ЧАСТЬ ВТОРАЯ 7 страница

— Тетушка, у нее все есть. Зачем ей еще одно кольцо и еще один браслет?

— Тогда почему она в таком виде? Где ее белое свадебное платье? Ну-ка открывайте сундук, покажите мне!

Салатын подняла крышку сундука, где лежали ее собственные платья. Тетушка решительно отстранила ее. Вытащив одно из шелковых платьев племянницы, она бросила его Гюльасер и приказала:

— Надевай, оно подойдет, вы обе одного роста.

— Мне ничего не нужно.

— Бери, бери, — вмешалась и Салатын. — Мое или твое, какая разница?

Шахнияр сама раздела Гюльасер. Надела на нее новое платье, туфли. Не забыла и кольцо с браслетом. Она сняла с себя также серебряный с позолотой широкий пояс.

— Возьми, погляжу, к лицу ли? Вот так. Теперь ты стала писаной красавицей. А ну подожди, подожди. Вот возьми еще эти золотые мониста. Тут три ряда. Покойный привез их из Тифлиса, купил у какого-то лезгина-ювелира. Особенно хорошо они выглядят на черном бархате. Повяжешь под келагаем. О, ты раскрылась, словно роза. У тебя нет дырочек в ушах? Почему? Уж в ушах-то можно было проделать дырочку и до замужества. Может, ты хочешь ходить без сережек? Я не позволю. Я сама все исправлю. Сейчас же сделаю дырочки в ушах и повешу серьги. Салатын, помоги-ка мне, принеси иголку, нитку и немного золы.

— Тетушка, перестань ты, ради бога.

— Я ведь сказала тебе, не путайся под ногами.

Не обращая внимания на протесты Гюльасер, она продела нитку сквозь игольное ушко. Сделала дырочки в ушах невестки, потерла золой, остановила кровь. Тотчас сняв с себя серьги, она продела их в мочки ушей Гюльасер.

— Не больно?

Невестка морщилась, но старалась улыбаться.

— Салатын, принеси немного сурьмы.

— Откуда мне ее взять?

— У тебя нет? Ничего, найдется у меня.

— Тетушка, ради бога, не разукрашивай ты девушку.

— Ты ничего не понимаешь. Отойди в сторону. Вот так. Теперь ты стала насурмленной девушкой, идущей с родника. Пах-пах... Пусть теперь мой племянник удержится на ногах. Пусть не задрожат у него колени.

Гюльасер даже вспотела в новых платьях и драгоценностях. А Шахнияр все кружится вокруг нее, щелкает пальцами, поет, смеется.

— Ей-богу, трудно разобраться в тебе, тетушка.

— Зачем тебе разбираться, лучше принеси чаю да хлеба... Куда же запропастился наш жених?

— Я здесь, тетушка.

— Ой! Стану я жертвой твоей стати, ты пришел? Чего же ты молчишь? Стоишь на пороге и подслушиваешь нас?

Шахнияр распахнула руки, обняла Шамхала и, словно ребенок, повисла на шее племянника. Салатын взяла из рук Шамхала подстреленных куропаток и ружье. Гюльасер поднялась. Шахнияр показала племяннику наряженную невесту.

— Ну как? Тебе нравится?

— Что это, тетушка?

— Может, ты не узнаешь своей жены? — Она ударила рукой об руку и захохотала. — Небось глаза слепит? С вами, мужчинами, только так надо обходиться, понял? Что это за дело: привел голую девушку и посадил ее в подземелье. Приличного платья нет на ней.

— Я куплю.

— Купишь? После драки кулаками не машут. Нет, не нравишься ты мне сегодня, племянник. Когда человек хочет совершить важный поступок, он должен сначала все обдумать и посоветоваться со старшими. Почему ты не пришел ко мне? Слава богу, твоя тетя еще жива.

— Ты же сама все знаешь...

Шахнияр погрозила племяннику пальцем:

— Смотри, не обижай жену, а то я тебе больше не друг. А куда это ты ушел так рано, оставив молодую жену? На охоту. Ну что ж, это мужское дело. А что подстрелил? О, куропатку, фазана! Вот теперь ты мне нравишься.

