностью применена на практике.

Но недовольство среди колонистов нарастало. Люди, которых, казалось бы, опыт должен был сделать благоразумнее, выказывали даже в высшем национальном учреждении полное непонимание американского народа. Ослепленные высокомерием, они занимались самохвальством. Генерал Бергойн дал в палате общин обещание пройти от Квебека до Бостона с известным количеством людей. Он сдержал впоследствии свое обещание и прошел это пространство с вдвое большим числом людей — товарищей по плену. Под влиянием этого же высокомерия правительство Англии безумно принесло в жертву сто тысяч человек во время борьбы, которая памятна каждому американцу^[2].

В первых числах октября 1759 г. Ньюпорт, как и остальные города Америки, праздновал победу. Квебек, ключ Канады и последний значительный пункт, находившийся в руках Франции, только что переменил своих хозяев.

Наступление дня было возвещено колокольным звоном и пушечными выстрелами. С раннего утра население высыпало на улицы. Какой-то оратор дал волю своему красноречию и, произнося речь в честь павшего в бою генерала Вольфа, стремился доказать свою преданность короне тем, что униженно поверг «к подножию трона» славу не только этой жертвы, но и тысячи других убитых, своей гибелью купивших победу.

Когда солнце начало клониться к неизмеримым, тогда еще пустынным и неисследованным пространствам запада, жители стали расходиться по домам. Крестьяне возвращались домой, как бы далеко они ни жили, из расчетливости, не покидающей их даже в минуты веселья. Они боялись, что наступающий вечер вовлечет их в излишние расходы, не обязательные для выражения патриотических чувств.

Каждый возвращался к своим обычным занятиям. Снова раздались удары молота, топора, шум пилы. Окна некоторых запертых по случаю торжеств лавок были полуоткрыты, словно их хозяева пошли на сделку между своими интересами и «долгом». Хозяева трех городских гостиниц сидели у дверей, следя глазами за уходившими крестьянами с таким видом, который ясно обнаруживал их желание найти «клиентов» среди этого народа, всегда предпочитающего продавать, а не покупать. Однако, лишь несколько праздных матросов с кораблей, стоявших на якоре, и небольшая группа кабацких завсегдатаев была завлечена их дружескими жестами, вопросами о здоровье жен и детей и радушными приглашениями.

Но события дня не были еще забыты. Прохожие собирались группами на различных улицах, толковали о политических делах и делились своими впечатлениями по поводу, празднества. Большинством голосов было решено, что речь выступавшего оратора была чрезвычайно изящна и поучительна. Хотя это мнение и встретило некоторую оппозицию со стороны клиентов одного адвоката, недолюбливавшего оратора, однако, в общем все согласились, что никогда ничьи уста не произносили более красноречивой речи.

На краю города, вблизи моря, скромно ютилось убогое жилище портного, который сам входил во все мельчайшие подробности своего ремесла и был единственным работником. С порога «лавки» ее владелец мог созерцать всю красоту залива, а через открытый проток между островами ему была видна поверхность бухты, спокойная, как озеро. Перед домом раскинулась узкая и малолюдная набережная.

Послеобеденное время было похоже на осеннее утро. Морской ветерок, вызывавший легкую рябь на поверхности воды, имел особенную мягкость, которой так часто отличается осень в Америке. Ремесленник работал, сидя у открытого окна, за своим верстаком и казался довольнее многих людей, которые одеты в бархат и золото. Снаружи у окна, прислонившись к стене, стоял крестьянин высокого роста, немного сутуловатый, но сильный и хорошо сложенный. Казалось, он ожидал одежду, которую заканчивал портной, чтобы принарядиться на ближайшем празднике в соседнем селении.

Портной был уже стариком, приближавшимся к закату своих дней. Судя по внешности, ему удавалось бороться с нищетой только тяжелым трудом и крайней воздержанностью.

— Да, — произнес портной со вздохом, в котором слышалась не то усталость, не то удовлетворенность, — да, редко удается людям говорить так, как говорил сегодня сквайр-писец. Когда он говорил о долинах отца Авраама, о дыме и резне сражений, мой дорогой Пардон, он так меня взволновал, что мне действительно могла бы притти в голову мысль оставить иголку и пойти искать славы в бою.

Крестьянин обернулся к портному и насмешливо отвечал:

— Теперь как-раз время выдвинуться честолюбивому человеку, сосед Гомспэн, потому что королевские войска только-что потеряли своего храбрейшего генерала.

— Да, да, — ответил портной, — это прекрасный случай для того, кому отроду не больше двадцати пяти лет. Но мне, прожившему уже большую часть своей жизни, надо провести ее остаток здесь, за верстаком. Кто красил вашу материю, Парди? Прекраснее по цвету я ничего не шил в эту осень.

