Шифровка. Ласточка. Тараса выпускают на свободу

16. Шифровка

Три недели назад при прорыве кольца гитлеровцев, окруживших Черный лес, погиб радист отряда Николай Симаков. Он был убит шальной пулей, когда отряд уже пересек линию железной дороги.

В северных лесах отряд “Учитель” пополнился людьми. Радисткой была назначена всего лишь несколько дней назад прилетевшая с Большой Земли молоденькая девушка Тоня Березенцева. В отряде многих называли не по именам, а по партизанским кличкам. Новую радистку немедленно окрестили “Березкой”. Тоне очень шла ее кличка: девушка была тоненькая, беленькая, тихая, голубые глаза ее смотрели на мир наивно и мечтательно.

Вопреки опасению многих бойцов, Березка оказалась превосходной радисткой. Но Тоне казалось, что она играет очень маленькую роль в отряде и даже не может считаться настоящей партизанкой. Ведь она сидела в теплой землянке у своей рации и выходила из землянки только для того, чтобы прогуляться на свежем воздухе и полюбоваться зимним лесом.

Отряд “Учитель”, незаметно вернувшийся на свое прежнее место в Черный лес, жил напряженной, тревожной боевой жизнью. Каждую ночь куда-то отправлялись бойцы. Они уходили группами и в одиночку, незаметно исчезали на несколько дней и так же незаметно возвращались в отряд. Но в лагере было тихо и спокойно. И только шифруя донесения командира, Тоня догадывалась, как обманчива эта тишина.

Радистка знала много и в то же время очень мало. Она знала, например, что задание “В” выполнено чрезвычайно удачно – взорван эшелон с гитлеровцами, едущими на фронт, потерь со стороны отряда нет. Но где был взорван поезд, кто из бойцов участвовал в боевой операции и как им удалось провести ее так блестяще, это для Тони оставалось неведомым. В отряде свято соблюдалось правило: “Не болтай, если тебя не касается – не расспрашивай”.

Дважды Тоня встречала в шифровках, переданных из штаба соединения, таинственное слово “Ласточка”. “Ласточка” сообщает…”, “Ласточка” предупреждает…” Кто эта “Ласточка”, – Тоня даже не пыталась отгадать. Может быть, у “Ласточки” была такая же черная борода, как у командира отряда, может быть, это была какая-нибудь смелая девушка – советская разведчица, может быть, это был не один человек, а целая подпольная организация. Но само, слово “Ласточка” будило у девушки чувство восхищения, благодарности и тревоги. Судя по шифровкам, пташка устроила свое гнездышко где-то близко возле врага, а может быть, под той же крышей, где обитал он.

Одним из первых выполнять задание ушел младший брат командира, любимец отряда – “Сынок”. Брат командира – молоденький чернявый крепыш – получил такую ласковую кличку потому, что в первые дни существования отряда был самым молодым бойцом и многим другим годился в сыновья.

Куда и с кем ушел Сынок, радистка не знала. В землянке командира, где постоянно находилась рация, висели на стене полушубок, шапка и автомат Сынка. На столе, сколоченном из крепких сучьев, лежал разграфленный на черные и белые квадраты лист бумаги, на котором стояло несколько шахматных фигур. Командир предупредил Тоню – фигуры трогать нельзя, партия не закончена, первый ход сделает Сынок после возвращения.

Прошло семь дней. За это время отряд потерял убитыми четырех бойцов. Несколько человек были ранены. О младшем же брате командира ничего не было слышно. Тоня все чаще и чаще стала замечать, каким угрюмым становится лицо Учителя, когда он смотрит на самодельные, вырезанные из коры фигуры, застывшие в боевой готовности на разграфленном листе бумаги.

Сегодня, как обычно, в час связи Учитель присел рядом с Тоней у рации. Березка передала сводку о действиях отряда за прошедшие сутки и перешла на прием. Ее карандаш быстро бегал по бумаге, записывая столбики цифр. Шифровка была короткой, но очень тревожной. Тоня поняла это, увидев, как изменилось лицо Учителя, когда он прочел первые расшифрованные ею слова: “Ласточка сообщает: А-16 – маленький пожар…”

– Скорее, Тоня! – попросил командир, и в его голосе послышалось не только нетерпение, но и острая душевная боль.

“…Позывные – ваши, – поглядывая на цифры, писала Тоня. – Есть жертвы. Приказано тушить, немедленно строиться на новом месте. Возможен важный “гость”. Требует внимания. Пишем в ваш старый адрес”.

