Бурлак Б. С. 18 страница

— Извините, как ваше имя и отчество?

— Игорь Петрович.

— Игорь Петрович, вы давно знаете Зареченцева. Говорят, что он был крупным работником.

— Да, Зареченцев долгое время занимал пост начальника главка, потом замминистра, готовился стать даже министром, но...

— Помешала реорганизация? Я так и предполагал.

Несколько минут они ехали молча, словно бы оценивая друг друга по этим первым фразам. Наконец, бросив окурок за борт, Игорь Петрович заговорил совсем по-дружески:

— Смерть одного человека перепутала все карты Вениамина Николаевича Зареченцева: он уже стоял на пороге министерского кабинета, и вдруг... Пятнадцать лет, с тридцать восьмого по пятьдесят третий год, успешно продвигался по службе. Надо было, усердно овладевал английским языком, чтобы стать советником в переговорах с американцами по ленд-лизу; потом заделался ученым, защитив кандидатскую диссертацию (но дальше в науку не пошел, боясь оторваться от министерства). Вениамин Николаевич стремился быть мастером на все руки. Но и безупречное знание английского языка, и степень кандидата технических наук, и слава комментатора экономических проблем понадобились ему только для того, чтобы всегда находиться на виду. Ни дипломатия, ни наука, ни публицистика сами по себе не прельщали Вениамина Николаевича. Вениамин Николаевич метил в министры.

— Однако вы хорошо изучили его, — не удержался Синев.

— Не сразу, конечно. У него поразительная способность тонко чувствовать малейшие колебания почвы под ногами. Так он, в отличие от других, первым из всего министерства вызвался поехать на работу в совнархоз. Он всегда и всюду выглядел энтузиастом-добровольцем. Но тут ему не повезло: вместо высокого поста предсовнархоза он был назначен на скромную (по его масштабам) должность начальника строительного управления. Отступать было поздно, и Вениамин Николаевич, переселившись из Москвы на Урал, начал все сначала. Я, признаться, раньше не подозревал, что он умеет начинать все сначала. Если у него и дальше так пойдут дела, то он еще наверстает упущенное время.

— Не надо, Игорь Петрович, преувеличивать силы таких людей.

— Я не преувеличиваю. Но вы, может быть, и не догадываетесь, что уважаемый заместитель председателя совнархоза ходит уже в героях. Геологи готовы поделить с ним даже славу своих открытий. Не ровен час, Вениамин Николаевич снова попадет в лауреаты. Что, вы не согласны со мной, Василий Александрович?

— Вы лучше знаете его. Однако наше время демаскирует таких. А по открытой цели бить легче, это уж я знаю по собственному опыту.

— Мне сегодня понравился ваш разговор с Зареченцевым. Я представлял вас сердитым, неуживчивым, ворчливым отставником, которому все не так да не этак. В любом учреждении, в том числе и в нашем, есть свое к о р и д о р н о е общественное мнение: вот и я очутился под его воздействием. Коридоры часто бывают влиятельнее кабинетов! — посмеиваясь, добавил он.

— Верно, коридорные еще не перевелись, — сказал Синев, опять притормаживая «газик» перед встречной машиной, которая, отчаянно сигналя, требовала уступить дорогу.

Мимо них, не сбавляя скорости, промчался вездеход с приподнятым ветровым стеклом. Пронзительно блеснули золотые блики на плечах Витковского.

— Кто это? — заинтересовался Игорь Петрович.

— Директор совхоза.

— А, слыхал. Рассказывают, что боевой товарищ.

— Боевой, — коротко отвечал Синев, думая о том, куда же это он собрался в полной парадной форме.

На горизонте расплывчато вырисовывались белокаменные многоэтажные дома, над ними прочерчивались летящие в небе стрелы кранов, и, надвое перерезанный тонкой струей марева, висел в воздухе цилиндр водонапорной башни. А южнее проступали контуры замка, обнесенного колеблющимся валом, — но это уже был мираж.

