ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8 страница

Ребенок... Хорош ребенок! Джахандар-ага улыбнулся, когда перед глазами возникла широкая спина сына. Сын покидал дом, он спускался к берегу Куры. Память нарисовала Джахандар-аге и темные полосы на спине, которыми он, отец, разукрасил тело своего сына. Шамхал вырос, раздался в плечах, сделался юношей, над губой у него пробились усы. Он стал силен и красив. Разве может быть какое-нибудь горе у отца, имеющего такого сына?

И вот ребенок женился. Чудеса! И не просто женился, а выкрал девушку. Джахандар-ага хотел представить, как Шамхал спит сейчас в землянке, обняв жену. Значит, Шамхал уже настоящий мужчина? Глава семьи? Не может быть. Только вчера он бегал без штанов и качался у отца на коленях. Трудно разобраться во всех этих чувствах, поднявшихся в душе, трудно найти ответы на все вопросы, роящиеся в голове. С одной стороны, Джахандар-ага, как отец, гордился тем, что сын его вырос и стал красивым мужчиной. Но каким мужчиной! Бесчестным, опозорившим отца, своевольно женившимся на девушке, которая не достойна продолжать его род.

Джахандар-ага снова разгневался. Чтобы забыть Шамхала, он начал думать о другом сыне. «Интересно, что сейчас делает Ашраф? Слышал ли он обо всем, что произошло в доме? И он тоже отвернется от меня? Нет. Ашраф умный парень, он не чета Шамхалу».

Джахандар-ага беспокойно ворочался в постели, то кутался в одеяло, то совсем раскрывался от духоты. Он не мог заснуть, воюя с мыслями, нахлынувшими вдруг на него. Горько было и то, что ударил Мелек, но кто знает, может, это и к лучшему. Не ударь ее, неизвестно, что бы наделал. Ей-богу, Мелек хорошая жена. Вот уже второй раз она вовремя останавливает, не дает пролить родную кровь сына. Джахандар-аге стало жалко жену. Рука все еще болела, напоминая о случившемся. Приподнявшись, Джахандар-ага посмотрел в сторону спящей.

Мелек не спала. Щека горела, хотя боли уже не чувствовалось. Она неподвижно и молча лежала в постели. Не хотелось спать, не хотелось и думать. И мысли, и чувства как будто притупились и ослабели. Помнила и знала она только одно: Джахандар-ага не ушел с ружьем из дома и вообще не ушел. Значит, она сделала то, что нужно. Что из того, что ее избили, что она потеряла сознание, это такая мелочь. Главное, что он не ушел с ружьем из дома и не наделал беды. Кровь не прольется, несчастье не обрушится на семью. Вот чего хотела Мелек и вот чего она добилась. Значит, все хорошо.

Мелек знала, что муж, лежащий невдалеке, тоже не спит. Она знала, что он прислушивается к ней, но ничем не выдавала себя, ждала, что он будет делать и как себя поведет. Она не надеялась, конечно, что он подойдет к ней, к ее ногам и будет виновато ее ласкать. Когда это было, чтобы мужчина, избив жену, пришел признаваться в своей вине и просить прощения! Хватит с нее и того, что он остался дома. Это все равно, что он послушался ее, исполнил ее волю. Победа на ее стороне. Напротив, это она могла бы, если бы нашла в себе силы, сползти с постели и подползти к мужу, чтобы приласкать и успокоить его. Она нашла бы нужные слова и сказала бы их. Ведь его тоже жалко. Сын обрушил на отца такой камень.

Впрочем, она могла бы все это сделать, но не хотела. Может быть, боялась. Малейшее движение, неосторожное слово могут испортить все дело. Захочешь подправить брови, а выколешь глаз. Нет уж, пусть лежит и отдыхает. Самое лучшее. Она сделала все, что могла, об остальном пусть позаботится аллах.

Услышав, что муж встал и приближается к ней, Мелек удивилась, но не сказала ни слова. Ничем не проявила она себя и тогда, когда муж приподнял одеяло и лег рядом. Долгое время они лежали молча. Каждый знал про другого, что тот не спит, но не находил слов, чтобы начать разговор. Мелек даже не знала ведь, какие чувства привели сейчас мужа в ее постель: жалость, сознание вины, благодарность или просто мужские чувства?