Подняв фазана кверху, на свет, она разглядывала его яркое, радужное оперение.

— Смотри, Гюльасер, муж с первого дня угощает тебя царской дичью, чего же тебе еще желать. На такое уважение ты должна ответить ему еще большим уважением. Скорее разводите огонь!

Салатын взяла дичь и пошла во двор щипать ее и потрошить. Гюльасер хотела пойти за ней, но Шахнияр остановила ее за руку:

— Ты куда? Невеста после свадьбы две недели не должна выходить за порог дома. Садись рядом со мной.

Гюльасер присела. Наступило неловкое молчание. До сих пор все были шуточки да прибауточки. Теперь, как видно, наступило время серьезного разговора. Шамхал не знал, как его начать, он мялся, разглядывал свои руки, он не осмеливался спросить напрямик, что думают о его поступке родные, в особенности отец.

Шахнияр тоже замялась. Как бы свободно и весело она ни вела себя с девушками, Шамхал все же мужчина, и с ним разговаривать подобает по-другому. Да и бедняцкая обстановка этого убогого жилища, этой землянки угнетала ее.

После молчания, которое становилось уже тягостным, Шахнияр, тяжело вздохнула и сказала:

— А я обижаюсь на тебя.

— За что?

— В таких случаях не спрашивают, за что. Если обиделась, значит, есть причина. Я даже давала себе зарок не разговаривать с тобой до конца моих дней. Но что поделаешь — сердце не камень.

— Я как будто не сделал тебе ничего плохого.

— Нет, сделал!

— Не помню.

— Не помнишь!... Во-первых, скажи мне, что это такое? Разве тебе, сыну Джахандар-аги, пристало жить в землянке? А? Почему молчишь?

— Мне ничего не оставалось делать.

— А что, твоя тетя умерла? Разве кто-нибудь отказывал тебе в двух больших комнатах с верандой? Почему ты не пришел? Может, боишься, что мне будет тесно? Ты еще не знаешь как следует своей тети, племянничек. Все, что у меня есть, принадлежит тебе. Сейчас-то ты хоть понимаешь, зачем я пришла к тебе?

Очень хорошо, что пришла. Мой дом — это твой дом.

— Хм, дом... Я пришла переселить вас.

— Куда?

— Ко мне. Послушай, у тебя что, нет сердца? Осталась я одна во всем доме. Что плохого, если вы переедете ко мне? Все там есть: ковры, лампы, посуда, утварь. К тому же я своими руками приготовила тебе брачный полог. Не хочу слышать никаких возражений. И не крути головой. Я уведу тебя насильно.

— Спасибо, тетя, но мужчина не должен жить под чужим крылышком. Он должен иметь свой дом, хотя бы такой, как этот.

— Да, молодец ты, ничего не скажешь, племянник, хорошо отвечаешь. Но разве я тебе чужая? У меня никого нет на свете, кроме вас. Мужа нет, детей нет, только вы одни. А ты мне так отвечаешь.

Женщина прослезилась. Шамхал понял, что ненароком обидел тетю, и ему стало не по себе.

— Не обижайся, тетя, я ведь это так сказал, к слову.

— Не должен говорить. Я от чистого сердца, а ты... — Она вытерла глаза. — Вот, слушай, не принимаю никаких отказов. Как только наступит вечер и люди разойдутся по домам, ты навьючишь арбу и все, что у тебя есть, перевезешь ко мне.

— Ладно, до вечера много времени, подумаем.

— Не о чем думать.

Салатын осторожно вошла в комнату. Лицо ее было бледно. Шамхал понял, что сестра хочет что-то сказать, но от страха не может вымолвить и слова. Он заволновался: «Может, пришел отец? И снова придется отцу с сыном стоять лицом к лицу?» Он подошел к cестре, которая стойла прижавшись к косяку двери.

— Что случилось?

Салатын с трудом выговорила:

— Тебя зовут.

— Кто?

— Черкез.