— Моя матушка знает в этом толк. Ручаюсь, сосед Гомспэн, что на всем острове самым нарядным парнем буду я. Но так как вы, приятель, не можете быть генералом, то утешьтесь тем, что без вас не будут сражаться. Все говорят, что французы долго не продержатся, и мы готовимся заключить мир.

— Тем лучше, тем лучше, молодой человек! Кто, как я, видел ужасы войны, — а я видел их достаточно, — тот умеет ценить блага мира.

— Так вы, значит, не совсем чужды, приятель, тому делу, за которое подумываете взяться?

— Я перенес пять долгих и кровопролитных войн и, могу сказать, вышел из них довольно счастливо, потому что не получил даже такой царапины, какую можно сделать этой иглой. Да, это были пять долгих кровопролитных войн, из которых я вышел здрав и невредим.

— Это было очень опасное для вас время, сосед; но мне помнится, что я за всю свою жизнь слышал не больше, как о двух войнах с французами.

— Вы — ребенок по сравнению с человеком, которому стукнуло шестьдесят лет. Сперва эта война, которая, повидимому, близится теперь к концу. Потом дело 1745 года, когда Уоррен прошел наши побережья по всем направлениям, бичуя врагов короля. Потом дело в Германии, о котором вы слышали страшные рассказы, где люди падали, как трава под серпом, которым работает сильная рука. Это три… Четвертая была революция 1715 года, но я не похвастаюсь, что много видел тогда: я был слишком юн в то время. Пятая война — это восстание негров и индейцев.

— Я всегда смотрел на вас, как на тихого человека и домоседа, — воскликнул удивленный крестьянин, — и мне никогда не приходило на ум, что вы были участником таких серьезных событий!

— Никогда я не хотел хвастаться, Пардон, иначе я мог бы прибавить к этому и другие важные дела. На моей памяти еще была великая война на востоке, около 1732 года, за персидский трон; я мог бы еще рассказать о восстании, о Портеусе…

— Однако, вы, должно-быть, много путешествовали?

— Да, да, я достаточно попутешествоал, Парди! Я два раза побывал на суше, в Бостоне, и раз проплыл большой пролив Лонг-Эйленд, чтоб сойти в городе Йорке. Это последнее предприятие очень опасно, потому что надо проходить место, схожее по имени с Тофетом.

— Я часто слышал о месте, называемом Адскими Воротами^[3], и могу прибавить, что отлично знаю одного человека, два раза прошедшего через них: один раз, когда он направлялся в Йорк, другой раз — из Йорка.

— Говорил он вам об огромном котле, который кипит и рычит, как-будто сам Вельзевул подкладывает под него дрова? Только благодаря ловкости наших моряков и редкой смелости пассажиров мы прошли это место благополучно.

— Вы прошли Адские Ворота по сухому пути? — спросил внимательно слушавший крестьянин.

— Конечно! Но опасность прошла, как пройдет, я надеюсь, и эта кровопролитная война, в которой мы оба играли некоторую роль, и тогда, я надеюсь, мы будем иметь время обратить внимание на пиратов и подвергнуть разбойников тому, чему они любят подвергать других, то-то будет радостное зрелище для моих слабых глаз, когда прославленного «Красного Корсара», так долго скользавшего от преследований, потащат в этот самый порт на буксире королевского корабля!

— Так разбойник, вы говорите, очень опасен?

— Он? Да не один он на этом контрабандном корабле, а все они до последнего корабельного юнги жаждут крови и грабежа. Настоящее горе, истинный ужас, Парди, слышать рассказы об их разбоях.

— Я часто слышал разговоры о «Корсаре», — ответил крестьянин, — но я никогда не слышал подробностей о его разбоях.

!!! Потеряны страницы 17–18!!!

когда распространился слух, что французы послали флот крейсеровать вдоль берегов. Я исполнял обязанности часового у этой самой пушки и двадцать раз поворачивал ее во все стороны, чтобы узнать направление, по которому последует выстрел, если бы несчастие заставило открыть огонь из пушки, заряженной добрыми ядрами.

— А кто эти люди? — спросил Пардон с наивным любопытством, пробудившимся у него под влиянием чудесных рассказов портного. — Матросы ли они с невольничьего корабля, или ньюпортские бездельники?

— Они? — вскричал портной, смотря на небольшую группу, указанную ему крестьянином. — Это наверняка вновь прибывшие, и, может-быть, в эти тревожные времена не мешало бы рассмотреть их поближе. Эй! Неб, возьмите это платье и хорошенько прогладьте швы, лентяйка! Сосед Гопкинс торопится, а ваш язык болтается, как язык молодого адвоката на суде. Не жалейте своих рук, молодая девица; вы будете гладить не кисею, а материю, которая выдержит дом.

Поручив таким образом оставшуюся работу служанке, имевшей недовольный вид, так как она должна была прекратить болтовню с соседом, портной поспешно вышел из лавочки, сильно прихрамывая, — он хромал с самого рожденья.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