Глава XVII

Обратно мы ехали с агентом Ллойдом Каценеленбогеном, его братом продюсером Сен-Робером и агентом Сеймуром Блитцем. На лицах всех троих было горестное выражение mea culpa[24]. Они только что не били себя в грудь, и мне захотелось предложить им горсточку сигарного пепла, дабы они могли посыпать им главу. Главный отличительный признак американского интеллигента — чувство вины. Если человек сознает свою личную вину, это говорит о его высоком моральном и социальном уровне, благонадежности, о его принадлежности к элите. Угрызения совести свидетельствуют о прекрасном рабочем состоянии этой совести и вообще о наличии таковой. Понятно, что я сейчас имею в виду не истину, а видимость. Любая цивилизация, достойная этого названия, неизменно будет считать себя виноватой перед человеком: именно в этом и узнается цивилизация.

Я слушал, как три моих спутника соревновались в самокритике. Наиболее терпимым и понятливым оказался Ллойд Каценеленбоген: он был литературным агентом нескольких выдающихся современных писателей.

— Духовное освобождение всегда должно быть вербализировано. «Почтение» к белым, которое внушали неграм, может быть оправдано только взаимностью. Это «десакрализация». Когда какой-нибудь Лерой Джонс поливает нас грязью, а чернокожие мусульмане мечтают кастрировать нас, когда Кливер похваляется тем, что изнасиловал белую, это, конечно, тяжело. Но ведь это реакция на страшное преступление, которое мы совершали в течение веков, с самого возникновения рабства. За каждым черным поджигателем, убийцей и насильником стоит преступление белых, наше преступление. Мы толпами грузили их на эти проклятые корабли, мы заковывали их в цепи в вонючем и душном трюме, отчего каждый второй из них умирал по дороге…

Вмешался Сеймур Блитц:

— Мы не имеем права забывать, что наши предки сделали с неграми, так же как немцы не имеют права забыть о преступлениях Гитлера. Мы совершили такое преступление против человечества, что по сравнению с ним бесчинства некоторых негров кажутся робкими. Мы…

Тут я расхохотался. Я никак не мог остановиться: в жизни я не слышал ничего более уморительного, хотя мне часто приходилось смеяться до колик…

— What the hell is the matter with you? Что на вас нашло? — тявкнул Блитц, у которого изо рта криво свисала сигара.

— Сейчас скажу, что на меня нашло… — Я вытер слезы. — Сейчас скажу. Вы трое — евреи из Восточной Европы, и если даже хоть один из вас успел родиться в Штатах, ваши отцы и деды еще гнили в гетто, от погрома до погрома, когда в Америке уже не существовало рабства. Тем не менее вы с наслаждением повторяете: «Мы, американские рабовладельцы…» — потому что это дает вам возможность почувствовать себя американцами до мозга костей. Вы пытаетесь убедить себя в том, что ваши предки были рабовладельцами, а между тем их убивали тысячами, как на душу ляжет — казакам, атаманам и царским министрам. Вы хотите доказать себе, что полностью ассимилировались. О неграх я не говорю, вам на них наплевать…

— Спасибо! — возмутился Каценеленбоген.

— … но это позволяет вам самим не ощущать себя представителями меньшинства, помогает притупить чувство отчужденности. Будь ваши деды рабовладельцами, вы были бы американцами на сто процентов. Меня тошнит от вашего покаяния. В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году я сидел у своего адвоката-израильтянина в Нью-Йорке как раз в тот момент, когда по телевизору сообщили о смерти папы Иоанна Двадцать Третьего. Все присутствующие были евреи, и они ревели как белуги, как будто только что распяли их Господа Иисуса Христа.

— Он пьян, — торжественно заключил Сен-Робер.

И в этом была доля правды, хотя я никогда не притрагивался ни к спиртному, ни к марихуане, ни к ЛСД: я слишком погряз в самом себе, чтобы расстаться с таким приятным спутником, набравшись алкоголя или наркотиков. Меня опьянило негодование.

Впрочем, именно так становятся писателями.