Но как бы то ни было, в душе она радовалась и гордилась. Она поняла, что оказалась сильнее этого мужчины с львиным сердцем.

Джахандар-ага лежал и думал, как бы дать понять жене, что он огорчен воем этим происшествием и благодарен ей, но сейчас не вспоминалось ни одного доброго слова, а те слова, что он говорил жене про себя, почему-то не хотели выходить наружу и произноситься вслух.

По совести говоря, в обращении с женщинами Джахандар-ага до сих пор не испытывал необходимости в каких-то там особых словах. Это были скорее отношения коршуна и беззащитной полевой птички. Но сейчас наступила потребность сказать Мелек нечто особенное, такое, что было бы ей приятно услышать и что смягчило бы ее боль и горечь.

Откуда происходила такая потребность, Джахандар-ага и сам не мог бы сказать: то ли от любви, от чувства, в котором не сильно разбирались такие мужчины, как Джахандар-ага, то ли от отцовской благодарности за спасение сына.

Молчание длилось долго. Они лежали головами на одной подушке и оттого явственно слышали дыхание друг друга.

— Что, я сильно тебя ударил? — наконец произнес мужчина.

— Оказывается, у тебя тяжелая рука.

Тогда Джахандар-ага дотронулся своей ладонью до щеки Мелек и почувствовал, что щека вся в слезах. Он стал своими грубыми пальцами осушать эти слезы, а потом стал гладить брови, а потом почувствовал под ладонью горячие губы Мелек, нежную кожу ее шеи, плеча...

Мелек лежала молча, всем своим существом впитывая не щедрые ласки мужа.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На отшибе от остальных домов села Гейтепе, чуть повыше большой дороги стоит трехкомнатный дом. В народе его прозвали «Заеж» — от русского слова «заезжать». Старики помнят, что этот дом был построен в то время, когда прокладывали дорогу. Те, кто руководил строительством дороги, приходили в этот дом ночевать. Как строилась дорога, помнят многие из пожилых гейтепинцев. Некоторые сами участвовали в работах, возили гравий из старого, высохшего русла Куры.

По распоряжению пристава старейшие люди села обходили дома и просили жителей Гейтепевыделить арбы и быков на строительство дороги. Это касалось не только Гейтепе, но и других сел.

Арбы кружили тогда непрерывным хороводом между берегом реки и дорогой. Одни сваливали гравий, другие грузили его. Быки уставали, становились на колени, тяжело дышали, но карусель все кружилась и кружилась, много гравия было высыпано на землю, прежде чем по ней пролег прочный и крепкий большак.

И вдоль самой дороги, тоже как муравьи, ползали взад и вперед бесчисленные арбы. Они везли песок и камень.

Гейтепинцам было лучше других, потому что вечером после работы они сразу оказывались под родным кровом. Жителям дальних сел приходилось ночевать тут же около дороги. Горели костры. Люди по очереди пасли быков и сторожили арбы. Домой им приходилось ездить в неделю, а то и в две недели раз, родные привозили им пищу.

Частенько наезжал пристав в сопровождении казаков посмотреть, как идет дело.

Каменотесы — все приезжие, русские — механически поднимали и опускали свои молотки, словно работала гигантская, чудовищная мельница, перемалывавшая груды камней. Камни привозили и сваливали. Поднимались и опускались молотки. Из-под молотков высекались искры. Казалось, камни противоборствуют, противостоят человеку, не хотят быть раздробленными и уложенными в дорогу вместо того, чтобы в живописном беспорядке валяться там, где им указала сама природа.

Каменотесы работали с утра до вечера, не разгибая спины, заваленные со всех сторон осколками камней.