Тоня хотела передать блокнот с шифровкой командиру, но он, уже видимо успев прочитать, сидел с закрытыми глазами, до боли закусив нижнюю губу. Пушистые ресницы его вздрагивали, на смуглом высоком лбу быстро набухала темная рогатая вена.

Вдруг он точно очнулся, выхватил листок из рук Тони в, быстро пробежав по нему глазами, выронил на пол. Надежда, вспыхнувшая было в его глазах, потухла, и он снова закрыл их.

Тоня считала командира человеком железной воли, умеющим скрывать свои чувства. Теперь она видела, как он мучительно страдает. Первым движением ее нежной и чуткой души было желание сказать командиру что-то ласковое, ободряющее. Но что она скажет, чем утешит? Кто эта “Ласточка”? Может быть, жена командира? Каков истинный смысл ее сообщения? Тоня внимательно перечитала каждое слово шифровки. Она знала, что буквами обозначаются районы, цифрами – населенные пункты. “Пожар” – это, очевидно, какое-то несчастье, провал. “Позывные – ваши” – связано с их отрядом. Кто-то погиб. Кто? “Приказано тушить…” Значит, есть еще надежда на спасение. С “гостем” – непонятно. “Пишем в ваш старый адрес” – так в последнее время заканчивались почти все шифровки штаба партизанского соединения, которые принимала в адрес своего отряда Тоня. И хотя Березка не знала точного смысла этих слов, она угадывала в них что-то хорошее, успокоительное.

– Прочти, – тихо попросил командир. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами, облокотившись на стол, подпирая руками большую красивую голову.

Радистка, четко выделяя каждое слово, прочла радиограмму.

– А что может сделать “Ласточка”? – поднял голову и взглянул на девушку Учитель. Березка заметила в его глазах горькую, безнадежную усмешку.

– Этого я не знаю, – виновато ответила Тоня, полагая, что вопрос командира относится к ней. – Я даже не знаю, кто она, эта “Ласточка”.

Но Учитель не слушал ее. Зажав бороду в кулак и с силой оттягивая ее вниз, так что были видны крепко стиснутые зубы, он заходил по землянке. Глаза командира были широко раскрыты, но казались пустыми, невидящими, страшными. Как слепец, он наткнулся на стол, удивленно посмотрел на шахматные фигуры и, скрипнув зубами, смахнул их рукой со стола.

Туг он заметил устремленные на него серые испуганные глаза радистки, полные жалости и тревоги. Учитель остановился перед нею, грустно покачал головой.

– Вот так, Березка, – сказал он, с усилием выдавливая из себя каждое слово. – Это наши хлопцы попались там, в А-шестнадцатом. Понимаешь? Погорели… И уже ничем нельзя помочь.

Тоня поняла: брат командира Сынок погиб или схвачен гитлеровцами.

– А Ласточка? – затаивая дыхание, спросила она. – Ведь ей приказано тушить.

– Ласточка… Она – молодец, сама в обнимку со смертью ходит. Не раз выручала нас… Может быть, она сделает еще одно чудо?

Словно в ожидании чуда, Учитель развел руки, постоял так несколько секунд и бессильно опустил их.

– Нет, мертвых ей не воскресить. Все! Все, милая Березка! Отвоевались хлопцы. И я сам послал их туда…

Командир шагнул в угол, к высокой, накрытой шинелью куче хвои, служившей ему постелью, и повалился на нее лицом вниз.

Тоня не знала, уйти ей или оставаться. Ей хотелось уйти из землянки, побродить по лесу, полюбоваться причудливым белым узором заиндевевших деревьев, забыть о том, что на земле бушует пожар войны и каждую минуту гибнут дорогие люди.

Командир пошевелился, слегка подняв голову.

– Ты выйди, Березка, прогуляйся. Я пока побуду тут. Один…

17. Крах “педагогического метода”

Три дня подряд Тараса кормили, как на убой. Три ночи хлопец блаженствовал в гробу на тюфяке и подушке, укрывшись двумя толстыми ватными одеялами.

Тарас быстро освоился с новыми условиями, посвежел, начал поправляться и, укладываясь вечером в гроб спать, самодовольно острил по этому поводу: “Во как! Даже не верится: не успел человек умереть как следует, а уже в немецкий рай попал”.

Видно, таков уж был характер у этого веселого, жизнерадостного хлопца: он любил шутку и не унывал даже в самых трудных случаях жизни.