Атмосфера накалилась, и мы решили поужинать в «Бистро», чтобы снова проникнуться друг к другу симпатией. Поначалу разговор в этом престижном заведении поддерживался на самом высоком уровне и не опускался ниже четырехсот тысяч долларов на десять процентов валового сбора. Потом Сен-Робер, еврей, как можно догадаться по его имени, принялся метать громы и молнии по поводу новых антисемитских выступлений в Гарлеме. Когда негритянский авангард атакует евреев не как белых, а именно как евреев, последние в свою очередь становятся расистами. Так называемый backlash, возвратный удар. Есть о чем плакать, как говорила моя мама, которая никогда не плакала.

В свой предыдущий приезд как раз у Ллойда Каценеленбогена я впервые встретил негра-антисемита. Это было сильно. Мой приятель Ллойд — непоколебимый либерал. Он понимает все. Понять значит простить. Передаю по памяти наш разговор:

Активист

Вы, евреи, захватили гетто в свои лапы. Вся недвижимость, все магазины — ваши. И ростовщики — тоже вы. Вы продаете нам свои паршивые товары на двадцать процентов дороже, чем в белых кварталах. Мы вам уши обрежем.

Каценеленбоген

Возьмите еще цыпленка.

Активист (кладет себе цыпленка)

Благодарю. Вы из нас всю кровь высосали.

Я (по-французски)

Этот фрукт у меня уже поперек горла стоит.

Каценеленбоген (по-французски)

Ты не понимаешь. Мы двести лет их угнетали. Им нужно самоутвердиться. Так что молчи в тряпочку.

Активист

Безусловно, я говорю не о вас лично, я умею видеть разницу. Я знаю, что вы, Ллойд, не из таких.

Вот именно, Ллойд, вы — «хороший» еврей.

Активист

Возьмите soul stations, знаменитые радиостанции, передающие «соул»… Почти все они принадлежат евреям.

Вы антисемит?

Активист

Вы не американец, вам этого не понять.

Ну а вы, вы чувствуете себя вполне американцем?

Каценеленбоген

Слушай, ты стал расистом?

Впрочем, мысль о негре-антисемите кажется мне очень привлекательной: я рад отметить, что неграм, как и всем, нужны евреи.

Этот антисемитизм отчасти возник благодаря комедии арабизма и исламизма, которую ломают чернокожие экстремисты в поисках духовного обновления. Из них девяносто девять и девять десятых процента понятия не имеют о том, что арабские завоеватели жестоко убивали их предков, были разрушителями традиций и истинной африканской религии — анимизма. Не знают и о том, что арабы обращали негров в ислам, грозя им мечом, носящим то же имя, и при этом оскопляли самых слабых и продавали этот живой товар португальским, английским или американским работорговцам…

Было бы несправедливо и недостойно винить за это современных арабов и предъявлять им претензии за преступления предков, которые и не подозревали, что совершают преступления. Нелепо и ошибочно судить о прошлом с точки зрения современности. Но чтобы увидеть в исламе воскрешение африканского духа, нужно преодолеть как минимум несколько световых лет, и когда Малькольм X. пишет по поводу белых: «Как же я могу любить человека, который изнасиловал мою мать, убил отца, томил в неволе моих предков? » — то не это ли он делает, вручая себя Пророку?

— А как ваш пес? — спросил Сен-Робер.

— Что «мой пес»?

— Все такой же расист?

Я промолчал. Остальные ничего не знали. Сен-Робер рассказал им эту историю с таким соболезнующим видом, словно говорил о члене моей семьи, записавшемся в СС. Я уткнулся носом в тарелку и стал есть за четверых: так бывает всегда, когда я подавлен. Единственное, что может меня взбодрить, — это еда, Я никогда не пью, особенно после того, как во время войны, выпив виски в армейской столовой, я провалил задание.

Каценеленбоген не сказал ничего, но казался заинтересованным.

Он позвонил мне на следующий день:

— Можно, я к вам приеду?

Он не был ни моим агентом, ни агентом Джин, но авансы делал.

— Приезжайте, — сказал я. — Мне терять нечего.

Через двадцать минут он прикатил к нам на модели «тандерберд» с откидным верхом. Я усадил его и приготовил «Кровавую Мэри».

— Я к вам по поводу собаки. Я всю ночь о ней думал и уже поговорил с женой. Мне кажется, мы могли бы вам помочь.

— Да ну? Каким образом?

— Собака не может просидеть остаток жизни в клетке, а вы не можете сами о ней заботиться, вы слишком много путешествуете.

