Григол АБАШИДЗЕ 1 страница

Стр 1 из 48Следующая ⇒

Григол АБАШИДЗЕ

ЛАШАРЕЛА

Грузинская хроника XIII века

СОДЕРЖАНИЕ:

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Пояснительный словарь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Толпа молящихся, стоявших всенощную, всколыхнулась: все бросились к

церковной ограде — на взгорье въезжали всадники. Впереди — царь на сером

жеребце.

— Лаша! Лаша! — раздались голоса.

Уставшим от ночного бдения и молитв людям казалось, что перед ними

само победоносное божество Лашари*. Глядя на царя, скачущего на коне с

развевающейся по ветру гривой, они благоговейным шепотом повторяли имя

могучего бога — покровителя горцев.

_______________

* Объяснение непонятных слов и собственных имен дано в конце

книги.

Между тем всадники поднялись на взгорье. Царь спешился у ограды

Пховского храма. Вслед за ним сошли с коней сопровождавшие его князья и

вельможи.

Толпа расступилась. Из храма вышел хевисбери, торжественно неся в

руках зажженные свечи. Приблизившись к царю, он о чем-то спросил его и,

когда тот кивнул, дал знак служкам.

Те сорвались с места. В толпе послышались возгласы:

— Дорогу!.. Дорогу!

В ограду ввели бычка с колокольцем на шее. К рогам его были

прикреплены горящие свечи. Четверо дюжих молодцов подтащили бычка к краю

вырытой для жертвоприношения ямы, едва удерживая ревущее животное на туго

натянутых цепях.

Бычок упал на передние ноги и пригнул к земле крепкую шею. Хевисбери

подпалил свечой шерсть меж рогов жертвы и снял колокольчик. Молодой царь,

не сводя глаз с хевисбери как завороженный, приступил к обряду. Сверкнул

клинок, и голова бычка упала на землю.

Священный обряд был окончен. Старший в свите царя — Шалва Ахалцихели,

поднял руку, призывая народ к молчанию. Царь Грузии Георгий IV Лаша

выступил вперед и заговорил глубоким звучным голосом.

Он напомнил о благодеяниях своей покойной матери, великой царицы

Тамар, выразил сожаление, что во времена ее царствования пховцы

отступились от престола и церкви, но осудил и слишком суровую расправу с

повстанцами, возложив вину за это на своевольных князей. Веру пховцев он

назвал истинной и обещал защищать и укреплять ее.

Горцы внимательно слушали молодого царя. Когда в конце своей речи

Георгий объявил, что жертвует Лашарской святыне большие земельные наделы и

богатые дары, по толпе прошел радостный гул, раздались крики

благодарности.

Хевисбери и старейшины приблизились к царю, чтобы коснуться края его

одежды. За ними потянулись остальные. Толпа заволновалась, — всем хотелось

пробраться поближе к царю. Матери высоко поднимали детей, калеки и

немощные упорно прокладывали себе дорогу к царю в надежде на исцеление.

— Лаша! Лашарела! — гремело кругом.

Особенно настойчиво пробиралась вперед немолодая женщина, подталкивая

девушку лет пятнадцати, ошеломленную шумом и давкой и растерянно

оглядывавшуюся по сторонам. Вдруг взгляд девушки остановился на юноше

богатырского сложения, на целую голову возвышавшемся над толпой. Юноша

тоже не сводил с нее взгляда, и девушка вовсе смешалась. Она попыталась

было выбраться из толпы, но твердая рука матери упорно толкала ее вперед,

туда, где стоял царь.

Они подошли совсем близко. Девушка привстала на носки, чтобы лучше

видеть царя, и едва слышно произнесла:

— Боже, как он красив!

Всего несколько человек отделяло ее от Георгия, когда она вдруг

почувствовала, что мать убрала с ее плеча руку. Она обернулась. Прикрыв

лицо платком, словно боясь быть узнанной, мать выбиралась из толпы.

Девушка проводила ее удивленным взглядом, но, поддавшись безотчетному

страху, поспешила вслед за нею.

Около полудня было позволено приступить к трапезе. Пологие склоны

холма покрылись белыми и синими скатертями.

Богомольцы, собравшиеся со всех уголков Пхови, а также пховцы,

приехавшие из Кахети, куда их переселили совсем недавно, расположились

группами.

Пахучий пар, словно туман, курился над огромными котлами, тугие

бурдюки валились набок, как пьяные дэвы, оседая и съеживаясь по мере того,

как иссякали в них кахетинское вино, горское пиво и крепкая водка.