Шамхал резко встал со своего места и расправил складки рубахи-косоворотки, сбившейся под ремнем. Легкими шагами он подошел к двери, но прежде, чем протянуть руку к щеколде, повернулся и посмотрел назад. В глазах у Шахнияр застыла тревога. Салатын дрожала, как в лихорадке, а Гюльасер сидела ни жива ни мертва. Тревога женщин, как видно, передалась и ему, он подошел к стене и остановился перед винтовкой. В его голове метались две мысли: взять ему винтовку или выйти к Черкезу просто так, безоружным? Выходить к Черкезу с винтовкой — что за чепуха. Разве это не трусость? Что скажут женщины, и в особенности Гюльасер. Разве она не станет после этого смотреть на него с презрением? Нет, идти надо с пустыми руками. «А может, Черкез вооружен? Как только я появлюсь на пороге, он прицелится в грудь. Не даст даже пальцем пошевелить. Кто? Черкез? Поднимет руку на меня, Шамхала, сына Джахандар-аги? Если он смел, пусть попробует!» Шамхал взял винтовку и взвел курок. Шахнияр-ханум поняла все колебания. Она видела, что племянник оказался меж двух огней и не может прийти к окончательному решению. Тогда она осторожно подсказала:

— Осторожность — украшение храбреца. Мужчина не должен выходить к мужчине без оружия.

После этих слов Шамхал открыл затвор и увидел, что магазин пуст. Он взял горсть патронов и зарядил винтовку. Когда он снова щелкнул затвором, отправив патрон в ствол, сзади себя он услышал тяжелый вздох, больше похожий на стон. Он обернулся и посмотрел на свою жену, Гюльасер.

Она, казалось, была близка к обмороку. У нее кружилась голова и все перед глазами расплывалось и туманилось. Серьги, только недавно продетые в уши доброй тетушкой Шахнияр, дрожали, келагай сполз на плечи, она неотрывно глядела на мужа, остановившегося в дверях с винтовкой в руках, и в глазах ее не было ничего, кроме немой мольбы.

Шамхал уж занес было ногу переступить порог, но взгляд Гюльасер жег ему спину. Он вдруг повернулся, повесил на гвоздь винтовку и, не глядя больше на женщин, вышел вон.

Черкез стоял на плохо еще проторенной тропинке, в некотором отдалении от дверей и курил папиросу. Шамхал видел также, что одной рукой он держится за ремень винтовки, и на мгновение пожалел, что вышел безоружным.

«Ну что ж, что будет, то и будет. Умирать так умирать». Положив руку на рукоять кинжала и покачнув его в ножнах, чтоб, в случае чего, легче вытащить, Шамхал шагнул навстречу Черкезу.

Черкез не двинулся с места. Он не поднял головы и тогда, когда Шамхал подошел совсем близко. Друзья некоторое время стояли молча.

— Почему так рано, к добру ли?

Черкез бросил в сторону папиросу, которую курил слишком жадно.

— А где твоя винтовка?

— А на что тебе?

— Нужно.

— На что нужно?

Шамхал думал, что Черкез сейчас скажет: «Я не подниму руки на безоружного человека. Иди принеси винтовку, потом будем говорить. И не притворяйся, что ты ни о чем не знаешь». Но Черкез ответил на вопрос вопросом:

— Разве ты не слышал, что свалилось на нашу голову? Выкрали Гюльасер.

Шамхал облегченно вздохнул. Он снял руку с кинжала и вытащил табакерку. Дрожащими пальцами он стал разминать табак. Хотя то, что Черкез не знает правды, встревожило Шамхала не меньше, чем если бы он ее знал.

— Что ты собираешься делать?

— Ты сегодня свободен?

— А что такое?

— Поедем искать Гюльасер. Я думаю, ты не оставишь меня в беде.

Шамхал свободно зажег папиросу и выпустил дым. Черкеза удивило поведение Шамхала. Он ожидал, что его друг встревожится, услышав ужасную весть, бросится на помощь и уж во всяком случае разделит горе. Он думал, что Шамхал тотчас вскочит на коня, схватит винтовку и они вместе хотя бы из-под земли, но все же вызволят Гюльасер. Черкез был уверен в своем друге еще и потому, что давно догадывался о тайных симпатиях Шамхала к Гюльасер. Именно поэтому и пришел к Шамхалу раньше, чем к другим.