На четвертый день утром Тараса снова привели в кабинет лейтенанта. Стол уже был накрыт скатертью. Гросс протянул хлопцу открытую пачку папирос. Закурили.

– Как, приятно ношеваль? – осведомился гитлеровец.

– Хорошо, господин офицер, – весело ответил хлопец. – Спал, как на курортах.

– Кушать тавали карашо?

– Ого! – засмеялся Тарас. – Кормили так, что живот трещал. От пуза, словом. Обижаться нельзя.

– А как наш стары разгофор? Как ты решиль?

Тарас набрал полную грудь воздуха, как бы готовясь прыгнуть в холодную воду, решительно тряхнул головой.

– Попробую! Не святые же горшки лепят. Только пусть сначала, как новенького, пошлют туда, где полегче. Выйдет если, можно потрудней.

– Фыйдет, фыйдет! – уверенно замахал руками Гросс. По его умиленному, улыбающемуся лицу, казалось, стекал на подбородок сладкий сироп.

– Только бы голова на плечах удержалась, – вздохнул Тарас. – Но что уж тут… Эго такое дело: или пан или пропал, как у нас говорят. Грудь в крестах или голова в кустах. Середки нет!

Лейтенант с удовлетворением осмотрел браво выпятившего грудь хлопца.

– Так, карашо… – сказал он, доставая из ящика стола запечатанный конверт. – Я уже заготофлял письмо тля большой начальник, а сейшяс… – голос гитлеровца перешел на нежные, ласкающие ноты, – сейшас ты фместе нашими зольдат нато хотит ф лес и приносит мина.

Вслед за удивлением на лице Тараса появилась простецкая, но явно снисходительная улыбка. Так улыбаются дети, обнаружив у кого-либо из взрослых смешную “детскую” слабость.

– Ну вот… – разочарованно произнес хлопец. – Опять за старое. Вынь да положь… Господин офицер, ведь я вам сто раз толковал, что у меня и понятия об этой мине нет.

Озадаченный Гросс молча смотрел в улыбающийся рот хлопца. За стекляшками его пенсне что-то изменилось. Побледневшее было лицо наливалось кровью. Он вынул из кармана круглое металлическое зеркало и подал его Тарасу.

– Телай еще отин улыпка. Телай улыпка и смотрель ф серкало, – крикнул офицер. – Не так, не так! Улыпка полный рот, фсе супы. Ну, ну!

Повинуясь приказу, недоумевающий Тарас улыбнулся. На никелированной поверхности вогнутого зеркальца отразились его вздернутый нос и два ряда хороших, прямо-таки отличных зубов. Но что же тут удивительного и чего добивается от него этот немец? Ведь это зубы и ничего больше. Ха! Может, немец думает, что он, Тарас, проглотил эту проклятую мину?

“Видит ли Тарас свои зубы? – спросил Гросс хрипловато. – Хороши, не правда ли? Наверно, молоденьким девушкам нравилась его улыбка. Да? Еще бы, такие редкостные зубы. Ведь ими можно проволоку перекусывать”.

– Это не есть зупы старый шелофека!

Офицер ловко щелкнул языком и, вынув изо рта слюнявую подковку искусственной вставной челюсти, продемонстрировал ее перед хлопцем. Он улыбался беззубой, старческой улыбкой, но глаза за стеклами не смеялись.

Тарас побледнел, он догадался, что офицер затевает какую-то новую паскудную штуку. И хлопец не ошибся…

Гросс сердито воткнул челюсть в рот, отобрал зеркало у Тараса. “Молодой человек, – заявил он Тарасу, стараясь казаться спокойным, – ты мне все расскажешь или никогда не будешь улыбаться. Айн, цвай, драй!..”

Зажав в кулаке зеркальце, Гросс с силой трахнул хлопца по зубам.

Тарас охнул от боли, закрыл глаза, покачнулся. Гитлеровец ногой подвинул к нему плевательницу. Тарас сплюнул. В чашке что-то звякнуло. Зуб! Все еще кривясь от боли, хлопец горько покачал головой, словно сожалея о том, что уже стало неизбежным, вытер рукавом ватника кровь на губах и поднял кроткие, полные тоски и печального укора глаза на лейтенанта.

Выбитый зуб успокоил гитлеровца. Лицо его приняло нормальную окраску. Уже ровным, деловым тоном он объявил, что отныне каждый день у Тараса будут выбивать по одному зубу до тех пор, пока он не сознается, где спрятал мину. Тарас вынужден будет сознаться. А если он в самом деле ничего не знает, то все равно лейтенант выполнит свое решение до конца. Тарас никогда не осмелится улыбнуться девушке. Он вообще разучится улыбаться. Зубы будут выбиты все. Все! Этому порукой слово немецкого офицера. Завтра Тарас получит очередную “порцию”.