В народе говорили, что царь хочет поскорее проложить эту дорогу, чтобы соединить Тифлис с Ереваном. А Ереван с Баку — Азербайджаном, а нужно это для удобного передвижения войск к границам России с Турцией. Видимо, обыкновенная земляная дорога, проходящая несколько выше, по склонам холмов, не годилась для этой цели. И правда, это была древняя заброшенная дорога. Старики говорили, что по той дороге проходило некогда множество караванов. А еще раньше по этой дороге шли грабить Тифлис Шах-Аббас и Ходжар. Именно по этой дороге приходил сюда грузинский царь Ираклий, совершая набеги на деревни и села, расположенные по берегам Куры.

На этой дороге, недалеко от Гейтепе, сохранился древний мост, соединяющий узкий переход в месте слияния Куры и Храма. Он построен из желтого кирпича. Внутри кирпичных опор имеются небольшие помещения вроде камер, загороженные железными решетками. Сейчас из страха никто не проникает туда, кроме птиц, да, правду сказать, никто и не знает, как туда войти. Говорят, раньше были лестницы и путники, застигнутые ночной темнотой и боявшиеся разбойников, укрывались и ночевали в этих камерах. Другие говорят, что камеры устроены для сторожей.

Есть и легенда о постройке моста. Будто бы жили на берегу Куры двое влюбленных. По красоте они не уступали друг другу. Но юноша встретил богатую девушку и предпочел ее своей бедной красавице. Тогда она, чтобы доказать верность своей любви, построила этот мост там, где сливаются реки, а чтобы доказать крепость ее, велела замешать раствор не на воде, а на козьем молоке. Вот и стоит этот мост века, и ничего ему не делается.

Инженеры, строители дороги, подтвердили, что мост построен на козьем молоке, и даже решили не строить новый мост, а немного отклонили дорогу и вывели ее к древнему мосту, вполне надеясь на его прочность и крепость.

Потом строители ушли, а дорога осталась. Остался и дом «Заеж». Некоторое время он пустовал. Кто-то ночью сорвал и унес дверь и оконные рамы. Но однажды в «Заеж» снова приехали люди из города. Они перестлали пол, вставили новые рамы, сделали новую дверь, а на столбе веранды повесили синий железный ящик.

Теперь по вечерам окна дома не ярко, но постоянно светились. Там жили двое людей, мужчина, почтовый чиновник, и пожилая женщина, как видно — его мать. Эти люди встречали фаэтоны, едущие в Тифлис, Ереван, Гянджу, отдавали им письма, брали письма у них. Иногда около дома останавливались казаки, сопровождавшие фаэтоны с колокольчиками. Проезжие иногда отдыхали в этом доме, иногда оставались ночевать. Застигнутые в пути темнотой или непогодой тоже всегда могли найти там желанный приют. Иногда казаки с саблями наголо сопровождали мимо этого дома арестантов.

Потом жизнь на дороге замерла. Все меньше людей стало ездить по ней. Уехали из придорожного домика его обитатели. Некоторое время он снова стоял пустой.

Но два года назад приехал неизвестно откуда и неизвестно зачем молодой мужчина лет двадцати пяти и поселился в пустующем домике. Никто не знал, кто он такой. По виду — по смуглому лицу и по черным волосам — он мог бы сойти за правоверного, однако людей смущала одежда незнакомца. Он носил солдатские сапоги и длинную косоворотку с вышитым воротником, которую подпоясывал шелковым крученым пояском с кисточками на концах.

Он носил также длинные волосы и бороду и, по совести говоря, напоминал своим видом русского или цыгана.

Дотошные гейтепинцы вскоре знали уж, что у приехавшего всего имущества один небольшой сундук, матрац, одеяло и большая теплая шуба.

Звали приезжего Ахмед. Говорил он с непонятным акцентом. Он, правда, пытался убедить людей, что он мусульманин, но все равно все его считали за русского и называли двояко: либо Почт-Ахмед, либо Рус-Ахмед.

Рус-Ахмед жил замкнутой, можно сказать, отшельнической жизнью. Никуда не отходил от своего дома, поглядывал на дорогу и, если видел, что никто не едет, не скачет, брался за лопату и начинал копаться в земле.