Однако против всех ожиданий известие совсем не обеспокоило Шамхала. Он спокойно курил папиросу, а затем, сдвинув кинжал набок, присел на землю. Черкез тоже сел рядом с ним, положив винтовку на колени. Так они некоторое время сидели молча. Черкез ждал ответа и все порывался сказать, что надо торопиться. А Шамхал все курил и думал, как получше сказать, что никуда не надо ехать и что это он сам украл девушку. Если взять и сказать: «Твоя сестра здесь, если хочешь ее видеть, пойдем», но как встретит Черкез эту новость?

Шамхал отбросил наконец папиросу. Не глядя в лицо Черкезу, спокойно спросил:

— Ну и куда ты думаешь направиться?

— На тот берег. Говорят, девушку перевезли на тот берег Куры.

— Кого ты подозреваешь? Кто мог украсть Гюльасер?

— Откуда я знаю?

Они снова замолчали. Шамхал искал подходящие слова, чтобы успокоить Черкеза. Он хотел, чтобы Черкез не заподозрил его раньше времени. Конечно, легче всего было бы сказать: «У меня есть дела» — и таким образом избавить себя от всех хлопот. Но это не умещалось в понятия о настоящем мужчине. Он не хотел, чтоб Черкез обвинил его в трусости. С другой стороны, нельзя было допустить, чтобы Черкез узнал обо всем от кого-нибудь другого. Тогда он придет к Шамхалу и презрительно скажет: «Украсть девушку ты сумел, а признаться в этом, видно, не хватает мужества?»

Молчание и бездействие тяготило Черкеза. Его сжигало нетерпение. Если было бы в его воле, он птицей помчался бы туда, где по его подозрениям, могла находиться сестра. Но его друг Шамхал, которому всегда хватало одного слова, чтобы он откликнулся, теперь молчит, застыв словно камень. Непонятно, необъяснимо поведение Шамхала.

— Что ты так сильно задумался?

Шамхал ответил спокойно:

— А разве уже не поздно?

— Что поздно?

— Я говорю: разве не поздно искать девушку? Вчера ведь украли. Прошла ночь. Теперь уж, наверное, поздно искать ее.

— Никто не смеет тронуть мою сестру!

Губы Шамхала дрогнули. Он незаметно улыбнулся в усы.

— Почему не смеет?

— Я заставлю плакать мать этого человека!

Шамхал, как ни старался быть спокойным, при последних словах не удержался.

— Не слишком ты задавайся. Опоздал.

— Послушай, — Черкез гневно вскочил на ноги, — если не хочешь идти со мной, говори прямо, нечего вилять.

Шамхал тоже поднялся.

— Что ты разбушевался? Предположим, что ты на шел сестру, что же ты, отрежешь голову тому человеку?

— Почему не отрежу?

— А чего добьешься?

— Успокою сердце и совесть.

— А сестра останется вдовой, не так ли?

— Ты хочешь, чтобы я махнул рукой на мою сестру?

— Ну... зачем махать? Не маши.

Шамхал снова вытащил табакерку. Взял одну из приготовленных заранее папирос. Черкез увидел, что пальцы его дрожат. Если бы и во взгляде Шамхала не было тревоги и в его словах не было тумана, Черкез не обратил бы на это внимания. Но теперь он словно проснулся. Он подумал, что ведь с начала встречи его друг ни разу не посмотрел ему прямо в глаза. Бегает взглядом, смотрит по сторонам, словно в чем виноват.

Уж не знает ли он что-нибудь об этом деле? Не напрасно у него заплетается язык.

Черкез спросил нарочито спокойно:

— Что ты теперь советуешь?

— Подожди немного.

— Я не могу ждать. Должен я знать хотя бы имя того собачьего сына, который увел мою сестру, или не должен?!

Шамхал вздрогнул. Мгновенно он схватился за рукоятку кинжала и вытащил его из ножен наполовину.

— Ты думай, когда говоришь!

— О чем ты?

— Я говорю, не болтай лишнего.

— А тебе-то что за печаль? Ты луку наелся, что ли, что у тебя жжет внутри?

