МАРИЯ ЮДИНА

МАРИЯ ЮДИНА

В блистательной череде великих российских пианистов Мария Вениаминовна Юдина занимает особое место. Трудно поверить, что в сталинские времена на протяжении нескольких десятилетий на сцену выходила женщина в черном платье-балахоне, напоминавшем монашеское одеяние, с большим крестом на груди. Носительница громадных знаний и непоколебимых убеждений, эта пианистка осталась в памяти людей как образец воли, мужества, принципиальности. Искусство и пианизм были для нее лишь формой выражения взглядов, а потому ее исполнение отличалось непревзойденными глубиной и искренностью.

Мария Вениаминовна Юдина (1899 – 1970) родилась в г. Невеле Витебской губернии. Ее отец был врачом и судмедэкспертом, учеником Склифосовского, мать – домохозяйкой. С детства Маруся – серьезная девочка с длинными и пушистыми темными волосами – отличалась страстностью в отношении ко всему, что ее интересовало, а это было очень многое. Она увлекалась гуманитарными науками, особенно философией и литературой, и к 18 годам свободно владела несколькими иностранными языками, включая древние. Первой ее учительницей по фортепиано стала Фрида Тейтельбаум-Левинсон – одна из любимых учениц Антона Рубинштейна, обладательница учрежденной им премии. Успехи Марии были столь яркими, что в 1912 году она была принята в Петербургскую консерваторию, где вскоре стала заниматься у великой русской пианистки Анны Есиповой. По воспоминаниям учившихся вместе с ней, Маруся часто удостаивалась похвалы от очень строгой Есиповой, которой нравились не только музыкальный талант, но и ум юной девушки, ее рациональный подход к занятиям.

После смерти Есиповой, тяжело переживавшейся ее учениками, Юдина занималась у О. Калантаровой и В. Дроздова (ведущих в то время профессоров консерватории), а затем попала в класс Леонида Владимировича Николаева. Профессор, отличавшийся требовательностью, открыто восхищался своей необыкновенной ученицей. «Ты послушай, как она четырехголосные фуги играет, – говорил он юному Дмитрию Шостаковичу, – каждый голос имеет свой тембр» (из воспоминаний Д.Д. Шостаковича) [80].

Уже в юности игру Юдиной отличали, помимо высочайшего пианистического уровня и «мужской» хватки, глубокое проникновение в содержание исполняемой музыки, поэтичность, одухотворенность. У нее были большие и широкие руки и врожденная ловкость в движениях, поэтому мелкая и особенно крупная техника не представляла для нее никакой проблемы. Но это не было не только главным, но даже сколько-нибудь существенным для самой пианистки. Для нее фортепиано было лишь способом выражения своих эстетических и религиозных взглядов и убеждений.

Не менее, кроме игры на фортепиано, она увлекалась дирижированием.

В годы ее учебы выдающийся русский дирижер Николай Черепнин организовал в Петроградской консерватории класс симфонического дирижирования, и Мария стала его активной участницей. Одновременно с музыкальными и гуманитарными увлечениями Мария Юдина всегда страстно желала участвовать в общественной жизни и делать для людей что-то «необыкновенное». В ранней юности это было «хождение в народ», а в первые революционные годы Маруся работала в народной милиции. К 1919 году увлечение новой «справедливой» властью прошло. Мария Юдина, будучи еврейкой по рождению, крестилась в православную веру, что в дальнейшем определило ее духовный и музыкантский облик. Она стала почитательницей Франциска Ассизского: начала носить хитон из черного бархата. Вскоре Юдина примкнула к кружку Михаила Бахтина и Льва Пумпянского. Все это имело мало общего с развивавшимся в СССР социализмом и требованиями к «новому социалистическому искусству».