Гросс вызвал из коридора солдата и приказал отвести арестованного в сарай. Тарас уже переступил порог, но лейтенант потребовал, чтобы хлопец вернулся и подошел к нему. Ожидая нового подвоха, Тарас боязливо приблизился к гитлеровцу. Гросс вынул из походной аптеки бутылочку с йодом, навернул ватку на спичку, приказал хлопцу открыть рот и, хмурясь, старательно прижег йодом ранку.

Тут с подносом в руках явилась веселая, сияющая Оксана. Увидев, что солдат уводит подростка, она взглянула на хмурого лейтенанта и вопросительно подняла брови.

– Господин лейтенант, завтрак готов. Накрывать два прибора?

– Што? Какой припор? – повернулся к ней Гросс и, поняв, о чем спрашивает девушка, сердито фыркнул. – Какой глупый фопрос… Один припор!

…В тот день Тарасу дали только кусок хлеба и кружку теплой воды. Тюфяк, подушку, одеяла забрали. “Райская” жизнь закончилась.

Ночью, как только Тарас чуть-чуть согрелся в своем соломенном логовище под крышкой гроба и заснул, к нему пришел паренек. Он пнул ногой Тараса в бок. “Дрыхнешь, дурило, обрадовался, что фашист подушку дал?” Тарас молчал. “Думаешь, ты хитрее немца? – насмешливо продолжал паренек. – Как бы не так! Он тебе выбьет все зубы и повесит”. “А что делать?” – спросил Тарас. “Тикай, пока не поздно”. “Ага, тикай! Сарай кирпичный, стены на фундаменте. Окна маленькие – голова не пролезет”. “Раз голова большая – думай, соображай”. “Уходи, – просил Тарас жалобно, – ты ведь знаешь, что меня зазря арестовали”. “А им что – одним Тарасом больше, одним меньше – им все равно”. Паренек смеялся, и зубы у него в этой улыбке были такие, каких в жизни не бывает – ровные, чистые и, казалось бы, светящиеся. Но лицо его вдруг вытягивалось, синяки выступали на коже, и, мучительно сведя брови в одну линию, он исчезал куда-то.

“Да, да, поверил я разной чертовщине, – бормотал, улыбаясь во сне, Тарас. – Шляются тут всякие… Нет, я не старая бабка. Я не мертвых, а живых боюсь. Я хитрый…”

18. Ласточка

Лейтенант Гросс, как ему было приказано, с утра выехал в штаб полка. Через несколько минут после его отъезда Оксана ушла домой. Курт Мюллер в этот день почти все время находился в коридоре, но он так и не смог поговорить с девушкой. Она точно не замечала вопросительных взглядов солдата.

Оксана явилась в комендатуру только после обеда. Как и обычно, на ее лице бросались в глаза неумело подкрашенные черные брови и наведенный на щеках румянец. Она прошла мимо Курта, не взглянув на него, самодовольно, загадочно улыбаясь, и скрылась в кабинете лейтенанта.

Улучив минуту, когда в коридоре никого не было. Курт Мюллер зашел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Оксана в пальто и платке сидела на корточках у печки и разжигала дрова.

– Оксана! – тихо окликнул ее солдат.

– А-а! Это вы, господин Курт, – сказала девушка, подымаясь и насмешливо оглядывая солдата с ног до головы. – Очень хорошо! Вы мне нужны.

Глаза Оксаны смотрели холодно, высокомерно. Во всем ее облике чувствовалась внутренняя собранность и подтянутость. Курт никогда раньше не видел ее такой.

– Лейтенант может вернуться через несколько минут, – торопливо сказал он. – У меня мало есть времени… Оксана. Судьба мальчика и моя – в твоих руках. Сегодня или никогда. Завтра есть поздно. Я хотел знать ответ.

Казалось, Оксана несколько секунд колебалась, прежде чем принять какое-то окончательное решение. В ее глазах мелькнули сожаление, грусть, но она тут же плотно, непримиримо сжала губы.

– Хорошо, – произнесла она негромко, но решительно. – Я приготовила вам ответ.

Девушка вынула из-за пазухи большой, плотно набитый конверт, положила его на письменный стол лейтенанта, придавив ладонью. На ногтях ее руки алел свеже сделанный маникюр. Солдат недоумевающе смотрел на Оксану, на ее руку.