Шамхал шагнул вперед, и теперь оба стояли друг перед другом. Шамхал нарочно сократил расстояние между собой и Черкезом. Он наконец-то впервые посмотрел ему прямо в глаза. Словно хотел узнать, что творится сейчас на душе у Черкеза и как он воспримет то, что должен сейчас услышать. Как петухи, приготовившиеся к бою, стояли они, и дыхание одного обдавало лицо другого. Шамхал пододвинулся еще ближе, на случай, если придется схватить противника за горло и чтобы тот не успел вскинуть винтовку. После этого он громко и с достоинством произнес:

— Не ищи попусту, не старайся. Твоя сестра у меня.

Черкез застыл. Но в следующее мгновение он уже отскочил назад и вскинул винтовку. Однако нажать на крючок он не успел. Шамхал с быстротой и ловкостью кошки бросился вперед. Он схватился за винтовку и поднял ее дулом вверх. Началась драка.

Шамхал ухватился одной рукой за ствол винтовки, а другой за приклад и старался вывернуть Черкезу руки и отнять у него оружие. Черкез же изо всех сил сопротивлялся этому и винтовку из рук не выпускал.

Вот Шамхал уперся ногой в живот противника, а винтовку потянул на себя. Одновременно ему хотелось повернуть оружие дулом в землю. Однако, собрав все силы, Черкез дотянулся пальцем до крючка и нажал на него. Пуля лизнула ухо Шамхала. Обоим в нос ударило пороховым запахом. После этого они еще крепче ухватились за винтовку. Они упали на колени и так продолжали борьбу. Они обессилели и вспотели. Волосы лезли на глаза и прилипали к лицу, груди дышали, как мехи, ноздри раздувались. На время оба затихли, собирая силы перед решительной схваткой. У Шамхала мелькнула мысль: не выпустить ли винтовку и не схватиться ли за кинжал? Но он не осмелился на это. Ведь это значило бы, что нужно сразу же и колоть. Иначе Черкез вскочит на ноги, отпрыгает и что тогда?...

Они снова начали резко крутить друг другу руки, выворачивая винтовку так и сяк. От резкого движения оба потеряли равновесие и сильно стукнулись лбами. Из глаз у них посыпались искры, однако никто не разжал рук. Они напоминали сейчас буйволов, которые сцепились рогами и не могут никак разойтись. Они измяли вокруг всю траву и расковыряли землю...

Шахнияр с самого начала была обеспокоена тем, что племянник так неосторожно вышел из дому без оружия. «Подумаешь, какой гордец! — думала Шахнияр. — Выкрал девушку, оставил ее у себя, не хочет считаться с братом украденной. Сейчас Черкез дышит местью. Он, как ядовитая змея, готов наброситься на обидчика. А этот считает зазорным взять с собой винтовку. Весь в отца, одна кровь, один и характер».

Девушки сидели, боясь пошевелиться и вслушиваясь в каждый звук. Но она-то, Шахнияр, не могла сидеть без действия. Она встала, сняла с гвоздя винтовку и пошла к выходу. Она остановила Гюльасер, которая собиралась выбежать впереди нее, оттолкнула Салатын, которая хотела помешать ей выйти.

— Сидите здесь, — строго приказала Шахнияр.

Она вышла и остановилась под навесом, прислонившись к столбу и держа оружие наготове на случай, если бы парни бросились друг на друга. Но друзья сидели и спокойно курили. «Дай-то бог, чтобы все так мирно и кончилось». Шахнияр хотела даже подойти поближе и послушать, о чем они там говорят, и, может быть, помочь им все свести на шутку, но тут она увидела, что парни вскочили и схватились за винтовку. Сначала она растерялась и не знала, что делать, но потом грянул выстрел. Шахнияр выбежала из-под навеса и подняла оружие, раздался ее звонкий и гневный голос:

— А ну-ка сейчас же разойдитесь, говорю вам! Не то обоих искупаю в вашей же крови.

Черкез и Шамхал продолжали бороться, не обращая внимания на окрик Шахнияр, а может быть, и не слыша его. Главное для них была винтовка, которую они продолжали тянуть каждый к себе.

Шахнияр звякнула затвором.

— Разойдитесь, кому говорят!