Царь и его свита — Шалва Ахалцихели и Торгва Панкели, Турман Торели и

Гварам Маргведи, Мемни Боцосдзе и Библа Гуркели — вместе с пховскими

старейшинами и хевисбери сидели за отдельной скатертью, накрытой на самой

вершине холма.

Отсюда все было видно как на ладони: там и сям стояли распряженные

арбы с навесами, валялись пестрые хурджини со снедью, от одной группы к

другой бродили подвыпившие горцы в одежде, расшитой яркими узорами.

Беспорядочный гомон мешался с песнями. Кругом царило буйное веселье,

и только за царским столом соблюдался строгий порядок. Тамадой здесь был

Торгва Панкели, человек, близкий к пховцам.

У Торгвы Панкели было легко на душе. Сбылась его давнишняя мечта: он

добился прочного, как ему казалось, примирения пховцев с грузинским

престолом. Произнеся очередную здравицу, тамада передавал хевисбери

огромный турий рог с отменным кахетинским вином.

В спокойной задумчивости сидел за столом богатырь Шалва Ахалцихели.

Старший в царской свите, знаменитый военачальник, герой Шамхорской битвы,

Шалва был немногословен. Он поднимался неторопливо, с завидной легкостью

осушал рог с вином и снова опускался на свое место, погружаясь в прежнюю

задумчивость. Время от времени, когда кто-нибудь затягивал песню, он, как

бы очнувшись, вторил поющим своим низким басом.

Из общего хора выделялся мелодичный мягкий голос придворного

стихотворца Турмана Торели. Вот кто веселился от всей души! Стоило

где-нибудь забренчать пандури, как он был уже там и внимательно слушал

пховских певцов-сказителей.

Вот он снова исчез куда-то и вернулся к столу, ведя за собой слепого

пандуриста-хевсура. За ними шел еще какой-то старец, судя по одежде —

хевисбери. Торели подал слепцу рог с вином:

— Выпей за здоровье царя, а потом спой нам что-нибудь.

Слепой отложил пандури, взял обеими руками рог и произнес здравицу в

честь царя.

— Будь здоров и ты, хевсур! — ответил Георгий. — А теперь садись с

нами, послушаем песни твои!

Осушив рог и утерев губы, хевсур стал искать пандури, беспомощно шаря

руками.

Торели подал ему пандури и усадил рядом с собой.

— Эх, что же спеть мне, чтобы угодить царю и не разгневать

придворных! — Улыбка сомнения прошла по лицу слепого. Не дожидаясь ответа,

он тронул струны.

Я сложу тебе крылатый

Стих, родившийся в огне,

Коль умру, живых порадуй,

Им напомни обо мне.

Под пандури напевая,

Люди вспомнят песнь мою.

Будет мир цвести, играя, —

Я в сырой земле сгнию.

Пандурист тихо перебирал струны маленького горского пандури, и голос

его был проникнут печалью. Казалось, поет он о своей тоске, о несбывшихся

надеждах, о жажде славы и бессмертия. Лицо его, обращенное к царю,

становилось то багровым от приливавшей крови, то мертвенно-бледным.

Лишь бы в будущие годы

Эта песня донеслась,

Лишь бы в памяти народа

Эта песня прижилась.

Лишь бы дерн моей могилы

Цвел веселым цветником,

И вдова бы не забыла,

И не рушился бы дом.

Плакали слепые очи хевсура, плакали, ибо он, и незрячий, видел свою

горькую судьбу, судьбу бедняка, забытого родней, друзьями и сверстниками.

Еще молодой и полный сил, но погруженный в вечную тьму, он пел о

быстротечной жизни, сетовал на время, предающее забвению славу и подвиги

отважных витязей...

Жалобным стоном прозвучали последние слова песни, замер последний

аккорд пандури. Но казалось, еще звенит в воздухе печальный голос слепца.

Все молчали. Лицо слепого было бледно от волнения: пришлось ли царю

по душе его пение? Никто не смел нарушить тишину. Тогда хевсур отложил

пандури и громко кашлянул. Словно очнувшись от волшебного сна, зашумели

присутствовавшие, раздались возгласы горячего одобрения. Радостная улыбка

озарила лицо слепого, он понял, что покорил сердца слушателей.

Царь в знак благодарности пожаловал певцу золотой. А тот,

обрадованный и осмелевший, снова настроил пандури.

— Чалхия, а что, если спеть про атабека? — обратился он к старцу в

одежде хевисбери, который пришел с ним.

