|
|||
Глава XXIV
Я вернулся домой как раз вовремя: звонил телефон, и я едва успел снять трубку. Это была Джин, она звонила из Беверли Хиллз, и в звуке ее голоса я сразу же почувствовал смятение, которое старались не выдать словами. — Я хочу предупредить тебя, что мне придется уехать из дома… Если никто не будет отвечать, не беспокойся. — Что случилось? — Угрозы… — Ее голос сорвался. — Они отравили кошек… В качестве предупреждения… — Мэй? — Нет, Чамако и Бэнга. А потом — анонимный звонок: «В следующий раз твоя очередь, дрянь. Не лезь не в свое дело, you white bitch». — В ее голосе появилась надежда: — Это наверняка провокация белых… — Ну да. Их фраза еще звучала у меня в ушах: «Не лезь не в свое дело, you white bitch». За год эта «сука» раздала негритянским группировкам бо& #180; льшую часть заработка… — Еще они изуродовали мою машину. Отвинтили колесо… И они стреляли в окно кухни… а поскольку я дома одна… И тогда я услышал свой голос, который холодно произнес, где-то вне меня, в другом мире, в мире под общим знаменателем подлости: — Забери Батьку из питомника. Лучшего сторожа ты не найдешь… Приглушенное восклицание на другом конце провода: — Это ты мне говоришь? — Да, я. Позвони Кэрратерсу, чтобы он немедленно его привез. Мне так будет спокойнее. — Ты хочешь, чтобы я взяла обратно собаку, которая обучена кидаться на горло неграм? — Это самозащита. Мерзавец есть мерзавец, каким бы ни был цвет его кожи. Она попыталась выкрикнуть, но ей не хватило сил на крик: — Никогда, слышишь меня, никогда! — Ты предупредила полицию? — Ты хочешь, чтобы я рассказала об угрозах негров после всех наших протестов против жестокости полиции? Я подавил желание выругаться и медленно перевел дыхание: — Джин, самое священное право — не дать себя извести… Она перебила: — Я позвонила, только чтобы сказать, что не буду спать дома. Не волнуйся. — И повесила трубку. Я тревожно ходил кругами; меня вели на поводке, другой конец которого держали неведомые руки там, в Голливуде. Там слишком много наркоманов, маньяков и безумцев, чтобы махнуть рукой на какие бы то ни было угрозы. В четыре часа утра я решил прояснить ситуацию. Я позвонил одному знакомому адвокату, чернокожему активисту, которому доступна практически любая информация. Я объяснил ему, в чем дело. С другой стороны Атлантического океана воцарилось долгое молчание миллионера, стоившее мне десяти долларов. — О’кей, — сказал он. — Мне кажется, это будет несложно. Ровно через полтора дня он с некоторой усталостью в голосе дал мне необходимую информацию. — Это серьезно? — Пока это только безобразно. Красивая, «богатая и знаменитая» кинозвезда спускается к ним… Ты же понимаешь… — И что? — А то, что это слишком. Для чернокожих активисток Джин Сиберг — это слишком… Я промолчал. Я понимал. Такова человеческая натура. — Дело, собственно, не в ревности или зависти… а в озлобленности. Наши женщины живут в страхе и нищете, им постоянно приходится защищаться… Но, по крайней мере, это их собственное положение. Когда кинозвезда спускается к ним, привлекая к себе всеобщее внимание, они чувствуют себя обворованными. Им кажется, что знаменитая актриса отняла у них часть их богатства, их драмы, их жажды единения… Понимаешь? — Понимаю. Мы помолчали. Я чувствовал, что у него тоже было тяжело на сердце, но тяжесть эта у нас была разная. — Ну вот они и придумали небольшую кампанию по устранению Джин Сиберг. Чтобы нашим женщинам не надо было делиться ни собственной нищетой, ни собственными привилегиями на муку и несправедливость. Каждому — свое. Понимаешь? — Понимаю. — Когда она появляется в этом осаждаемом и забаррикадированном мирке, кем она становится? — Она остается знаменитой