— Так, значит, вы артиллерист? — спросил Игорь Петрович.

— Да, всю жизнь копаюсь в. земле. И здесь тоже попал на нулевой цикл.

— Судя по размаху земляных работ, почерк у вас действительно артиллерийский.

— Не перехвалите, разучусь расписываться.

Когда они подъезжали к «Никельстрою», справа от большака, на берегу протоки, показался могильный холмик. Игорь Петрович пожелал остановиться.

«А Зареченцев, наверно, и внимания не обратил», — подумал Синев.

Его спутник снял шляпу, стал читать высеченную на камне надпись. Рядом была другая могила, сплошь укрытая живыми цветами, которые еще не успели завянуть.

— Вот уже и кладбище, — задумчиво произнес Игорь Петрович.

Пришлось коротко рассказать ему, одну за другой, две печальные истории. В прошлом году приехала на стройку девятнадцатилетняя выпускница геодезического техникума. Умная, работящая, милая, — словом, из тех, которые в девушках долго не засиживаются. И приглянулась она комсомольскому секретарю, тоже геодезисту по образованию. Это была первая свадьба на стройке. Но не повезло технику Нине Рыжовой: заблудилась в пургу в степи; искали ее всю ночь, во всех концах, а утром нашли мертвую рядом с автобазой. Это была первая смерть на стройке. И совсем недавно погиб славный парень из бригады коммунистического труда: сорвался с трапа, упал на штабель железобетонных плит.

— Стройка и кладбище — что может быть более несовместимым? — сказал Игорь Петрович.

...Не дожидаясь Синева, Братчиков открыл внеочередную планерку. Когда Синев вошел в кабинет управляющего, Зареченцев недовольно покосился на него.

— Почему опаздываете?

— Я не знал, что будет совещание. Мы с Игорем Петровичем заезжали по пути на кладбище.

— Что за поминки в рабочее время?

— Почему же не почтить память жертв несчастных случаев?

— Жертвы, жертвы! Без жертв строить нельзя!... — повысил голос Зареченцев. — Продолжайте, — круто повернулся он к Братчикову, прерванному на полуслове.

Синев вспомнил первые встречи с ним: каким мягким, добрым интеллигентом выглядел он тогда, — не то что прикрикнуть, грубого слова не скажет никому. И вот совсем другой человек: глаза гневно сужены, тонкие губы плотно сжаты.

Разговор шел о проекте обжиго-восстановительного цеха, который будет работать на концентратах кубинской никелевой руды. Зареченцев все время старался держать нить разговора в пределах технических вопросов, желая дать почувствовать ему, Синеву, что он здесь абсолютно лишний.

Вечером, проводив всех с рейсовым самолетом, Братчиков и Синев остались наконец вдвоем. Они шли с аэродрома напрямую, по целине.

— Все дуешься? — спросил Братчиков, приноравливаясь к мерному шагу Синева.

— Мое дело диспетчерское: дуйся не дуйся, а команду выполняй.

— Кто старое помянет, тому глаз вон! Не дуйся, давай мириться. Спасибо, что выручил, без твоей помощи я не скоро бы избавился от этого принудительного ассортимента в виде «Асбестстроя».

— Зря рассыпаешь благодарности. Я все равно скажу тебе всю правду. Говорить сейчас или потом?

— Давай сейчас.

— Верно, я горячился, когда упрекал тебя во всех грехах смертных. Если бы ты принадлежал к тем людям, которые подсчитывают выслугу лет по пальцам, то наши с тобой дороги давно бы разошлись...

— Брось расписывать!