В первое время люди сторонились Рус-Ахмеда. Что общего может быть у правоверного мусульманина с крещеным человеком? Но постепенно привыкли к нему.

Ахмед купил лошадь, арбу, привез из города бочку для воды. В верхней части Гейтепе земля сухая, без полива там не вырастет ничего. Каждый день Ахмед ездил дватри раза на Куру за водой. Вокруг дома начала приниматься зелень.

Ахмед любил временами поохотиться, половить в Куре рыбу. Как и все гейтепинцы, он не любил сетей, а устраивался на каком-нибудь пне и маленькой удочкой ловил небольших рыбок. Сельские ребята иногда подшучивали над ним, а порой подходили к нему, и тогда завязывался разговор. Ледок отчуждения понемногу таял.

Рус-Ахмед часто сидел на крыльце «Заежа» и читал книгу. Иногда, собрав вокруг себя ребят, он рассказывал им о далеких краях, дремучих бескрайних лесах, шумных городах, больших реках, о странах, в которых царствуют снег и мороз. Ребятам больше всего нравилось, когда он рассказывал о замерзших реках, о том, как переезжают по ним арбы, о том, как люди гуляют прямо по воде или катаются на санях. Среди этих ребят был и младший сын Джахандар-аги Ашраф.

Их знакомство началось со спора.

Однажды Ахмед бродил неподалеку от дома Джахандар-аги по лугу, который тянулся вдоль берега Куры. По тропинке он шел в сторону просяного поля, надеясь подстрелить куропатку, которая, как он думал, прилетит с того берега Куры, чтоб поклевать просо. Вдруг из-под ног Ахмеда выпорхнула перепелка. Она стрелой пролетела в сторону поля. Два выстрела прозвучали одновременно. Птица камнем упала в траву. Ахмед поднял с земли птицу, и тотчас услышал гневный и резкий голос:

— Эй, Рус-Ахмед, я подбил эту птицу!

Ахмед повернулся и увидел подростка с ружьем в руках. Ему было лет четырнадцать — пятнадцать. На нем была черная вышитая чоха. Серая бухарская папаха сдвинута на затылок, иссиня-черные волосы упали на лоб. Мальчик, как видно, был очень взволнован.

— Откуда ты знаешь, что ты подбил птицу? Ведь я тоже стрелял!

— Как это откуда? Я не упустил до cих пор ни одной птицы.

— А вот сегодня может быть, упустил.

— Я говорю: отдай мою перепелку!

— Ну, а что будет, если я не отдам?

Парень поднял ружье:

— Убью.

— Разве человек может драться из-за такой пичужки? Хочешь, я подарю тебе ее?

— Не нужно мне никаких подарков. Я подбил ее, она моя. Кроме того, это наш луг.

Ахмед улыбнулся детской горячности Ашрафа. Побелевшее лицо мальчика выражало гнев.

— И все, что находится здесь, все ваше?

— А как же, по-твоему?!

— И лес на той стороне?

— Все.

— И вода?

— Перестань шутить. Давай сюда птицу!

Ахмед протянул птицу Ашрафу. Парень поднял крыло птицы и посмотрел, куда ударила дробь. Гнев на его лице исчез. Ахмед увидел на лице парня улыбку, а в глазах радость. В то же время ему как будто было жаль перепелку. Он разглядывал ее с любопытством ребенка, а не охотника.

— Ну что, доволен?

Ашраф улыбнулся. В улыбке проскользнула вроде как виноватость. Но нельзя было сказать, чем он огорчен — тем ли, что убил птицу, тем ли, что отнял ее у Ахмеда.

— Так где же мне теперь охотиться? Я вижу, все здесь ваше. Наверное, ты не разрешишь мне и рыбу ловить в Куре?

Ашраф не уловил шутки в разговоре Ахмеда.

— Вода в Куре не моя и рыбы ничьи. Они божьи. Какое мне до них дело.

— Птица тоже ведь божья, однако ты отнял ее у меня.

— Ее я подбил.

— Значит, говоришь, ты меткий стрелок и охотник лучше, чем я?