– Знаете, что находится здесь, в конверте?

Курт, все так же недоумевая, отрицательно покачал головой.

– Это мой дневник. – чеканя каждое слово, продолжала Оксана. – Я записала для господина лейтенанта все: что, где и когда вы мне говорили. Подробно, слово в слово.

– Что?! – вскрикнул Курт, и его лицо мгновенно залила краска. – С ума сошла?

– Не орите, – спокойно предупредила его Оксана. – Это только ускорит развязку.

– Что ты делаешь? – Солдат рванулся к конверту, но девушка загородила ему дорогу.

– Не трогайте! – сказала она сурово. – Я должна так поступить, чтобы доказать господину коменданту свою преданность.

– Этого не может быть… – тяжело дыша, зашептал Курт, и капля пота медленно поползла по его виску, оставляя на коже влажную полоску. – Но если я ошибаюсь, то… Именем твоей матери, братьев… Этого делать не надо…

Призыв Курта не нашел отклика в сердце девушки. Она отрицательно покачала головой.

– Я сделаю это. Да! Мне надоели ваши глупые приставания. Если лейтенант узнает о наших разговорах, он спросит, почему я молчала. Тогда меня по головке не погладят… А я еще хочу жить, господин Курт.

– Оксана! Это биль шутка с моей стороны, – умоляюще зашептал Курт. – Все – шутка. В печку все это, в огонь.

Солдат был жалок, капли пота струились по его худым щекам. Оксана презрительно улыбнулась.

– Пусть лейтенант сам разбирается в таких шутках. Ваша записка о том, что фельдфебель – провокатор, тоже шутка? А те листовки, которые вы приклеивали на срубах колодцев?

– Ты есть советская девушка. Подумай…

– Напрасно эти слова говорите. Сейчас такое время, что каждый думает только о себе, о своей жизни. Я не изменю своего решения. Мой дневник сегодня же будет прочитан господином лейтенантом.

Курт отступил назад и вскинул автомат. Он был бледен, глаза казались безумными.

– Что вы собираетесь делать, господин Курт? – спросила, не спуская с него глаз, девушка.

– Ничего, ничего… – Курт облизал пересохшие губы и скривил их наподобие улыбки.

– Не вздумайте стрелять, – насмешливо предупредила Оксана. – Сюда прибегут на выстрел, и вы не успеете сжечь мой дневник.

– Змея… – с ненавистью зашептал солдат по-немецки. – Я вырву у тебя жало.

Мысли вихрем неслись в его голове. Стрелять нельзя. Надо иначе… Он убьет ее и скажет, что она хотела украсть документы, запертые в столе. Конверт – в печку. Самое страшное наказание – штрафная рота. Впрочем, так и так он недалек от гибели.

Опустив автомат, улыбаясь странной, жалкой улыбкой, он приблизился к девушке и, изловчившись, схватил ее за горло. Пальцам мешали платок и руки девушки, которыми она с отчаянными усилиями старалась оторвать его руку. Но Курт был сильнее.

– Пустите… – наконец прохрипела девушка. – Там чистая бумага. Слышите!

Курт разжал пальцы и бросился к столу. Оксана, обессиленная, растрепанная, опустилась на парту и, болезненно морщась, растирала шею. Солдат разорвал конверт – там была чистая бумага. Он взглянул на девушку испуганно.

– Что ты делаешь со мной?.. Я мог убить тебя…

Оксана уже пришла в себя, она поднялась, взглянула на дверь, быстро подошла к столу.

– Спокойно, Курт. Я должна была проверить… Вы стоите сегодня ночью часовым у арестованного?

– Да.

– Возьмите записку. Тут ничего не написано, только значок. Отдадите левой рукой, зажав между средним и безымянным пальцем. Вот так. Он поверит, – девушка показала, как нужно держать записку при вручении, и вытащила из-за пазухи тетрадь. – Это – альбом, стихи и невидимые копии последних документов, инструкций и переписки лейтенанта. Передадите в отряд, там сумеют прочесть. Спрячьте быстро! Станьте у дверей, сюда могут войти. Не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов. У нас мало времени. Отвечайте на мои. Имена, адреса и приметы ваших товарищей – коммунистов, находящихся в армии на нашей территории? Ну, говорите же!

Голос Оксаны звучал резко и повелительно. Девушка явно нервничала, лицо ее покрывалось лихорадочным румянцем, глаза блестели сухим, злым блеском. Как только Курт очутился у дверей, она вынула из кармана связку ключей и открыла ящик письменного стола.