Я чувствовал, чем это пахнет. Будь я собакой, шерсть у меня встала бы дыбом.

Ллойд на минуту умолк. Он на редкость хорошо одет: голубой блейзер, золотые пуговицы, тончайшее белье…

— Я просто хотел предложить, не отдадите ли вы собаку нам? Мы с женой живем в Бель-Эйре одни, дом несколько на отшибе, и…

У него был такой искренний вид, он с такой готовностью предлагал нам свою помощь, и он был поверенным стольких хороших писателей, что имел бы все шансы провести меня, если бы мое нутро не было оснащено радарчиком, который немедленно начинает работать в присутствии гада.

Немалую часть преступлений в городах совершают негры, и после Уоттса люди, относящиеся к ним «с самыми добрыми чувствами», приняли меры предосторожности.

Если же в доме есть такая собака, как Батька, то стоит ей подать голос — и в душе каждого находящегося поблизости негра шевельнется атавистический страх. Это объясняет, почему в негритянских семьях так редко держат собак. Охота на беглых рабов — излюбленный вид спорта плантаторов.

Меня слегка подташнивало. Человек, который объявляет себя «прогрессистом» и верным сторонником чернокожих активистов, просит у меня Белую собаку, чтобы защитить свой домашний очаг…

— Мне очень жаль, приятель. Но я уже пообещал собаку мэру Йорти.

Каценеленбоген выглядел слегка раздосадованным, как человек, которого ужалила оса.

Я встал.

— Но если у Батьки будут белые щенки, обещаю, я вас не обойду.

Он двинулся к двери яростным шагом, который спокойным натурам заменяет словесную или иную грубость.

В ту ночь я почти не спал. Лежа в темноте, я думал о том, что Дон Кихот был суровым реалистом, под внешней знакомой бытовой банальностью умевшим различать безобразных драконов. А Санчо Панса был мечтательным романтиком, неисправимым фантазером, неспособным постичь реальность, подобно слепцу, тридцать лет верившему, что Сталин — мудрый «отец народов», радетель о счастье человечества, а двадцать миллионов убитых во время чисток — это «капиталистическая пропаганда».

Дон Кихот знал. С поразительной ясностью он видел от рождения данных нам демонов и гидр, при всяком удобном случае высовывающих гнусные рожи изо рва со змеями, который есть внутри каждого из нас.

Я зажег свет, взял автобиографию Кливера и тут же наткнулся на цитату из Лероя Джонса: «Come up, black dada, nihilismus. Rape the white girls. Rape their fathers. Cut the mother’s throat». «Поднимайся, черная лошадка, нигилизм. Насилуй белых девушек. ’ Насилуй их отцов. Режь глотки матерям».

Черт возьми.

Я встал с постели.

Мысли мои бесцельно блуждали в голове, как мой «олдсмобил», за рулем которого был я сам, в этом зыбком городе. Я ехал в Малибу, чтобы услышать своего брата, Океан. Но он молчал.

Он спал.

Я отправился на ранчо и вошел в клетку Пита-Удушителя, который приветливо свернулся в кольцо, а затем тут же сложился в треугольник.

Мы созерцали друг друга.

Этот питон так пристально смотрит на человека своими круглыми глазками, как будто никогда не видел ничего подобного.

Мы просидели довольно долго. Нас снова объединяло отсутствие понимания, безграничное изумление. В каком-то смысле, мы обменивались впечатлениями. Это можно описать одним словом: чудовищно…

Потом я пошел к Батьке. Он встретил меня с восторгом, который всегда так радует живущего во мне восьмилетнего ребенка. Белая собака положила голову мне на колени и, пока я ел соленые огурцы с черным хлебом, купленные в Хьюз-маркете, с обожанием смотрела мне в глаза. Единственное место в мире, где можно встретить подлинного человека, — это взгляд собаки.

В таком блаженстве братской любви нас застал Киз.

— Доброе утро.

Он вошел в клетку и покормил пса.

Батька подхалимничал, вихлял задом, лизал ему руки.

Киз мельком взглянул на меня.

— Ну что ж, — сказал я в качестве комплимента.

— Да. Он делает большие успехи. Не is coming along fine, just fine…

Он выпрямился, закурил сигарету и как-то странно посмотрел на меня.

— … Подлец. Никогда ему не прощу.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