Тот вопросительно взглянул на царя. Царь улыбнулся и кивком дал

согласие.

— Пой! — сказал певцу Чалхия, и струны пандури зазвенели снова.

От гнева позабыв себя,

К нам в горы ринулся Мхаргрдзели,

Детей и женщин убивал

Из пховских гор, долин, ущелий.

Кахети, Картли в страхе ждут,

Имеретины оробели.

А если к нам он повернет,

Нам не увидеть здесь веселья.

Песню подхватили пховцы и хевсуры, сидевшие вблизи и поодаль, а допев

ее, завели другую, полную негодования против атабека, разорившего горские

племена.

Наконец-то пховцы отвели душу!

Слепой снова ударил по струнам. И Лаша услышал хорошо знакомые слова:

Как быстротечен этот мир

И как обманчив солнца свет!

Он меркнет, меркнет с каждым днем —

Весь мир туманами одет.

И много ль стоит эта жизнь?

Она, что птица — есть и нет!

Умрем — обрушится наш дом,

Травою зарастет наш след!

Это была любимая песня царя, и написал ее придворный поэт Турман

Торели. Не раз, чтобы разогнать тоску, Лаша упрашивал своего неразлучного

друга спеть именно эту песню.

Царь взглянул на Торели. Тот опустил глаза и покраснел, в радостном

смущении от того, что стихи его известны в народе.

— Все эти песни ты сам сочинил? — спросил царь, когда слепец кончил

петь.

— Моя только первая, — отвечал хевсур, ладонью накрывая струны.

— А песня о Мхаргрдзели?

— Ее Шота сочинил, Руставели.

— А это, последняя, чья? — допытывался царь, с улыбкой взглядывая на

Торели.

— Ее тоже Шота написал, чьей же ей быть еще! — недоуменно вскричал

певец, сдвигая густые брови над незрячими глазами.

Только теперь поднял голову Турман Торели и широко улыбнулся царю:

— У царей и поэтов схожая судьба, государь! После царицы Тамар

сколько ни возводи крепостей, сколько ни проводи каналов, народ все

припишет ей, и сколько ни сочиняй стихов после Руставели, народ все отдаст

ему.

Тамада встал, чтобы произнести новый тост, и за столом снова стало

тихо.

Пиршество продолжалось.

Вначале царю нравился этот шумный народный праздник. Но когда к его

столу отовсюду потянулись изрядно захмелевшие пховцы, хевсуры и тушины,

настроение Георгия изменилось. Какой-то горец нагнал на царя тоску

длиннющей здравицей, другой хрипло затянул песню, третий, согнувшись в

почтительном поклоне, просил о чем-то. А самые хмельные лезли целоваться

вымазанными жиром губами.

Запах водки, чеснока и овчины донимал изнеженного, привыкшего к

благовониям царя, и он с трудом удерживался, чтобы не уйти.

Вдруг до слуха его донеслись воинственные выкрики и звон мечей.

Неподалеку от царского стола рослый, широкоплечий кахетинец отбивался

от трех хевсуров.

Задорные, как петухи, хевсуры, обнажив мечи, окружили юношу.

Но огромный, на первый взгляд неповоротливый, молодец с удивительным

проворством отражал удары вражьих франгули, с молниеносной быстротой

оборачивался он в ту сторону, откуда грозила опасность, и разил без

промаха своим гвелиспирули. Искусно прикрываясь щитом, он удачным ударом

обкорнал у одного противника ухо и выбил меч у другого.

Оступившись, он едва не упал. Хевсуры оправились, воспрянули духом и

снова стали наседать на богатыря. Они все больше теснили смельчака,

который медленно отступал, прикрываясь щитом и не переставая размахивать

мечом.

Вокруг сражавшихся сгрудились любопытные.

Царь восхищенным взором следил за богатырем, с таким мужеством и

ловкостью отражавшим атаку трех горцев.

— В присутствии царя драться не след. Вели, государь, прекратить... —

шепнул царю Ахалцихели, но Георгий только отмахнулся от него.

Сам же боец ничего не видел вокруг себя, кроме противников своих,

только раз, повинуясь какому-то странному чувству, он глянул в сторону. И

взгляд его встретился с глазами молодой девушки в голубом платье,

напряженно следившей за поединком. Она нервно теребила концы платка,

накинутого на плечи, словно повторяя движения юноши, то нападавшего, то

отступавшего.