В мае 1921 года в Петроградской консерватории состоялся исторический выпуск, когда в один день консерваторию оканчивали два выпускника Леонида Николаева – Владимир Софроницкий и Мария Юдина. Их называли «самый женственный пианист и самая мужественная пианистка», подчеркивая этим диаметральную противоположность художественных обликов.

Софроницкий играл в романтической манере, утонченно, возвышенно. Юдина экспериментировала с динамикой и агогикой и могла неожиданно сыграть динамические и агогические изменения, противоположные принятым, и вообще недолюбливала романтический стиль – а исполняла она, так же, как и Софроницкий, си минорную сонату Листа.

Несходство двух уникальных пианистов породило у комиссии ожесточенные споры о судьбе так называемой «премии Антона Рубинштейна». Антон Рубинштейн в свое время оставил консерватории определенную сумму и завещал на проценты от этих денег ежегодно покупать рояль и вручать его лучшему из оканчивавших Петербургскую консерваторию пианистов. В завещании оговаривалось, что пианист должен быть только один, и делить премию нельзя. Условие неукоснительно соблюдалось много лет.

Однако в мае 1921 года комиссия, оценивавшая исполнение пианистов-выпускников, не смогла прийти к единому мнению – выбрать одного из двоих, Юдину или Софроницкого, и премия была присуждена обоим. Поскольку капитал Рубинштейна к тому времени уже исчез из-за экономических преобразований, то рояль оказался условным, а премия Рубинштейна после этого перестала существовать.

Как выдающуюся выпускницу Марию Юдину оставили преподавать в консерватории. Она совмещала преподавание с концертной деятельностью, давая концерты как сольные, так и с оркестром Петроградской филармонии, где главным дирижером тогда был Эмиль Купер. Юдина стремилась исполнять не только особо почитаемого ею Баха и классиков, но и новые, только что написанные произведения.

В 1930 г. в связи с усиливавшимися гонениями на религию Юдину уволили из Ленинградской консерватории, несмотря на то, что ее очень любили студенты и ценили коллеги. Увольнению предшествовала статья «Ряса на кафедре»: Юдина продолжала ходить на работу и выступать на сцене в черном бархатном хитоне с большим крестом на массивной цепи. Мария Вениаминовна не скрывала своей религиозности, утверждая, что культура без веры пуста. Поскольку концертная ее работа тоже не отличалась регулярностью, Юдина была вынуждена покинуть Ленинград и в течение нескольких лет преподавала в Тбилисской консерватории. В 1936 году хлопоты коллег, в частности, Генриха Нейгауза, позволили ей стать профессором Московской консерватории.

Все эти годы Юдина вела концертную деятельность. Ее репертуар был необычен. Она исполняла произведения старых мастеров, включая Баха и венских классиков, и музыку ХХ века. Романтическая музыка была не близка ее натуре, хотя отдельные увлечения случались, в особенности музыкой Шуберта. Невзирая на все политические сложности, Юдина вела переписку с Пьером Булезом, Луиджи Ноно, открыто восхищалась эмигрантом Стравинским, исполняла произведения Прокофьева и Шостаковича в период гонений на них, познакомила советских слушателей с музыкой Онеггера, Мессиана и других современных западных композиторов.

В период Великой отечественной войны Юдина часто выступала на радио. После одного из исполнений Концерта Моцарта к ней стал благоволить Сталин, распорядившийся не трогать пианистку, несмотря на все ее убеждения, и даже выдать ей значительную денежную премию. Человеку из НКВД, оставившему ей деньги, Юдина сообщила, что отдаст их на ремонт храма, в котором будет замаливать прегрешения Иосифа Виссарионовича. Ходили слухи, что именно пластинку с записью 23-го концерта Моцарта в исполнении Юдиной обнаружили на патефоне Сталина, когда он впал в кому.

С 1944 г., когда открылся Гнесинский институт, Юдина преподавала там (вела класс камерного ансамбля). С 1951 г., когда усилились идеологические гонения в Московской консерватории, работа в Гнесинском институте стала для нее основной. В 1960 г. ее уволили и оттуда. Ученики стали ходить к ней домой. Не имея своих детей, Юдина заботилась о своих учениках, как о детях.