– Отто Хаузман – лейтенант, сапер, 105 полк, письмо получил из Харькова, фельдпочта зет-1123. Высокий, худой, густые брови, на левой щеке бородавка. Запишешь? – Курт умолк и вопросительно взглянул на девушку.

– Я запомню. Дальше! – Оксана, хмуря лоб, быстро просматривала сложенные аккуратными стопками в ящике бумаги. Тоненькую ученическую тетрадку скомкала и бросила в печку. Это был составленный еще Сокуренко список “неблагонадежных” жителей села Ракитного. Несколько листов, скрепленных булавкой, Оксана положила на стол. Казалось, что она не слушала того, что говорил ей солдат.

– Иоган Беккер – мой родной старший брат.

Брови девушки удивленно поднялись.

– Он есть под чужой фамилией, – торопливо пояснил Курт. – Рядовой. Служит аэродром Полтава.

– Похож? На вас похож?

– О, да!

В ящике под бумагами лежал пистолет, отобранный у Васи Коваля. Взяв пистолет в руки, Оксана заколебалась было, но тотчас же сунула его за пазуху. Привела в порядок бумаги и закрыла ящик. Быстро подошла к Курту, передала ему взятые в столе документы.

– Это последняя инструкция о борьбе с партизанами. Я не успела снять копии. Очень важна. Передадите в отряд, – зашептала она.

– А как же ты, Оксана? – встревожился Курт. – Лейтенант обнаружит пропажу инструкции и пистолета. Он будет знать. Это…

Оксана нетерпеливо взмахнула рукой.

– Не бойтесь. Вчера я уже отправила мать. Далеко! Через час меня не будет в селе. Скажите в отряде: “Ласточка улетела”. Не задерживайтесь здесь. Выходите сейчас же за мной из комнаты.

Она протянула руку солдату.

– Ну, счастливо, господин Курт… – Глаза Оксаны потеплели, веселая, озорная усмешка промелькнула в них. Она крепко пожала руку восхищенно глядевшему на нее солдату и добавила тихо, с торжеством и благодарностью: – Товарищ Курт!

У дверей девушка остановилась, мельком оглядела себя в маленькое карманное зеркальце, поправила волосы, платок. Затем несколько секунд прислушивалась. И неожиданно запела свою любимую песенку:

Плыве човен, воды повен,
Та все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп…

Придав лицу веселое, беспечное выражение, Оксана небрежно толкнула дверь и вышла. Курт слышал ее удаляющиеся шаги и затихающую песню:

Та все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп…

Он посмотрел на бумажку, которую ему следовало вручить арестованному подростку. На ней был нарисован черным карандашом цветок с маленькими лепестками. Этот цветок – условный знак – должен был спасти жизнь Курту и Тарасу. Солдат спрятал листок, вышел в коридор. Здесь было пусто. Голос Оксаны уже звучал где-то на улице…

19. Тараса выпускают на свободу

Из штаба полка лейтенант Гросс вернулся под вечер, промерзший и злой. При одном взгляде на командира роты Штиллер понял, что лейтенант получил хорошую взбучку от начальства.

Гросс, как только сошел с машины, приказал фельдфебелю привести арестованного в кабинет.

Через несколько минут Тарас предстал перед лейтенантом. Фельдфебель тоже зашел в кабинет. Ему было интересно узнать, чем закончится история с мальчиком.

– Германски армия ест спрафедливы, – косо поглядывая на полростка, заявил гитлеровец. – Мы не мошем тершать не финафатый шелофек. Ты ест не финофат. Это биль ошипка. Сейчас ты мошеш хотит томой.

Широко раскрыв глаза, хлопец испуганно смотрел на лейтенанта и, видимо, не верил своим ушам.

– Ну, што ты мольчишь?

– Меня – домой? – пролепетал Тарас.

– Тепя, тепя, – кивнул головой Гросс.

Но хлопец все еще не мог поверить, что его действительно собираются отпустить на свободу.

– Господин офицер, а как же… – заговорил он, облизывая губы. – Может, вы… Только ведь не знаю ни сном, ни духом. Ну, мина эта… Будь она проклята! – Тарас наклонил голову и неожиданно всхлипнул. – Сколько страху натерпелся.

– Я тепе ферю, – успокоил его Гросс. – Я тепя отпускаль.

– А как же пропуск? – забеспокоился хлопец. – Срок-то кончился. Уж вы, будьте добры, продлите. И прямо мне дорогу обозначьте, какими селами идти.