Мать девушки, стоявшая рядом с ней, только изредка взглядывала на

сражавшихся, глаза ее были устремлены на царя.

Как ни был увлечен сечей юный витязь, он узнал обеих женщин, и память

подсказала ему, что утром они пробирались сквозь толпу, чтобы увидеть

царя.

Почувствовав необыкновенный прилив отваги под пристальным взглядом

восторженно горящих глаз девушки, кахетинец с силой замахнулся мечом на

отступавшего хевсура, у которого из уха сочилась кровь, но тот ловко

отразил удар своим франгули, и все услышали, как задребезжал сломанный

клинок. В руках у богатыря осталась одна лишь рукоять меча.

Он еще не успел осознать происшедшего, как вдруг с плеч девушки

сорвался платок и, затрепетав птицей в воздухе, опустился между

сражавшимися.

Руки с занесенными мечами медленно опустились — по обычаю горцев,

женский платок, брошенный между противниками, прекращает поединок.

Толпа заволновалась. К бойцам подходил царь, на ходу отстегивая меч,

сверкающий драгоценными камнями. Он обнял богатыря, похвалил его за

храбрость и протянул ему свой меч.

— Ты заслужил его. Защищай этим мечом царя и отечество! — проговорил

Лаша, похлопывая юношу по плечу.

Тот стоял, застыв от радости и неожиданности, держа в руках

драгоценный дар. На рукояти царского меча было вытиснено изображение

святого Георгия. Покровитель земли грузинской был облачен в белые одежды и

сидел на белом коне. В самое сердце дракона, распростертого под копытами

коня, вонзал свое копье Победоносец.

Наконец награжденный пришел в себя и поднес меч к губам, опустившись

на колени перед царем. Царь ласково велел ему подняться и спросил:

— Как тебя зовут, храбрец?

— Я из рода Мигриаули, зовусь Лухуми, — ответил богатырь.

— Из-за чего вы повздорили? — Царь перевел взгляд на стоявших в

стороне хевсуров.

Они все еще держали в руках обнаженные мечи, и, в бессильном гневе

воткнув клинки в землю, глазами пожирали счастливца.

— Они хотели отомстить мне за кровь, пролитую моим отцом. Мы отсюда

родом. Их отец не поладил с моим отцом и пал от его руки. Чтобы спастись

от кровной мести, отец переселился в Кахети. Его давно нет в живых, а я

первый раз пришел из Велисцихе поклониться нашей Лашарской святыне.

Кровники узнали мою мать и напали на меня...

— Хочешь стать моим телохранителем? — спросил Георгий.

— Если сочтешь меня достойным, государь... — Лухуми, не в силах

продолжать от радости, бросился в ноги царю.

Царь поднял своего нового слугу, позвал его противников и пригласил

всех четверых к столу. Им поднесли турьи роги, наполненные вином:

— Пусть не будет отныне меж вами крови и вражды, — сказал Георгий, —

обнимитесь и поцелуйтесь!

Когда стемнело, пир стал совсем уж шумным и беспорядочным.

К царю подошел пховский хевисбери Чалхия и тихонько спросил, не

желает ли он отойти ко сну.

Георгий встал, дал знак Ахалцихели, Маргвели и Торели следовать за

ним и незаметно удалился. Только Лухуми видел, как они скрылись меж крытых

коврами арб.

Образ девушки в голубом, которая спасла его от верной гибели,

неотступно стоял перед глазами Лухуми. После ухода царя он решил, что

теперь и ему позволительно уйти, и неприметно спустился вниз, туда, где

пировал простой люд.

Еще издали он заметил велисцихцев, освещенных факелами. Там,

наверное, была и его мать, но сердце тянуло его в другую сторону, и он

направился к шатру тушинов.

У шатра, перед скатертью, разостланной прямо на траве, сидели

незнакомые Лухуми тушины. Захмелевшим гулякам не по душе пришлось

появление незваного гостя. Они поглядели на него косо, но обычая

гостеприимства не нарушили — протянули пришельцу полный турий рог.

Лухуми принял рог, все еще беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Кого ты там ищешь, пей! — сверкнул на него глазами тушин, стоявший

на коленях у скатерти.

Лухуми поднял рог и только приник к нему, как услышал голос матери:

— Это мой Лухуми, ищет меня, верно!

Мигриаули осушил рог и, удивленный, оглянулся на шатер: у входа

стояла девушка в голубом. А ее мать рука об руку с его матерью

приближались к нему. Мать девушки на этот раз не закрывалась платком,

приветливая улыбка озаряла ее все еще красивое лицо.