Жила Юдина в деревянном домике на окраине Москвы, без удобств. Жилище ее поражало своим аскетизмом: в нем не было ничего, кроме железной кровати, самодельных полок для книг и десятков икон. Двери ее жилья не закрывались, так как красть там было нечего. Коллеги пытались помогать Юдиной материально, однако она, поблагодарив их, тут же отдавала деньги на нужны церкви или нуждающимся, как она считала, еще сильнее, чем она сама. Ленинградский митрополит подарил ей шубу, но Юдина тут же передарила ее нуждающимся и продолжала в холода ходить в старом плаще. В качестве обуви служили старые кеды. Она была одинока.

Несмотря на гонения, Юдина продолжала выступать, но в поздний период ей было отказано в записях (при Сталине Юдину записывали по инициативе вождя). На концерте в Ленинграде она вместо исполнения на «бис»прочитала со сцены стихи из запрещенного романа Пастернака «Доктор Живаго», и ей запретили концертировать на пять лет.

Юдина продолжала делать то, что считала нужным. Она заказала панихиду по Ахматовой, о чем сообщил «Голос Америки», и читала молитвы над усопшим Софроницким.

Когда в эпоху «оттепели», в 1962 г. в СССР приехал Игорь Стравинский, Юдина торжественно встретила его как величайшего композитора современности и даже единственный раз изменила правилу носить только свой черный балахон: ее впервые увидели в обычной одежде. До того, когда имя Стравинского в СССР не приветствовалось, Мария Вениаминовна состояла с ним в переписке и была одним из инициаторов его приглашения в Советский Союз, вместе с Д.Д. Шостаковичем постоянно напоминая об этом Т.Н. Хренникову, руководившему Союзом композиторов СССР.

Одна из немногих, Мария Вениаминовна поддержала опального композитора Александра Локшина, которого на Западе называли «русским Малером». В СССР его преследовали сразу и власть, и либеральная интеллигенция, так как кто-то распустил слухи о его сотрудничестве с «органами». Юдина верила честному композитору и восхищалась его талантом.

В 1966 г. Юдина прочитала в Московской консерватории цикл лекций по романтизму. Власти не разрешали ей преподавать постоянно, но коллеги, понимавшие уникальность ее знаний и всей ее личности, время от времени добивались того, чтобы она появлялась перед студентами.

Мария Вениаминовна дружила с философами М. Бахтиным, А. Лосевым и П. Флоренским, священником Александром Менем. В круг ее общения в среде искусства входили поэты Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, Самуил Маршак, Анна Ахматова, Корней Чуковский, была она знакома с Горьким, позднее – Солженицыным.

Мария Вениаминовна лишь дважды бывала за рубежом, в социалистических странах – Польше и ГДР. В Лейпциге, где находится могила И.С. Баха, она, сойдя с поезда, сняла обувь и шла к этой могиле босиком.

Умерла Мария Юдина в 1970 г. Похоронена на Введенском кладбище в Москве.

Стиль Юдиной-пианистки уникален и неповторим, как и ее репертуар.

Она была первым в СССР исполнителем многих произведений Альбана Берга, Пауля Хиндемита, Эрнста Кшенека, Белы Бартока, Антона Веберна, Оливье Мессиана и других. Одновременно она известна как один из лучших исполнителей произведений Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Брамса. Исполнение ее всегда было драматичным, часто в замедленных темпах, с ораторскими интонациями. Звук, порою глубокий и мягкий, мог сменяться «стуком», если, по ее мнению, этого требовал образ. Она никогда не следовала правилам «внешней красоты».