– Через хутор? – невинно спросил Гросс, и слабая надежда притаилась за стеклышками его пенсне.

– Нет, нет, – испуганно замахал руками Тарас. – Век буду жить, к этому хутору и близко не подойду. Вы куда-нибудь подальше, в обход.

Сделав на справке хлопца приписку и обозначив начальный маршрут, Гросс поставил печать и передал измятую бумажку Тарасу.

– Первая – Ивановка, значит, – рассматривая документ, удовлетворенно сказал хлопец. – Это хорошо: до вечера дойду туда и заночую. Документ правильный – печать и все по форме… – Он тщательно сложил вчетверо справку, спрятал ее в карман. – А как же насчет мешочка, господин офицер? Вам ячменная мука без надобности.

Гросс вытащил из-за шкафа мешок. Тарас, согнав на лбу тоненькие морщинки, пригляделся к мешку и отрицательно затряс головой.

– Это не мой, господин офицер. Тут полоска. Мне чужого не надо. Мой чистый, без полоски должен быть. И стельки где-то там. Они старенькие, плохенькие, а все-таки, может, пшена на них выменяю… И уж заразом шило, дратву дайте. Как-никак – инструмент все-таки!

Получив свои вещи, хлопец рассовал мелочь по карманам, проверил, на месте ли справка, с трудом надел за спину мешок.

– Отвык… – сказал он, виновато усмехаясь. – Можно идти, господин офицер?

– Та, мошно.

Низко, с благодарностью поклонившись лейтенанту, Тарас одел шапку и направился к двери. У порога хлопец остановился.

– А ведь я сразу говорил, еще тогда! – радостно и самодовольно поглядывая то на лейтенанта, то на фельдфебеля, заявил он. – Не может безвинный человек ни за что пострадать. Умные люди разберутся. А то так, за здорово живешь… – Хлопец еще раз поклонился Гроссу. – Спасибо вам, господин офицер. Век буду, как отца родного, помнить и благодарить… До свидания!

Через минуту Тарас, как ни в чем не бывало, хмыкая и улыбаясь, шагал по сельской улице.

Прошло еще несколько минут, из кабинета вышел ухмыляющийся Штиллер. В коридоре его встретил обеспокоенный Курт Мюллер.

– Господин фельдфебель! Я видел этого мальчика… Разве…

– Мюллер, сегодня, кажется, ваша очередь идти в наряд? – перебил его Штиллер.

– Да.

– Могу обрадовать – этой ночью вы не будете страдать от проклятого мороза. Лейтенант отпустил мальчишку на свободу. Я что-то не вижу радости на вашем лице, Мюллер?

– Отпустил? Но… Как это понять?

– Идемте со мной, и я вам расскажу.

Как только они отошли на несколько десятков шагов от школы, Штиллер оглянулся на пустое крыльцо и рассмеялся.

– По-моему, наш старик чудит да и все, – сказал фельдфебель весело. – Он возился с этим сопляком целую неделю.

– Шесть дней, господин фельдфебель, – уточнил Мюллер.

– И я все эти шесть дней помирал со смеху. Он поил его кофе с коньяком, давал одеяла, затем пообещал выбить все зубы у мальчишки. Это он называет “педагогическим методом”. Ну, не кретин?! – Спохватившись, Штиллер нахмурился и пригрозил солдату пальцем. – Только, Мюллер, если вы что-нибудь сболтнете… Помните, Мюллер! Теперь он выбросил новую штуку, – снова весело продолжал фельдфебель. – Он отпустил его, отпустил для виду.

– Для виду? – изумился солдат. – Зачем?

– А вот что взбрело ему в голову. Скоро наступит ночь. Мальчик вышел из села и направился в Ивановку. Ивановка в четырех километрах, и дорога – как на ладони. За мальчишкой будут следить из нашего села и из Ивановки. Допустим, он, не свернув с дороги, придет в Ивановку и останется там ночевать В таком случае там, по приказанию лейтенанта, за ним будут следить всю ночь до утра, – Штиллер расхохотался. – Нет, эти наши резервисты, да еще из педагогов… На них нельзя смотреть без смеха. Вы спросите, зачем нужны ему все эти испытания, слежки? Вот зачем: он полагает, что мальчик, если он спрятал мину там, на просеке, обязательно свернет с дороги и направится к этой мине. И он должен сделать это, если не сегодня вечером, то ночью обязательно. Вот на этом-то и собирается накрыть его наш старик.

– А если он спокойно будет спать в хате всю ночь, а утром пойдет дальше?