Ахмед все шутил. Ашраф же воспринимал его слова с полной серьезностью. У него засветились глаза и покраснели щеки, как у капризного ребенка, которого обижают.

— Ты не веришь, что я меткий стрелок?

— Не верю.

— Давай тогда поспорим. Увидим, кто лучше стреляет.

— Но это ваш луг, у меня нет права стрелять здесь.

— Ничего, я разрешаю.

— Хорошо, пусть будет по-твоему.

До самого вечера они бродили по берегу Куры. Ахмед нарочно не стрелял в птиц, которые легко ложились на мушку, и таким образом позволял Ашрафу, которого обуревала первая охотничья страсть, выстрелить первым. Мальчик по колена измок в росе и забыл все на свете. Каждый раз, подбив птицу, он поднимал ее за крыло и с гордостью показывал Ахмеду, словно говоря: «Ну, как?» Ахмед улыбался.

Не заметив, они ушли далеко от села. Ахмед понял, что Ашраф забыл о времени и не думает возвращаться, и придержал шаг.

— Может быть, хватит, а то мы перебьем всех птиц. Теперь я поверил. Ты и вправду хороший охотник.

— Ты тоже неплохо стреляешь, русский...

Ашраф спохватился и покраснел.

— Не стесняйся. Меня все называют здесь Рус-Ахмедом. Ты тоже называй так.

— Почему тебя так называют?

— Откуда мне знать?

— Из-за того, что ты носишь шапку?

— Наверное.

— А почему ты не носишь папаху?

— Привык.

— Где?

— В Петербурге.

— А где Петербург?

— Э, далеко. Отсюда не видать.

— Зачем же ты туда ездил?

— Учиться.

— А почему вернулся?

— На что тебе это знать? Длинная история. Когда-нибудь придешь ко мне, я все расскажу. Читать-то умеешь?

— Нет.

— А научиться хотел бы?

— Разве это нетрудно?

— Для такого парня, как ты — ерунда. Через месяц будешь читать.

Ашраф не знал, что ему ответить.

— Если хочешь, я научу тебя даже говорить по-русски. Хочешь?

— Не знаю.

Они взобрались по тропинке вверх. Совсем стемнело.

Дрожали огни села.

Ашраф свернул было с тропинки налево, к своему дому, но Ахмед остановил его:

— Возьми и этих.

— Зачем? — В темноте блеснули его большие глаза. — Я же их не убивал.

— Что с того. Я их дарю тебе.

— Охотник не берет чужой добычи.

— Ты же не сам берешь, я тебе дарю. И потом, кто мне их приготовит?

— Отчего у вас в доме нет людей?

— Я сирота.

Ашраф звонко засмеялся.

— Такой большой и сирота! Разве так бывает?

— Когда человек попадает в чужие края, бывает. Ну хорошо, Ашраф, спокойной ночи. Когда захочешь, приходи, я буду рад.

Ашраф пришел на другой день утром. Он положил на подоконник большой узел. Ахмед, разложив перед собой бумаги, что-то писал.

— О, добро пожаловать! Значит, пришел все же. Очень хорошо. А что здесь?

— Мать прислала. Она сказала, что человек должен оказывать уважение пришельцу. Здесь немного сыра, масла. И еще вот это. — Он развязал узел.

Ахмед вдохнул запах свежего теплого хлеба и улыбнулся, как ребенок, которому подарили красивую игрушку. В то же время глаза его увлажнились. Заботливость мальчика тронула отшельника до глубины души. Целые годы он не встречал человеческого участия, забыл, что такое внимание, ласка, доброта. Он натыкался всюду только на холодные, а то и враждебные взгляды, на подозрение или в лучшем случае на равнодушие. Долгие дни и ночи он проводил один без людей, наедине со своими мыслями. Он представлялся самому себе ненужным куском дерева, выброшенным бурными волнами судьбы на чужой, холодный, пустынный берег. С тех пор как приехал в это село, он не пробовал теплого хлеба. Все сторонились его, а он не навязывался. Одиноко уходил он в свое жилище, стоящее на отшибе, и ложился спать, завернувшись в шубу. Как же было ему не растрогаться в эту минуту. Кто-то посочувствовал ему. Нажарил птиц, испек хлеба, кто-то сказал: «Надо оказывать уважение пришельцу». Это он, значит, пришелец, и ему оказано уважение.