— Но чего ты побаиваешься этого Зареченцева? Верно, от него еще расходятся круги былой славы: теоретик металлоконструкций довольно ловко перестроился на бетонный лад, чтобы удержаться на своей вышке. Допускаю, что он неплохой инженер, но как руководитель давно вышел в тираж, и пусть его ходит в спецах, от услуг которых мы и раньше не отказывались. Тебе ли, видавшему виды прорабу, пасовать перед этим спецом? Тебя выдвинул на пост начальника ударной стройки не Зареченцев, выдвинуло само время, которому ты обязан служить верой и правдой. Кто-кто, а Вениамин Николаевич Зареченцев до сих пор держал бы таких прорабов в черном теле.

— А ты, братец, не ошибаешься?

— В чем именно?

— Ну в том, что Вениамин Николаевич из тех, вышедших в тираж?

— Да черт с ним, в конце концов! Горбатого исправит могила. Не о нем речь. Речь о тебе. Ты же поднимался по рабочему трапу, а не по служебной лестнице, и не повышение в должности интересовало тебя, а возвышение своего народа. Так будь же до конца прорабом, Алексей! И пусть зареченцевы посторонятся — их время кончилось. Вот теперь давай руку на мировую.

Они остановились лицом к лицу, выжидающе посмотрели друг на друга и, улыбнувшись, одновременно протянули друг другу руки.

Эх, Роберт, друг мой верный... Теперь уж никогда не услышишь ты ни прибоя моря, ни шума сосен на прибрежных дюнах, ни крика чаек. И только седой ковыль будет рассказывать тебе свои былины, да станет напевать степные песни тургайский ветер, да жаворонок взовьется над тобой погожим утром. И будет сниться тебе новый город, который видел ты со строительных лесов как на ладони, — город без церквей и кладбищ, в отличие от древней Риги, где отшагала твоя юность в солдатской гимнастерке. Эх, Роберт, Роберт... Федор осмотрел его могилу со всех сторон: холмик прогнулся, земля зачерствела, и бледно-зеленые шильца разнотравья сплошь прострочили корку чернозема. Как быстро жизнь берет свое.

Федор часто бывал на кладбище. Сегодня привез цемент, чтобы завтра, в воскресенье, забетонировать плиту под памятник, который решила установить бригада своими силами: это будет двухметровый обелиск с бронзовым мастерком, как бы нечаянно забытым на белом камне.

Федор всегда приносил цветы и на могилу техника Рыжовой. Судьба свела Роберта и Нину вместе. Это он, Роберт, нашел ее в овражке за автобазой в ту вьюжную ночь, когда на стройке никто не спал.

Молчаливым был этот рижский парень. Но вот его не стало, и все поняли, как много значил он для бригады. Одни говорят, что произошел обычный несчастный случай: каменщик сорвался с трапа и разбился насмерть. Другие во всем винят технику безопасности. Третьи утверждают, что без жертв строить нельзя. Живые всегда оправдываются перед мертвыми. Но виноват, конечно, в первую голову сам бригадир, пусть следователь и пришел к выводу, что никто не виноват. Как это так — никто? Даже за самоубийство кто-нибудь должен отвечать. Федор просил начальника освободить его, по крайней мере, от обязанностей бригадира. Не освободили. Тогда он обратился к Зареченцеву. Тот накричал при всех: «Что за разговоры? Работайте и не распускайте слюни!» И только Синев посочувствовал ему: «Я понимаю тебя, Федя. Моральную ответственность не может снять никакой Зареченцев. Что для него смерть человека, оступившегося на строительных лесах, — он проходил мимо не таких смертей. Зареченцевых и витковских не мучает совесть». Федор поразился, как Василий Александрович совсем не к месту упомянул Витковского, но промолчал — было не до того.