Видя, что дерущиеся не обращают на ее слова никакого внимания, Шахнияр нажала на спусковой крючок. От выстрела оба парня вздрогнули. Черкез, увидев дуло винтовки, направленное на него и еще дымящееся, разжал руки. Шамхал от неожиданности качнулся назад и упал, но тотчас снова вскочил. Шахнияр бросилась вперед и встала между ним и Черкезом.

Шамхал, выругавшись, отбросил винтовку в сторону. Черкез наклонился и поднял ее.

— Показал свою подлость, — процедил он Шамхалу сквозь зубы.

— Нельзя говорить такие слова своему другу, — вступилась Шахнияр.

— Теперь я вижу, каков этот друг!

— Хорошо, возьми себя в руки и успокойся. Все равно каждая девушка должна оказаться в руках у парня, а потом и принадлежать ему. Разве из-за этого поднимают драку? Давайте мириться. Клянусь аллахом, я не отстану от вас, пока вы не пожмете друг другу руки.

— Я не стану мириться с подлецом.

— Пусть убирается к черту!

— Замолчите. Вы ведете себя, как мальчишки, а не как мужчины.

Черкез вдруг увидел стоящую под навесом сестру. Гюльасер горько плакала, обняв столб и почти повиснув на нем.

Кровь бросилась в голову Черкезу. В глазах у него потемнело, а к горлу подкатился комок. Он почувствовал, что если сейчас же не повернется и не уйдет, то не сумеет сдержаться и разрыдается от гнева, бессилия, беспомощности и от непоправимости происшедшего.

— Что стоишь? — сказала ему Шахнияр. — Подойди к сестре, обними ее.

Черкез ничего не ответил. Глазами, полными ненависти и огня, поглядел на людей, стоящих перед ним.

— Чтоб погиб весь ваш род! — прошипел он сквозь сжавшие горло слезы.

Шамхал снова схватился было за кинжал. Но Шахнияр оттолкнула его и постаралась сгладить слова Черкеза.

— Эй, парень. Я знаю, что ты сейчас зол. Но все равно не болтай лишнего. До сих пор вы были друзьями, а теперь стали и родственниками. Чего тебе еще надо?

Черкез отвернулся, перекинул через плечо винтовку и, ссутулившись, пошел со двора.

Джахандар-ага, услышав о том, что Шамхал выкрал Гюльасер, три дня и три ночи лежал на тахте лицом вниз. От бесслезного гнева его глаза превратились в два кровавых пятна. И без того смуглое лицо стало черным, а затем посерело, словно земля. Все эти дни он не ел и не пил. Невозможно было даже подойти к нему. Когда Мелек, дрожа от страха, на цыпочках вошла в комнату и накрыла мужа одеялом, она увидела, как дрожат его плечи и как его сильные и грубые пальцы теребят и рвут бахрому ковра. Она вышла на цыпочках, молча, так же, как и вошла. Никто не осмеливался подойти к нему и заговорить с ним. Думая, что в таком состоянии он может совершить все, что угодно, женщины жили все эти дни, трепеща от страха.

Наконец прошли три томительных дня, каждый из которых, казалось, равен году. Джахандар-ага однажды вечером встал, молча оделся, взял патронташ, заполнил магазин винтовки и взвел курок. Словно всего этого было мало, он надел на себя пояс с кинжалом. Хотя было тепло, он повязал на шею башлык из верблюжьей шерсти. И тут никто не сказал ему ни слова. Зарнигяр-ханум от страха лежала замертво. Она знала, что ее муж задумал что-то ужасное. Материнским чутьем она догадывалась, что над головой сына сгущаются тучи. Но она не сказала мужу ни слова, так как не знала, что сказать, чтобы развеять и смягчить его гнев.

Мелек тоже была встревожена, но тоже не знала, что нужно делать. «В рассерженной голове не бывает ума», — думала она и считала бесполезным говорить со своим новым повелителем, пока он сердит. Она хотела поговорить с Зарнигяр-ханум, вывести ее как-нибудь из оцепенения, посоветовать броситься в ноги мужу, повиснуть у него на шее и никуда не пускать. Но у нее такое положение в доме, что лучше помалкивать...