— Большое спасибо, брат. Совсем ты меня расстроил.

— Почему же?

— Так. — И, ломая лепешку, добавил: — Давно я не ел такого хлеба. Как вкусно! Давай-ка ешь и ты.

— Я сыт.

— Что из того! Вместе — вкуснее.

Ашраф незаметно взглядывал на Ахмеда. Вчера во время охоты, в азарте, он как-то не обратил внимания, но сегодня увидел, насколько у Ахмеда красивое и располагающее к себе лицо. Ашраф мысленно сбрил ему бороду, подстриг волосы и привел в порядок усы, и получился Ахмед совсем еще молодым человеком. А если бы ему еще и одеться по-настоящему...

Ашрафу было приятно, что этот человек, с которым он начинает дружить, не урод какой-нибудь с разбойничьей рожей.

Внимательно посмотрел Ашраф и по сторонам. Ахмед увлеченно ел хлеб и не замечал изучающих взглядов гостя.

Порядок в доме тоже понравился Ашрафу. Он оглядел постель, сложенную на сером рядне, наброшенном на деревянную кровать, сундук, двустволку, висящую на гвозде, книги, стоящие на полках и лежащие на столе, шубу, висящую поодаль, даже веник в углу около двери.

Оглядев все это, Ашраф остановился глазами на фотографии. Он увидел мужчину, смотрящего из-под широких вразлет бровей прямо на него, на Ашрафа. Мужчина был в большой серой папахе. Ашрафу подумалось, что если бы мужчина на фотографии разомкнул губы и заговорил, то он сказал бы что-нибудь недлинное, мужественное, но доброе и приятное. Ашраф так внимательно разглядывал незнакомого мужчину, что ему начало казаться, будто широкие усы его и борода, закрывающая грудь, и вправду задвигались, зашевелились. Тогда он стал разглядывать одежду мужчины.

Как красива его вышитая чоха, пояс со свисающими концами, кинжал. Можно было разглядеть все узоры на серебряной рукоятке кинжала.

А кто та женщина, сидящая рядом в черном келагае с белыми узорами? И еще паренек стоит сзади них и глядит поверх их плеч. Он так знаком Ашрафу, особенно его взгляд, будто Ашраф с ним когда-нибудь встречался.

Ахмед между тем покончил с хлебом.

— Спасибо, брат охотник, — сказал он, но Ашраф ничего не услышал.

Увидев, что парень внимательно разглядывает фотографию и забыл про все на свете, Ахмед положил ему руку на плечо и тихо спросил:

— Нравится?

Ашраф вздрогнул, оторвался от дум. Люди, как бы выросшие в его глазах до настоящей величины, вновь уменьшились и уместились на небольшой фотографии под стеклом. Он улыбнулся.

— Очень хорош мужчина. Кто он тебе?

— Это мой отец.

— Отец?

— Что же в этом удивительного?

— А ты разве не русский?

— Откуда ты взял?

— А кто эта женщина?

— Мать. А вот это я, похож?

— Очень похож. Только без усов и без бороды.

Ашраф почувствовал, что этот разговор не так уж по душе Ахмеду и что он как-то сразу помрачнел, запечалился, словно серый и морозный ветер пахнул на весенний солнечный день. Но Ашраф не мог подавить своего любопытства и спросил с детским простодушием:

— А где они сейчас?

— В Шуше.

— Почему они не приезжают к тебе?

— Ну, видишь ли... Мы поссорились.

Ахмед махнул рукой, словно хотел отогнать недоброе и горестное воспоминание, и постарался улыбнуться:

— Лучше не будем вспоминать.

Они замолчали. Ашраф отвел взгляд от фотографии на стене и посмотрел на книги.

— Ты прочитал все эти книги?

— Да. И тебя научу. Ты научишься читать и писать по-русски.

— У меня есть двое друзей, ты их тоже научишь?