А сегодня, подумав о том, он даже рассердился на Синева: разве можно сравнивать боевого генерала, его любимца, с этим гражданским инженером? Не так уж много у нас витковских, которые, отказавшись от всех благ, положенных им по закону, добровольно поехали в деревню. Есть в области еще один — заслуженный старый летчик Белов, тоже директор крупного совхоза. Говорят, есть несколько таких где-то в Сибири да в Целинном крае. Но Витковский среди них первый. Он и тут, как на фронте, с утра до вечера на ногах. Еще бы! Совхоз только по названию «Гвардейский», а в общем самый рядовой. И напрасно Братчиков иной раз неуместно шутит по адресу Витковского. Но ему простительно — запасник. А вот почему полковник Синев, прошедший огонь и воду и медные трубы, позволил себе этот выпад? Поставить Павла Фомича рядом с Зареченцевым! Это уж слишком. От зависти, что ли? Да нет, Василий Александрович, конечно, оговорился.

Федор сейчас готов был защищать Витковского до последнего, как под Харьковом, когда тот шел в боевой цепи стрелков, под прямой наводкой немецких батарей. Он отчетливо увидел генерала в плащ-накидке среди разрывов мин, там, где встала самоходка с меловой надписью на борту «Даешь Днепр!», и так остро ощутил грозовую атмосферу боя, что невольно поднял голову и быстро взглянул на запад. На западе тихо струилось уже слабеющее марево, и густая желтизна стекала с пшеничных гребней совхозных балок. Кажется, та же степь, что и за Донцом, но какая тишина, какие чистые акварельные краски.

И хорошо, что первым человеком в этом поле является тот, кто прошел через все минные поля. Так должно и быть.

Федор перевел взгляд на могильный холмик, и его мысли о Витковском, внезапно явившиеся здесь, на кладбище, отступили перед тяжкой думой о Роберте Янсоне. Между ними не было никакой связи, но, видимо, смерть близкого тебе человека понуждает заново выверить твои отношения с живыми...

В воскресенье Федор встал до восхода солнца, которое чем ближе к осени, тем неохотнее поднималось над землей. Он шел по обочине дороги, наблюдая, как течет по суходолам жиденький туман, подгоняемый восточным ветром. Птицы уже отпели свое, птицы собираются на юг.

«Кто бы мог быть там в такую рань?» — Федор еще издали увидел женщину в темном платье. Она сидела на скамейке у могилы Роберта и всматривалась вдаль, где за поселком геологической экспедиции проступала на горизонте нежная синь предгорья.

Он подошел совсем близко и только теперь узнал Риту Синеву. Она встрепенулась, услышав его шаги. Он молча поклонился ей. Слова здесь были лишними: Федор догадывался и раньше, что Рита втайне ото всех старательно оберегала свои робкие чувства к Янсону. А догадывался ли сам Роберт? Иной раз случалось, что задерживал на Рите взгляд чуть дольше, чем на других, но тут же пугался своей дерзости.

Федор отошел к ящику с цементом, взялся за совковую лопату.

— Я помогу вам, — сказала Рита. Она сбросила туфли, взяла ведро.

Он постоял с минуту, думая о ней, пока она не спустилась с крутого берега к воде, и начал смешивать цемент с песком.

Солнце поднялось в зенит, когда они закончили бетонировать плиту для памятника.

— Устала ты, — сказал Федор.

— Ну о чем вы говорите? Что значит усталость в сравнении... — она не договорила, отвернулась.

Тоненькая, гибкая, как одинокая былинка среди поникшего густого ковыля, она стояла на ветру, слегка покачиваясь. Жаркий ветер трепал льняные прядки ее волос.

— Пойдем, Рита.

— Идемте, — не сразу ответила она и первой пошла к дороге.

На полпути от кладбища до стройки они встретились с Натальей Сергеевной и Надей, расфранченными, веселыми, пожалуй, слишком уж веселыми.

— Слыхали?!. — Громко спросила Надя и осеклась, пораженная тем, как изменился Федор. — Вы, оказывается, ничего не знаете. Сегодня утром выведен на орбиту космический корабль «Восток-2», на борту его находится майор Герман Титов...

Федор заторопился в палаточный городок, к радиоприемнику. А Рита, ни с кем не простившись, побрела домой одна.

— Что с ней? — удивилась Наталья.

— По-моему, ей нравился Янсон.