актрисой. — Именно так. Ты попал в точку. — Да. Я понимаю. — Наши славные дамы намереваются вытеснить ее… чтобы самим остаться звездами в своей игре, в своей осажденной крепости. Вот и все. — Все. Спасибо. — Ладно, до скорого. — До скорого. Спасибо. — Ничего не попишешь, такие дела. — Да. Такие дела. В дверь позвонили. Было три часа ночи. Я стал каким-то бессонным, хотя раньше мне всегда требовалось поспать часов восемь. Я все еще сидел у телефона. Позвонили еще раз. Я им не открою. Пусть остаются в своем негритянском мире. Я пошел открывать. Проклятое любопытство, я вечно жду неизвестно кого. Естественно, это они. Написав «Корни неба», я стал для парижских африканцев кем-то вроде Фоккара с левого берега Сены. Я сумрачно взглянул на них. Иногда меня одолевает расизм и черная кожа производит на меня ровно такой же эффект, как и белая. Мы пошли на кухню и стали уписывать крутые яйца. Среди пришедших есть один американский негр, парижанин, вроде тех creeps[37], которые, как я подозреваю, составляют небольшие отчеты об американских неграх в Париже для американских спецслужб. Еще красноречивый поэт из Теннесси. Он начал говорить, наверное, сутки назад в Сен-Жермен-де-Пре и с тех пор не замолкал и охрип. Хотелось налить ему в глотку масла. — Мы ничего не добьемся в политике, пока семнадцать миллионов негров не будут иметь своих представителей среди глав преступных синдикатов, — ораторствовал он, дожидаясь второй порции. — Мы начали отставать от них, потому что криминальная монополия стала складываться без нас. Нужно ударить по верхушке «Коза Ностры», захватить власть в свои руки… Набив полный рот, он умолк. В его очках горел полемический задор; на лоб свешивались африканские космы, похожие на проволоку под током. И зачем он обмотал шею шерстяным шарфом, в мае-то месяце? В четыре часа утра, после долгих бессонных ночей, эта эбеновая физиономия с куском белка в зубах казалась мне чудовищной. — Что ты предлагаешь? — спросил creep. Я сказал: — Осторожно, Пого. Этот подлец все передаст прямо в ЦРУ. Они засмеялись. Это очень распространенная шутка среди американских эмигрантов, так что правда глаза не колет. — Что я предлагаю? Похитить итальянских руководителей «Коза Ностры». Угрожать их семьям. Требовать, чтобы нас приняли… Карандашик в глазах шпика фиксировал каждое слово. В дверь позвонили. Я повешу табличку: Фоккар с левого берега Сены, прием до двух. От усталости мне кажется, что я окружен крутыми яйцами, поедающими черные головы. Я открыл. Это Коссо, самая красивая малийка Парижа. Я объявил: — Мы закрываемся. Возвращайся в Мали, заклинаю тебя. — Он меня больше не любит, — сообщила она. — Коссо, иди в Елисейский дворец и скажи это Фоккару. Я тут бессилен. — Он сказал, что все кончено. Что мне делать? — Иди на кухню и лопай яйца. Я лег спать. Но уснуть не мог. Я думал о Джин. В Америке все может случиться. Я заказал билет на самолет, но отложил отъезд: мне позвонил приятель и сказал, что днем на Елисей-ских полях пройдет последнее «каре» свободных французов. Последнее «каре» — перед такими вещами я никогда не мог устоять. Я боюсь большинства. От него всегда исходит угроза. Можете себе представить мою растерянность, когда я, вопреки всем ожиданиям, увидел лавину — сотни тысяч людей, кажущихся настолько неживыми, что мороз по коже. Я моментально почувствовал себя контр. Когда я прихожу к Лотарингскому кресту размахивать трехцветным флагом под порывами ветра за компанию с несколькими сотнями других несогласных, у меня создается такое ощущение, будто меня обворовали. Я поворачиваюсь к ним спиной. Любые демографические излишества — неважно, левые или правые — мне отвратительны. По крови я из меньшинств.
|
|||
|