— Почему же нет? Пусть приходят. Я научу вас всему: разбираться в карте, рисовать, считать, только приходите. Мы вынесем из одной комнаты вещи и превратим ее в класс. И будет у нас своя школа. Правильно я говорю?

— Очень хорошо. Назло молле Садыху мы все придем к тебе. Только ты не отказывайся от своих слов.

— Не откажусь. — Он долго молчал, испытующе глядел на своего маленького друга. — Знаешь, Ашраф, давай будем настоящими друзьями. Ты мне очень нравишься. Стань мне братом. Согласен? Да?

— Согласен. Нас было два брата, я и Шамхал. А теперь будет трое, — радостно ответил Ашраф.

Дорожный фаэтон, ехавший по большаку, приближался к селу. Кони устали. Как ни понукал их фаэтонщик, как ни погонял кнутом, резвости и быстроты в них уже не было. При щелкании кнута они, правда, немного оживлялись или делали вид, что оживляются, фаэтон скрипел по каменистой дороге громче, однако через десять шагов лошади словно забывали про кнут и переходили на црежний шаг.

Устал и сам фаэтонщик. Долгая и пустынная дорога утомила его. Но все же он не падал духом и надеялся к вечеру во что бы то ни стало быть в Тифлисе.

Пассажир, напротив, не казался усталым. Он сидел несколько боком, закинув ногу на ногу и спокойно обозревал почти не плывущие навстречу окрестности. Он глядел на домики, рассыпавшиеся по отлогому берегу Куры, на стада, бродящие по долине. Стояла жара. Теплый ветер, прилетающий откуда-то из-за холмов, лениво начинал свиваться в столбы, увлекая кверху пыль, и, постояв и покружившись так на одном месте, двигался дальше вниз по долине в сторону реки.

Фаэтонщик заскучал. Чтобы забыться от долгой и однообразной дороги, он хотел затеять с пассажиром разговор, надеясь услышать какой-нибудь забавный случай, интересное происшествие. Он повернулся и поглядел на пассажира, но тот в это время сидел, прикрыв глаза и покачиваясь в такт качающемуся фаэтону. Может быть, он дремал.

Солнце палило почем зря. Стрекотали кузнечики в траве и в кустах, начавших желтеть не от приближения осени, а от нещадной жары. Ящерицы, греющиеся посреди дороги, услышав скрежет железных колес по камню, скорее разбегались по сторонам. Дорога беспощадно тянулась прямой линией, рассекая долину до самого горизонта.

— Негодяй и сын негодяя. Сидит, как набрал в рот воды, — выругался про себя фаэтонщик. — За всю дорогу ни одного слова. — С досады он опять защелкал кнутом, кони дернули, фаэтон покачнулся, пассажир открыл глаза.

— Жарко. Не стоило бы гнать лошадей.

Фаэтонщик, услышав голос пассажира, обернулся. Он показал кнутовищем на солнце, давно перевалившее через зенит.

— Опоздаем, если не погонять,

— Так и так сегодня уж не доедем до Тифлиса.

— Где же мы заночуем? Насколько я знаю, по этой дороге нет караван-сараев.

— Завернем в какое-нибудь село.

— Не боитесь?

— Кого бояться, помилуйте.

— Татар[4].

Пассажир удивленно поднял брови:

— Они сделали тебе что-нибудь плохое?

— Нет.

— Так отчего же ты их боишься? Или не любишь?

— Не знаю. Говорят, что они нас не любят.

— Нас? Кого?

— Русских.

Фаэтонщик, почувствовав, что пассажир рассердился, решил говорить осторожнее. «Кажется, я сказал что-то лишнее. Надо было сначала узнать, кто он такой. Может, он и сам татарин, поэтому и сердится. По лицу, конечно, не скажешь: бородка-то у него не татарская. Да и то сказать — нынешние люди, не поймешь, кто они. Образованные татары меняют свое лицо». Возница несколько раз ударил кнутом лошадей, потом снова повернулся назад.

— Простите, господин хороший, имени я вашего не знаю...

— Алексей Осипович.