Юдина не придерживалась устоявшихся канонов исполнения и могла произвольно менять темпы, динамику и т.п. Однако ее интерпретация, несмотря на это, бывала столь убедительной, что буквально покоряла или даже гипнотизировала слушателей. Во всем чувствовался могучий интеллект человека, знавшего литературу начиная от античности, философию, историю религий, истово верующего. Выдающаяся пианистка Мария Гринберг вспоминала, что при первом прослушивании была категорически не согласна с одной из трактовок Юдиной, но позднее ей стало казаться, что так и только так нужно играть. Д.Д. Шостакович хотел, чтобы она стала первым исполнителем его 24 прелюдий и фуг, и соглашался даже со значительными ее отклонениями от текста.

Мария Вениаминовна Юдина осталась в памяти не только музыкантов и любителей музыки, но и просто думающих людей как уникальный пример художника, полностью лишенного интереса к материальной стороне жизни, и человека абсолютно честного. Ее уважали и боялись, потому что таких качеств никому из ее современников и даже музыкантов следующих поколений встречать более не доводилось.

В советское время, несмотря на все запреты, все же вышла книга воспоминаний о Юдиной (1978), в которой составителям и авторам удалось дать достоверный портрет этой великой женщины, обойдя «спорные» вопросы.

Юдина, по всей видимости, стала прототипом как минимум двух литературных героинь. В наше время продолжаются исследования ее творчества и особенностей этой грандиозной личности.

Владимир Владимирович Софроницкий (1901 – 1961) – русский пианист советского периода, имя которого и музыканты, и любители музыки произносят с особым почтением. То высокое эмоциональное напряжение, тот «нерв», которые присутствовали в его исполнении, представляются загадочными и непостижимыми до сих пор.

В истории исполнительства есть имена, которые вызывают особое отношение. ХХ век дал человечеству ярчайшее созвездие великих музыкантов, в том числе пианистов. Но когда мы слышим имя «Софроницкий», то возникает исключительное ощущение: он – один, таких не было и не будет. Он не вписывается ни в какие классификации и не подпадает ни под какие определения. Единственное, что всегда безошибочно прибавляют к его имени, – это эпитет «великий романтик». И есть какая-то загадка в том, что именно ХХ век – в целом антиромантический, в котором дефицитом стали искренность, душевный порыв, тонкость чувств, «сжигание» себя, – породил музыканта, в котором эти качества обрели высочайшее воплощение.

Имя Владимира Софроницкого прежде всего связывают – и справедливо – с музыкой Шопена и Скрябина. Исполнение Шопена в прошедшем столетии стало проблемой: на смену многочисленным «наслоениям» сентиментальности салонного типа пришло исполнение технически совершенное, в звуковом отношении безупречное, но... Нечто неуловимое ускользало от большинства даже великих исполнителей, нечто существенное в шопеновской музыке оставалось незатронутым.

Именно это, словами невыразимое, то, чему научить невозможно, было дано Софроницкому от Бога. По воспоминаниям слышавших его в концертных залах, между ним и аудиторией устанавливалась невидимая, но всеми ощущаемая связь, в которой было, вероятно, само существо музыки. Высочайшая одухотворенность, точность попадания в стиль и эмоциональный строй композитора были свойственны ему в такой степени, как никому из пианистов, – по меньшей мере, из тех, чье искусство нам доступно хотя бы в записях. Разумеется, это свойство Софроницкого ярчайшим образом проявлялось в произведениях не только Шопена, но и обожаемого им Скрябина, фортепианную музыку которого он играл практически всю; и в фантастически-непостижимом Шумане; и в философских сочинениях Листа; а также в Шуберте, Моцарте, Прокофьеве и музыке других авторов.

Слушающим Софроницкого только в записях повезло меньше, так как искусство этого утонченного и подверженного сиюминутному настроению художника в записях несколько «теряло» – так, по крайней мере, утверждают те немногие из наших современников, кому довелось слышать его «живьем».