— Пожалуй к нам, Лухуми! Кетеван — наша гостья, и ты заходи! —

ласково проговорила она.

Лухуми с изумлением глядел на женщин, не в силах двинуться с места.

— Хорошо, что ты нашел меня, сынок. Я просила наших передать тебе,

что буду у Цицино. — Кетеван с любовью улыбнулась сыну.

Она взяла его за руку и повела за собой в шатер.

Лухуми жизни бы не пожалел, лишь бы очутиться в этом шатре, но ноги

не повиновались ему, он едва ковылял, спотыкался на каждом шагу, и обе

женщины чуть ли не силой тянули его.

— Лилэ, дочка, поди сюда — принимай гостя! — окликнула Цицино дочь.

Смущенная девушка стояла, низко опустив голову.

Лухуми тоже понурился и стоял, огромный, плечистый, неловкий, даже не

догадываясь поздороваться с девушкой. Не вымолвив ни слова, опустился он

на скамью.

Женщины завели беседу, но им не удалось вовлечь в нее Лухуми, он

словно онемел от смущения.

— Твоему сыну скучно с нами, Кетеван! Ему, конечно, будет веселее с

мужчинами, — обратилась наконец Цицино к матери Лухуми.

Она встала, выглянула из шатра и окликнула одного из тушинов:

— Утурга! К нам в гости пожаловал Лухуми Мигриаули — телохранитель

царя. Примите его и попотчуйте по достоинству!

От группы пирующих отделился тот самый молодец, что давеча так грозно

глядел на Лухуми, вразвалку подошел к шатру, взял гостя за руку и повел

его к своим сотрапезникам.

Только глубокой ночью затихла Лашарская гора. Богомольцы спустились в

лесок и расположились там на ночлег.

Было далеко за полночь, когда Ахалцихели, Маргвели и Чалхия Пховец

поднялись на плоскую крышу пховского дома, отведенного под ночлег царю,

разделись и легли, но ни один из них не мог уснуть. Они глядели в звездное

небо и молчали, каждый уйдя в свои мысли.

Лашарский хевисбери Чалхия при жизни царицы Тамар был одним из самых

близких к царю людей.

Безусым отроком покинул он родные места и обошел чуть ли не весь

свет. Получив образование у философов Антиохии и Константинополя, Пховец

долго проповедовал потом в грузинском монастыре на горе Синай. Его

свободомыслие и смелые речи привлекали множество слушателей из разных

стран, во всей Передней Азии появились у него ученики и последователи.

Для строгих ревнителей православия деятельность пховского мудреца не

осталась незамеченной. Они запретили ему проповедовать, отлучили от церкви

и, предав анафеме, изгнали из лавры.

С тех пор Чалхия не задерживался долго на одном месте. Он

странствовал по большим городам Магриба и Машрика, сходясь с близкими ему

по воззрениям людьми, преследуемый отцами церкви. Но шло время, и тоска по

далекой родине поселилась в сердце Чалхии, — утомленный странствиями, он

вернулся в Грузию.

Царица Тамар, чьей поддержкой и покровительством пользовались многие

образованные и просвещенные люди страны, с радостью приняла уже забытого

церковниками мудреца, пожаловала ему звание придворного врача и допустила

его к воспитанию наследника престола.

Новый наставник покорил сердце царевича своим рыцарским благородством

и обширными знаниями. Он увлекательно рассказывал о дальних странах и их

истории, о самоотверженных героях, сложивших головы во имя счастья

отчизны, о принявших мученичество за веру, о великих ученых и философах

древности, о безграничности вселенной. С одинаковым вдохновением

рассказывал он тянувшемуся к знаниям наследнику о сущности буддизма и

христианства, о мудрости Платона и Аристотеля, о полной опасности жизни

Юлия Цезаря и Александра Македонского, об их великой славе и победоносных

походах.

Он внушал будущему царю Грузии веротерпимость и критическое отношение

к догмам и канонам. Он же раскрыл ему красоту мифов и легенд, поэзию

языческих верований, еще бытовавших в народе.

Тайком водил он переодетого в простое платье Лашу на языческие

праздники — лампроба и лазареоба, на престольные праздники Илорского и

Алавердского храмов, на торжества Гуданской и Лашарской святынь. Он

объяснял царевичу, что христианство заимствовало у язычества много обрядов

и традиций, без которых оно не могло бы укрепиться.