— Вот как? Бедная девочка... Бедная, бедная, — с чувством повторила Наталья. — Уж я-то понимаю, что на душе у этой девочки...

Надя искоса взглянула на нее.

— Зря вы, Наталья Сергеевна, сердитесь на н е г о. В совхозе сейчас самый разгар полевых работ.

— Не будем об этом.

— Почему? Почему не поговорить? Раньше вы были со мной откровеннее. Ну, скажите, что вас тревожит?

— Просто набежит облачко и сделается грустно.

— Мнительная вы. Давно не виделись?

— Давно.

— Занят он сейчас. И не фантазируйте. Он же любит вас, любит.

— Это я знаю.

— Так откуда эти облачка?

— А вот этого я не знаю.

— Гоните их прочь!

— Ладно, Надюшка, ладно. Тоже нашла тему для разговора в такой день! — Она взяла ее за руку и потянула на обочину дороги. — Пойдем по ковылю. Смотри, какой чудный ковыль!

Наталья даже запела:

Крепись, геолог, держись, геолог...

Надя опять недоверчиво покосилась на нее. А не беременна ли ты, милая моя? Она вспомнила, как тетушка сказала ей однажды, что женщины в положении всегда неуравновешенны: то замкнутся в себе, то душа нараспашку.

— Ну, прошло?

— Что прошло?

— Да это облачко?

— Чудачка! Давно прошло.

— Тогда давайте поговорим о космосе. Уж полдень, а Германа все нет...

— Неуместно шутишь.

— Я вовсе не шучу. Знать бы, как он там чувствует себя, наш храбрый мальчик.

Наталья улыбнулась: ох уж этот ее покровительственный тон!

Весь день они провели на дальней излучине протоки, где в прошлом году Наталья рассказывала историю своей жизни и где они впервые встретились с Витковским.

Надя подумала об этом: прошел только год, а как все переменилось. Выходит, что время тоже имеет свои пустоты, в которых ты бродишь, точно в пещере, пока дневной свет не ударит тебе в глаза. Как великолепна, оказывается, жизнь, а ты все эти годы была среди одних сталактитов своего собственного воображения. (Хороши эти сталактиты, да не живые.)

Весь день у Натальи Сергеевны менялось настроение: то весело заговорит, даже засмеется, то надолго замолчит. Надя ни о чем не спрашивала: и так ясно — переживает, что давно не приезжал Павел Фомич Витковский.

— А когда у вас с Федором будет свадьба? — неожиданно сама спросила ее Наталья.

— Вот уж не знаю. А что?

— Да хоть бы погулять на вашей свадьбе.

— Это я сначала должна погулять на вашей, Наталья Сергеевна.

— Причем тут старшинство? — сказала Наталья и опять умолкла, чему-то слабо улыбнувшись.

Надя изучающе посмотрела на нее: все-таки интересно наблюдать со стороны влюбленную женщину. Неужели и она выглядит такой же, — то предельно собранной, то рассеянной? И Наталья, быть может, посмеивается, как старшая.

А впрочем, старшинство тут в самом деле ни при чем. Пожившие на свете люди порой выглядят в своей любви наивнее юнцов...