Кроме того, Софроницкий не успел сделать редкие в его время стереозаписи, да и не любил записываться в студии. И, тем не менее, даже при всех этих «минусах» его записей, их можно узнать буквально по нескольким тактам.

Это особое, живое дыхание музыки; игра, полностью минующая тактовые черты; это изысканность, хрупкость – и вместе с тем величайшая мужественность; сочетание своевольного rubato и непременного соответствия духу композитора.

Наиболее точной характеристикой искусства и всего облика Софроницкого может служить простое слово: красота. Она пронизывала все: он и сам был, по словам Генриха Нейгауза, «красив, как юный Аполлон». Софроницкий явился в жестокий ХХ век, возможно, как напоминание о том, как может быть красив человек и создаваемое им искусство.

Владимир Владимирович Софроницкий родился в Петербурге в семье ученого-физика. В 1903 году семья переехала в Варшаву, и одаренный мальчик по совету слушавшего его А.К. Глазунова стал заниматься музыкой. Он учился у замечательных учителей: А.В. Лебедевой-Гецевич (ученицы Николая Рубинштейна) и ведущего профессора Варшавской консерватории А.К. Михаловского. Они обучили его мастерству, и он сохранил к каждому из них глубокую признательность. В 1916 году он поступил в Петербургскую (Петроградскую) консерваторию в класс Леонида Николаева, который помог его формированию как пианиста и музыканта в целом. Но при этом Софроницкий, по большому счету, принадлежал, как бывает с величайшими, к автодидактам: музыкантом он сделал себя сам. В его высокоодаренной душе своеобразно преломились великая музыка, великая живопись (его предком был выдающийся русский художник Владимир Лукич Боровиковский) и великая поэзия (любимым поэтом был Александр Блок). Выразить сокровенное ему позволяло высочайшее, редкое среди «романтиков» мастерство. Пианизму Софроницкого было подвластно все; известные «неровности» в его исполнительстве (случавшиеся отмены отделений или целых концертов) были вызваны не сбоями в «технике», а душевными состояниями. Он на каждом концерте «горел» и иногда «перегорал».

Феномен Софроницкого привлек внимание уже при первых его появлениях на широкой публике. В истории не только Петроградской консерватории, но и всего отечественного фортепианного исполнительства остался его выпускной экзамен в мае 1921 года, когда он играл 1 часть фа минорного Концерта Глазунова и си минорную сонату Листа. Такие музыканты и деятели культуры, как А. Глазунов, А. Оссовский, В. Мейерхольд, П. Кончаловский уже в тот период дали высочайшую характеристику молодому артисту.

Несмотря на трудное время, в Петрограде заговорили о молодом пианисте. Романтического обаяния ему придала женитьба на дочери композитора Скрябина Елене Александровне Скрябиной, хотя этот брак существовал не очень долго.

В 1928-1930 гг. Софроницкий совершил единственную в своей жизни длительную зарубежную поездку: в Польшу и Францию. Публика – и крупнейшие музыканты (С. Прокофьев, Н. Метнер, А. Боровский, А. Глазунов), и просто слушатели – приветствовала его восторженно, сразу оценив необычайность явления русского пианиста. Можно было ожидать, что он останется на Западе, где его окружало поклонение. Но Софроницкий вернулся на родидующий раз повезет, и они станут свидетелями чуда. При возможности слушатели ходили на одну и ту же программу по два раза подряд: он всегда играл по-разному.

Он пережил страшную блокадную зиму Ленинграде: многие вспоминали его концерт в осажденном городе в декабре 1941 года. Софроницкий играл в перчатках с отрезанными кончиками для пальцев, так как в зале Театра имени Пушкина было три градуса мороза. В апреле 1942 г. его по прямому указанию Сталина вывезли из осажденного города. Пианист находился в первой степени истощения.