Себя Чалхия называл слугой и данником Гуданской и Лашарской святынь,

и, невзирая на то что в горах у него не было ни дома, ни родни, пховцев он

считал своими родичами, тайно и явно пекся о них.

Пховцы же слагали сотни сказаний о придворном лекаре царицы Тамар.

— Чалхия, — говорили горцы о своем соотечественнике, — был еще

младенцем, когда его похитили злые духи — каджи. Жизнь в плену так

опостылела ему, что он решил умереть. Увидел он раз, как каджи варят себе

на обед змей. Дай, думает, съем змеиное мясо и умру. Но мало того что жив

остался, — отведав змеиного мяса, научился понимать язык птиц и трав,

великим мудрецом стал Чалхия...

Пховцы прозвали Чалхию змееедом и искренне верили в то, что он

научился от каджей всяческим премудростям и искусству врачевания.

При дворе на Чалхию поглядывали косо. Вельможам не нравилось, что он

подолгу просиживает один в башне звездочетов, редко ходит в церковь,

водится с бродячими дервишами и принимает у себя пховских хевисбери. Он

прослыл колдуном и чревовещателем, его тайно обвиняли в отречении от бога

и в поклонении дьяволу.

Пастыри церкви и князья завидовали влиянию Чалхии при дворе. Не имея

явных улик, они не осмеливались открыто выступать против любимого

воспитателя царевича и искусного лекаря, но усиленно интриговали против

него, внушали царице недоверие к нему.

А дело шло к тому, что после воцарения Георгия Лаши Чалхия Пховец

несомненно занял бы место первого советника, если бы не важные события,

происшедшие как в государстве, так и в личной жизни Пховца.

В последние годы царствования Тамар восстали горные области — Пхови,

Мтиулети и Дидоэти.

До поры до времени жадные руки феодалов не дотягивались до отдаленных

горных уголков, где ютилось бедное население. Занимаясь охотой и

скотоводством, горцы кормились кое-как, потуже затягивая пояса и исправно

платили подати. На них-то и позарился кахетинский эристави. Лелея мечту

превратить свободолюбивых горцев в своих крепостных, он сначала пытался

привлечь их уговорами и лживыми посулами. Когда эти попытки не увенчались

успехом, эристави прибег к насилию. Начались набеги на селения горцев.

Пховцы, мтиульцы и дидойцы поднялись на борьбу, устраивали засады в

ущельях и теснинах и, не ограничиваясь обороной, сами стали нападать на

кахетинские села. В дело вмешалась царица Тамар: обуздав зарвавшегося

эристави, она принудила его отказаться от мысли распространить свое

господство на жителей гор. Но ущемила она и горцев: увеличила подати,

стала преследовать пережитки древней языческой религии и силою насаждать

христианство.

Царские зодчие начали строить церкви там, где раньше были языческие

капища и молельни. Доставлять камень и возводить храмы обязаны были сами

горцы.

Строительство каменных церквей в недоступных горах и ущельях,

требовавшее огромных средств и множества рабочих рук, тяжелым бременем

легло на плечи и без того бедствовавшего населения. Все это было не под

силу истощенным, обнищавшим горцам. Насильственное обращение в

христианство переполнило чашу терпения.

В горах вспыхнуло восстание.

Чалхия, находясь в столице, употребил все свое влияние, чтобы

защитить горцев от притеснений кахетинского эристави. И в этом он

преуспел. Но когда было решено обложить племена дополнительной данью и

обратить их в христианство, Чалхия оказался бессилен. Визири даже не

допускали его к царице. Убедившись, что он ничем не может помочь

восставшим, находясь при дворе, Чалхия ушел в горы и стал во главе

непокорных, обнажив меч за свободу и исконную веру горцев.

В открытую и тайком, днем и ночью повстанцы преследовали, уничтожали

и захватывали в плен проповедников христианства, сборщиков податей и

других царских посланцев.

Восстание разрасталось, охватывая все новые и новые области и

принимая опасный характер.

Царица Тамар обратилась за помощью к оставшимся верными трону горским

племенам, вместе с тем она бросила против ослушников крупные отряды,

командование которыми было поручено Иванэ Мхаргрдзели.

Мхаргрдзели поступил хитро: он не пошел прямо на повстанцев, засевших

в неприступных теснинах, а обошел их с тыла, поднявшись на вершину Хади,

возвышавшуюся над пховскими и дидойскими горами.

Все лето царские войска совершали набеги на горские селения: сжигали

и опустошали дома, безжалостно истребляли жителей. Силы были неравны, и

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