* * *

Русские женщины... Не было еще ни одного геройского поступка нашего брата мужчин, в котором бы не обнаружилась доля вашего участия... Василий Александрович ни на минуту не отходил от радиоприемника. В который раз вспоминался ему тот апрельский день, когда он, оказавшись в степном городе по вызову обкома, прямо с вокзала отправился на улицу Чичерина. Прежде чем войти в дом № 35, постоял под аркой старинных каменных ворот. Здесь совсем недавно жила студентка медицинского училища Валя Горячева. (В то утро 12 апреля нелегко было определить исторические координаты подвига Гагарина и, конечно, вряд ли кто представлял себе причастность к подвигу этой женщины...) Синев долго осматривал маленькие комнаты в доме № 35. Он старался понять эту семью, в которую по-свойски, с доброй улыбкой вошел смоленский парень и в которую так неожиданно ворвался буйный ветер мировой славы. Для него, Синева, все было очень важно: и семейные фотографии Горячевых, породнившихся с Гагариными, и девичьи безделушки на стареньком комоде, и это незатейливое убранство солнечного зальца, где юные летчики, вчерашние курсанты авиационного училища, пировали на свадьбе своего закадычного дружка. Из торопливых, сбивчивых рассказов старшей сестры Вали, удивительно похожей на младшую, ему особенно врезались в память слова, сказанные их матерью. Когда все радиостанции сообщили о выходе на орбиту космического корабля «Восток», Варвара Семеновна, услышав имя зятя, сначала никак не могла поверить, что это именно он отважился на такое дело. Но потом, поверив, наконец, озабоченно проговорила: «Да что же это Юра бросил Валюшу с двумя детьми и улетел на Луну?..» На прощанье Василий Александрович бережно, по-сыновьи пожал слабую руку угасающей, тяжело больной Варвары Семеновны и растроганный вышел на террасу, откуда вела металлическая лестница внутрь тесного двора. Под аркой ворот с выщербленными рядками замысловатой фигурной кладки толпились молодые люди с «лейками», кинокамерами, портативными магнитофонами — корреспонденты областных газет, радио и телевидения.

Он медленно шел по знакомой с детства улице Чичерина, еще хранившей отзвуки гневных демонстраций против ультиматумов лорда Керзона.

Федор не выключал рижского «Аккорда» до глубокой ночи. В бригадной палатке то устанавливалась полная тишина, когда передавали очередные сообщения из космоса, то вспыхивал жаркий и шумный спор, когда вслед за экстренными известиями гремела музыка. Спорили о количестве витков, которые должен сделать вокруг Земли майор Титов. Первым был посрамлен Борис Арефьев, категорически утверждавший с видом знатока, что витков будет три. Ему бы, возможно, простили его упрямство, но он с легкостью необыкновенной ухватился за цифру пять и, конечно, снова оскандалился, на этот раз уж окончательно. Потом выбыл из строя Миша Перевозчиков.

С каждым витком ряды споривших таяли. А беспокойство нарастало: неужели «Восток-2» вышел из повиновения, неужели космонавт никак не может приземлиться?

Только поздним вечером московское радио оповестило, что Титов, согласно программе, с такого-то часа отдыхает.

— Давайте и мы спать, завтра рабочий день, — Федор решительно выключил приемник.

Но они долго не могли уснуть. Лежали, курили, перешептывались, пока Федор по праву старшего не прикрикнул на Арефьева и Перевозчикова, затеявших новый спор о месте посадки второго космического корабля.

Утром вся бригада не встала по сигналу. Даже Федор не слышал гулких ударов по обрезку рельса. Его растормошил Синев, который всегда в это время обходил палаточный городок.

— Вы что же, друзья, нежитесь? Восьмой час. Опоздаете на завтрак.

Федор вскочил с постели и по старой привычке скомандовал:

— Подъем!

Синев шутя заметил, что сегодня можно простить бригаде получасовой перебор, если сам майор Титов проспал лишних полчаса.

— Неужели проспал?

— Выходит, что в космосе тоже сладко спится на коровьем реву! — сказал Борис Арефьев.

Они поспешно умывались, причесывались перед карманными зеркальцами, надевали майки, комбинезоны и один за другим выходили из палатки навстречу августовскому солнцу, которое уже пробилось сквозь толщу предосенних облаков, низко нависших за ночь над лебедиными озерами Тургая.

В небе разведривалось. Значит, вёдро будет и на земле, ожидавшей с часу на час возвращения космонавта-два.

Позавтракав, Федор шел по улице Янсона, наполовину застроенной домами и наполовину размеченной пунктиром котлованов. Эх, Роберт, Роберт...