Еще в довоенный период Софроницкий начал преподавать в Ленинградской консерватории, в 1936 г. стал профессором. После приезда в Москву он стал профессором Московской консерватории. В его классе учился композитор Андрей Эшпай (как пианист), а также многие высокопрофессиональные пианисты и педагоги. Однако выдающихся пианистов из класса Софроницкого не вышло. Его тонкое искусство оказалось непередаваемым и уникальным.

В то же время к Софроницкому приходил консультироваться не его ученик, но уже признанный молодой пианист Эмиль Гилельс. В 50-е гг. Гилельс имел мировую славу и более высокие формальные почести, нежели

Софроницкий, однако считал, что исполнение Софроницким произведений Скрябина настолько уникально, что любой пианист должен прислушиваться к его советам. Софроницкий был также знаком с Рихтером и ценил его необычайный талант. Из нового поколения пианистов он особо выделял Дмитрия Башкирова и Станислава Нейгауза.

После окончания войны Софроницкий не вернулся в Ленинград, оставшись в Москве, где нашел новое семейное счастье. Большой и Малый залы Московской консерватории, а также музей Скрябина стали излюбленными местами его концертов. Он мог покорять огромный зал – и в то же время неповторимой, по воспоминаниям всех счастливых очевидцев, была атмосфера его поздних концертов именно в маленькой, проникнутой особым духом аудитории музея Скрябина.

В московский период квартира Владимира Софроницкого и его второй жены Валентины Николаевны стала центром притяжения московской художественной элиты. Его друзьями были композиторы Дмитрий Шостакович (с которым Софроницкий вместе учился у Леонида Николаева) и Сергей Прокофьев, художники Петр Кончаловский и Эмиль Визель, актер Борис Ливанов и многие другие выдающиеся деятели культуры. Кроме феноменальной игры на рояле, Софроницкий славился умением составлять палиндромоны –фразы-перевертыши, читаемые справа налево. Наиболее знаменитый из изобретенных им палиндромонов посвящен коллеге – великому пианисту Льву Оборину: «Велик Оборин! Он и робок, и Лев». Своеобразные отношения связывали Софроницкого с коммунистическим правительством СССР и самым Сталиным. Софроницкий не признавал официальной советской идеологии и не заискивал перед вождем. Он был единственным, кто осмеливался отказываться от приглашений играть в Кремле лично Сталину и его гостям. Сталин приглашал его часто, поскольку любил слушать его игру. Ссылаясь на нездоровье, Софроницкий оставался дома и отказывался сесть в приезжавшую за ним машину. Все ждали его ареста, но вождь по каким-то одному ведомым причинам не трогал великого пианиста. Ходили слухи, что у Сталина существовал мистический страх перед двумя непокорными деятелями искусства: писателем Михаилом Булгаковым и пианистом Владимиром Софроницким. В игре Софроницкого многим чудилось нечто «неземное».

Софроницкий не любил записываться, называя записи «мои трупы».

Для того чтобы сделать записи с его поздних концертов, его ученик Павел Лобанов искусно прятал микрофоны, и таким образом потомкам стали досупны многие шедевры Шопена, Шуберта, Шумана, Скрябина, Прокофьева в исполнении этого удивительного пианиста.

Владимир Софроницкий никогда не участвовал ни в каких конкурсах: его имя говорило само за себя, не нуждаясь в приставке «лауреат». Из пианистов следующих поколений такое рискнул повторить только Евгений Кисин.

Скромными были и официальные звания Софроницкого: заслуженный деятель искусств РСФСР, профессор. Однако по сути своего искусства, по громадной любви слушателей он был истинно народным артистом. Искусство Софроницкого обладало поразительной универсальностью: оно покоряло тонких эстетов и заставляло плакать от счастья простых людей, далеких от музыки.

Он «сгорел» в 60 лет. Его приход и уход в нашем искусстве сверкнули яркой, неземной кометой. Остались записи, а также портреты и фотографии человека совершенной, неземной красоты.

⇐ Предыдущая 1 23