– Дальше он не пойдет, – усмехнулся Штиллер. – Старик еще не полностью выжил из ума. Утром мальчишку схватят и приведут сюда. Ну, а здесь этого сопляка, как обычно, подвесят на телеграфном столбе для устрашения местного населения. Так спрашивается: зачем же было тянуть всю эту волынку? И это еще не все. Вдруг он не понадеется на полицейских в Ивановке и задумает послать туда еще и солдат. Ведь сейчас он приказал мне лично проследить, куда направился мальчишка. Ну, не кретин этот старый болван? – фельдфебель снова пригрозил солдату пальцем. – Только, Мюллер!

– Что вы, господин фельдфебель, – пожал плечами солдат, показывая, что на него можно положиться полностью.

– Скажите, – спросил он деловым тоном, – в каком состоянии ваша очередная посылка?

Штиллер холодно и подозрительно взглянул на солдата.

– А почему вы стали интересоваться моими посылками, Мюллер?

– Господин фельдфебель, я знаю в этой Ивановке такое место, где можно кое-что достать, – доверительно зашептал солдат. – Свиной смалец.

– Да? – при слове “смалец” лицо Штиллера сразу же приобрело хищное выражение. – Я понимаю вас, Мюллер. Но это точно?

– Отвечаю головой. Но нужно спешить, пока полицейские не пронюхали.

– Вот мое условие – два килограмма мне. Как раз не хватает для посылки… Два кило – и вы через полчаса отправляетесь в Ивановку. Согласны?

– Я согласен, но…

– Разрешение лейтенанта? Это я беру на себя. У вас есть посуда?

– Найдется.

– Идите назад, собирайтесь и побыстрее. Чтобы к моему возвращению вы были готовы.

Отпустив солдата, торопливо зашагавшего назад, к школе, фельдфебель вышел к крайним хатам, на околицу. Солнце, все еще яркое, но уже багровое, опускалось к земле. Впереди за белыми полями чернели деревья Ивановки. Прямая, чуть заметенная снегом шоссейная дорога просматривалась на всем протяжении. Фигурка подростка виднелась уже далеко. Он шел ходко, не оглядываясь.

Штиллер постоял немного у плетня и, убедившись, что подросток, не пытаясь свернуть с дороги, идет в Ивановку, вернулся к школе. В коридоре его уже ожидал Курт Мюллер, державший за спиной алюминиевый бидончик.

– Один момент! – одобрительно кивнул ему головой Штиллер, направляясь в кабинет лейтенанта.

Фельдфебель доложил Гроссу, что мальчик уже прошел половину пути от Ракитного до Ивановки.

– Я думаю, туда следует послать несколько наших солдат, – добавил он, озабоченно хмурясь. – Надеяться на полицейских…

– Да, да, – согласился лейтенант. – Пошлите туда…

Звонок полевого телефона не дал ему договорить. Он снял трубку.

– Лейтенант Гросс. Кто? Я вас слушаю, господин майор… Понятно! Понятно… Будет исполнено! Понятно! Немедленно будет исполнено! До свидания, господин майор.

– Господин лейтенант, – торопливо, как только Гросс положил трубку, сказал фельдфебель. – Я думаю, солдат в Ивановку нужно послать сейчас же.

– Отставить Ивановку, – недовольно произнес лейтенант. – Там справятся полицейские.

Фельдфебель изобразил на своем веснушатом лице презрительную гримасу.

– Должен сказать, эти полицейские… о-ч-чень ненадежный народ!

– Я еще раз предупрежу их. Сейчас, фельдфебель, подготовьте людей к несению патрульной службы на линии железной дороге. Майор сообщил, что ночью пройдет особо важный литерный поезд. Кажется, бензин и авиабомбы. Нужно охранять каждый километр Через четыре часа все патрули должны быть на своих местах.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

Фельдфебель вышел в коридор и шепнул ожидавшему его Мюллеру с досадой:

– Отставить Ивановку.

– А смалец? – удивился солдат.

– Придется в другой раз.

– Может исчезнуть, господин фельдфебель. Это же скоропортящийся продукт…

– Ну, хорошо, отправитесь завтра, – уже раздраженно сказал Штиллер, – завтра утром. Сейчас не до этого. Ночью идет литерный поезд, и все силы будут брошены на охрану железнодорожного полотна.

И Штиллер, занятый своими мыслями, прошел мимо. Он даже не подозревал сотой доли того, что творилось в этот момент в душе Курта Мюллера.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