А день разгорался и разгорался. Юго-восточный верховой ветер разогнал последние кучевые облака и стих. Весть о благополучной посадке майора Титова застала всех за работой: бригада Герасимова вела кладку стен главного корпуса бетонного завода; Братчиков с Синевым осматривали площадку для обжиго-восстановительного цеха; Надя передавала в область очередную сводку; Рита занималась в лаборатории анализами новой партии цемента; а Наталья Сергеевна, отослав июльский отчет в геологическое управление, с утра выехала на попутном грузовике в район дальних буровых.

Жизнь шла своим чередом. И вдруг на минуту приостановилась.

— Перекур! — самочинно объявил Борис Арефьев.

Космические сутки кончились. Они вместили в себя двадцать пять часов, в течение которых было совершено семнадцать витков вокруг Земли.

И люди стали еще добрее друг к другу. И Земля стала для них еще дороже.

Витковский сам не знал покоя и не давал передохнуть ни комбайнерам, ни шоферам, ни трактористам. Но он не покрикивал, он просил поднажать. И люди так приналегли, что совхоз первым в Целинном районе выполнил свой план. В газетах замелькали приветственные телеграммы.

Витковский понимал, что если удалось еще раз блеснуть, то это в последний раз. Теперь уж ничто не поможет ему, даже отраженный свет прошлого, который до сих пор доходил оттуда, с полей Отечественной войны. Возможно, что этого света хватило бы на всю жизнь, если бы не встреча с Журиной. Он писал ей, одно за другим, пространные письма, но, прочитав их утром, на свежую голову, немедленно сжигал. Он не находил тех слов, которые, не скрывая правды, смягчали бы его вину до такой степени, чтобы оставалась хоть малая надежда на снисхождение. Недавно он решил черкнуть короткую записку, что никогда по-настоящему не любил ее, Наталью, что просит не судить его за легкомысленный поступок. Но, к счастью, не отправил записку с шофером, как намеревался это сделать, и на другой день, пробежав с десяток строк, он ужаснулся своему падению.

В окно постучали.

— Я готов! — крикнул Захар.

— Что ж, едем, — ответил он и поднес фронтовую зажигалку к листку бумаги.

«Газик» резво бежал по косогору. На восток от него начиналась равнина. Она как шахматная доска: светло-желтые клетки хлебов, черные клетки зяби, и на одних клетках виднелись комбайны, на других — тракторы. Ночной дождь притормозил полевые работы, комбайны остановились там, где их застигли тучки, умчавшиеся с восходом солнца в сторону Тобола.

Витковский рассчитывал к концу недели полностью завершить уборку — и вот опять заминка, о которой не успел предупредить его даже очень чуткий к непогоде старинный рижский барометр. Целый день наверняка потерян. Вдобавок к тому, райком распорядился отправить грузовики, присланные из области, в другие хозяйства. У вас, мол, дело идет к концу, а соседи ваши поотстали. Что же ему, возить хлеб на легковых машинах, что ли? Да была бы его власть, он согнал бы на целину и такси из городов. Спасли же они Париж в четырнадцатом году, когда немцы подходили к Марне. Тем более, можно спасти хлеб, если умело маневрировать автомобильным парком. Придется повоевать с секретарем райкома, теперь уж напоследок.

Но в райкоме никого, кроме дежурного, не оказалось.

— Я так и думал, что зря потеряем время, — сказал Захар, раздосадованный неудачей. — Ну, куда двинемся?

— В бригады. Нужно переключить всю технику на вспашку зяби.

Захар не возражал, в бригады так в бригады. Витковский в последнее время стал еще подвижнее, а главное — стал сговорчивее. «Этак мы скоро заживем с ним душа в душу», — все чаще подумывал Захар, которому, по правде сказать, надоели эти в с т р е ч н ы е б о и, как называл директор свои стычки с секретарем парткома.