— Значит, вы русский?

— Да. А что такое?

— Я совсем испугался, подумал, не татарин ли вы?

— А что в том плохого, если бы я был татарин?

— Ничего, только я сказанул как будто лишнее.

— В этом виноваты не вы.

Они замолчали. Фаэтонщик, поняв, что с таким человеком не разговоришься, занялся лошадьми. Алексей Осипович, откинувшись на сиденье, стал глядеть на белые облака.

«Откуда такие подозрения? Почему люди боятся, остерегаются друг друга? Разве быть татарином хуже, чем англичанином или русским? Разве не бог создал всех людей? Разве все они не дети одной природы? К чему же это различие? Кто разделил людей на родных и пасынков? Отчего этот русский мужик, который ради куска хлеба с утра до вечера мерит дороги, так отзывается о народе, вовсе ему незнакомом. Кто в этом виноват? В результате этих дурацких мыслей местные народности смотрят на нас с подозрением. Немало виноваты и мы, интеллигенция. Разве нет среди нас таких, как-бы это сказать... солдафонов, кто жаждет показать свое господство, кто не хочет, чтобы все эти народности жили спокойно в своем доме? Разве даже в нашей семинарии мало таких людей?»

Алексей Осипович вспомнил о споре, возникшем четыре года назад на педагогическом совете в Горийской семинарии. На совете разгорелся ожесточенный спор. Нашлись люди, которые протестовали против открытия нового отделения. Дмитрий Дмитриевич Семенов[5] выступал и решительно поддерживал это дело. Алексей Осипович до сих пор помнит слова, которые произнес Семенов после того, как успокоил учителей.

— Господа, — сказал он, — прежде чем опровергать или утверждать какую-либо идею, надо обратиться к разуму, к логике. Нельзя забывать и требований века. Сейчас и сам государь-император хочет, чтоб его подданные были образованными. Указ об открытии семинарии подписал государь. Наш долг не оспаривать этот указ, а выполнять.

— Я не ошибусь, если напомню вам, что в этом указе нет пункта, в котором говорилось бы об открытии татарского отделения.

— Благодарю вас за внимание, — сказал Семенов, парируя реплику. — Изучать местные условия и помогать государю-императору наш долг. Притом не забывайте, что кавказские татары такие же подданные великой русской империи, как и мы с вами. Наш долг помогать их образованию.

— Достаточно того, что они учатся в русско-татарских школах. Зачем же еще готовить учителей из местного населения?

— Кто же будет преподавать в тех школах, о которых говорите вы?

— Мы сами.

— До каких пор?

— Всегда.

— Нет, — сказал Семенов, решительно обрывая своего оппонента. — Вы ошибаетесь, рано или поздно вырастет местная интеллигенция. Таково веление времени. А наш исторический долг помогать этому неизбежному и разумному процессу.

— Я извиняюсь, господин Семенов, вас не беспокоит та обстановка, которая может возникнуть после того, как вырастет местная интеллигенция? Разве они не станут задумываться о судьбах своего народа, способствовать его национальному самосознанию.

— Здесь нет ничего опасного. Судьбы у наших народов одни. Наместник Кавказа согласен на открытие этого отделения. Надо исполнить и требования местных мусульман. И потом, это же доброе, хорошее дело.

— А кто будет руководить этим отделением? Откуда мы найдем преподавателей, знающих татарский язык?

— Не беспокойтесь, — сказал Семенов, спокойно улыбаясь, и представил присутствующим Алексея Осиповича. — Господин Черняевский[6], я думаю, справится с этим делом. Я его знаю еще с Кубанской семинарии. Он имеет большой опыт в области просветительства. Газета «Тифлисский вестник», правда, назвала его «экспочтальоном», намекая на то, что Алексей Осипович в свое время работал на почте. Но это не беда. В деле просвещения имеется огромная нужда в таких «экс-почтальонах». И еще, господа, я хочу довести до вашего сведения, что Алексей Осипович отлично знает татарский язык, а также обычаи, нравы. Я назначаю его инспектором и преподавателем татарского отделения.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