— Устал я, Захар Александрович, — неожиданно признался сейчас Витковский. — Один в поле не воин, но и трое в поле — тоже не полк. Вот мы с тобой, да еще Востриков, мотаемся целыми днями по полям, а что толку? Стоит только не побывать в какой-нибудь бригаде два-три дня, как обязательно что-нибудь да натворят. Или напьются, или оставят на загоне треть колосьев, или до обеда проспорят о пустяках, вроде того, кто больше переработал.

— Напрасно вы так опекаете людей.

— То есть? Да будто я один занимаюсь этой опекой! В прошлый раз захожу в райком. Дым коромыслом. Полно народу.

— Так, так, любопытно.

— Сидит за столом не кто иной, как предоблисполкома, и распределяет между совхозами полевые кухни, бачки для воды, умывальники. Увидел меня, спрашивает: «Сколько вам нужно умывальников, Павел Фомич?» Это же комедия! Я приехал за грузовиками, а мне предлагают умывальники!

— Он ведь тоже привык все делать сам.

— Привык, привык! Мне-то от этого не легче.

«Газик» нырнул в зеленый тоннель: по обе стороны проселка в рост человека стояла кукуруза. Захар тронул водителя за плечо, открыл дверцу.

— Полюбуйтесь, — сказал он, желая отвлечь Витковского от невеселых мыслей.

Кукуруза была хорошая. Захар Александрович потрогал ветвистый куст, протянул руку к Витковскому — на ладони искрились, дрожали крошечные бусинки.

— Видите, Павел Фомич, как ловко собирает влагу своими листьями-раструбами. Вот смотрите, — он разгреб землю около толстого корня. Земля была сырая, будто после дождя.

— Я не догадывался об этом.

— Хитрая, как все женщины! Такая выдержит любую засуху...

Вторую половину дня они провели в бригадах. Комбайны еще стояли, но вспашка ранней зяби шла полным ходом. Никто не ждал распоряжений сверху, и Витковский похваливал управляющих третьим и четвертым отделениями. Он смотрел на маслянистые гребни иссиня-черной пашни, думая о том, что уже не он, а кто-то другой выйдет на это поле будущей весной. До чего похожа смена времен года на смену поколений, разница только в масштабе времени.

— Да, скоро осень, — -сказал Захар, когда они подъезжали к центральной усадьбе. — Дни убывают, черт побери, с катастрофической быстротой.

— Что дни, жизнь убывает, — глухо отозвался Витковский.

Дома он нашел на столе письмо Журиной, присланное по почте. Не сбросив с плеч крылатой плащ-накидки, он сел за стол, выдвинул правый верхний ящик, где вместе с пистолетом хранились его очки, специально заказанные для чтения.

Наталья писала:

«Павел!

Я уже и не знаю, что и подумать. Правда, ты очень занят, однако мог бы выбрать за полтора месяца часок-другой. Мне иной раз кажется, что ты просто избегаешь встреч. Извини, пожалуйста, все мы, женщины, такие мнительные.

В начале сентября еду в Москву, по делам нашей экспедиции. Из Москвы — в отпуск. Мне предлагают путевку на Рижское взморье. Правда, говорят, что туда ехать поздно. Но я северянка.

До свидания, теперь уже глубокой осенью».

Он ждал совсем другого: упреков, обвинений. И вдруг эта записка, где в каждом слове угадывается женское достоинство, даже превосходство.

Наотрез отказавшись от обеда, который приготовила Пелагея Романовна, он немедленно отправился к Наталье.

И опять вьется, петляет по косогору торная дорога, рассекают застоявшийся вечерний воздух крылья автомобиля. С юго-запада надвигается на притихшую степь гроза, там посверкивают молнии. Но грома еще не слышно.

Стало накрапывать, когда он остановил разгоряченный «газик» у знакомого палисадника. Со стороны протоки подул ветер, и георгины низко поклонились позднему гостю.

⇐ Предыдущая 32 33 34 35 36 373839 40 41 Следующая ⇒