Вдруг Зарнигяр-ханум сама схватила Мелек за руку, как будто что-то хотела ей сказать. Но слов она не нашла или не сумела их выдавить из себя. Она только глядела на Мелек неподвижными глазами, словно гипнотизировала ее. В глазах, окруженных сеткой преждевременных морщин, почти не было света. А если и был свет, где-то в самой глубине, то был он слаб и трепетен, как огонь в лампе, когда он начинает мигать и колебаться, прежде чем вздрогнуть и окончательно погаснуть.

Мелек показалось, что если пройдет так еще немного времени, то женщина не удержится и рухнет на пол без сознания. Но во взгляде Зарнигяр-ханум, как бы слаб и печален он ни был, Мелек прочитала мольбу к ней, к молодой и сильной женщине, а вместе с мольбой беспомощность, безнадежность и что-то даже робко-просительное и унизительно-рабское. Зарнигяр-ханум молила даже не о помощи, а о сострадании.

Мелек вняла мольбе этого взгляда, послушалась его и пошла в комнату мужа. Она остановилась перед Джахандар-агой, уже шагнувшим к порогу, и посмотрела ему прямо в глаза.

— Куда ты собрался на ночь глядя? — спросила Мелек, словно ничего тут в эти дни не происходило.

Джахандар-ага вздрогнул и остановился, как от пощечины. Его глаза широко раскрылись от удивления и недоумения. Голос его сорвался на хрип:

— С каких это пор ты стала вмешиваться в дела мужчины? С каких это пор ты стала интересоваться, куда и зачем он уходит из дому?

— Я не вмешиваюсь в твои дела, но я боюсь. Кто я такая, чтобы учить тебя, но если у меня разрывается сердце? Заклинаю тебя твоими детьми, не совершай того, что задумал.

Джахандар-ага хотел оттолкнуть Мелек, преградившую ему путь к двери

— Убирайся! — закричал он.

Женщина не шелохнулась. Расставив руки, она ухватилась за оба дверных косяка. Джахандар-ага на время опешил. До сих пор никто не преграждал ему дороги и никто не осмеливался возвратить его с полпути.

— Убирайся отсюда, говорю я тебе! Не то всю злобу, которую я собираюсь обрушить на голову этого щенка, я выплесну на тебя!

— Делай все, что захочешь. Я твоя раба. Но я говорю правду.

— Не заставляй меня проливать кровь.

— Я не прокляну тебя, если прольешь.

Джахандар-ага снова хотел оттолкнуть Мелек со своей дороги. Но женщина закрыла сзади себя дверь и теперь стояла еще решительнее прежнего.

Кровь бросилась в голову Джахандар-аги. Его кустистые брови поползли вверх и зашевелились, сомкнулись в одну дугу. Морщины на лице прорезались еще глубже, на лице и на шее выступили багрово-синеватые пятна. Он поднял руку и что есть силы ладонью ударил Мелек по щеке.

Мелек почувствовала, как глаза ее начало заволакивать туманом, а в голове зазвенело. Ей показалось, что комната поплыла и повернулась, то, что было полом, стало стеной, а одна из стен стала полом. Тридцатилинейная лампа, висевшая на потолке, покачнулась и превратилась в темное пятно.

Джахандар-ага в свою очередь увидел, что Мелек, только что так решительно стоявшая перед ним, вдруг погасла, словно свеча, обмякла и без стона, без звука сползла на пол.

— Проклятье! Только этого мне не хватало, — выругался Джахандар-ага и хотел перешагнуть через Мелек, лежащую на пороге. Кажется, никто еще не умирал от пощечины. Но, увидев, что лицо Мелек стало белым, как бумага, а из носа и из уголков рта сочится кровь, он испугался.

Он наклонился над Мелек, поднял ее с пола и положил на тахту. Она почти не дышала, лоб ее покрылся капельками липкого холодного пота.

— Эй, кто там, скорее принесите воды!

Салатын, которая давно уже стояла в соседней комнате как бы наготове и, замирая от страха, ждала, чем кончится поединок отца с Мелек, прибежала первая. Едва волоча ноги, пришла и Зарнигяр-ханум. Увидев бледное лицо Мелек и кровь у нее изо рта, она расцарапала себе лицо и ударила руками по коленям:

— Да простит тебя аллах, зачем ты убил несчастную? Чем провинилась перед тобой эта сирота?

— Виноват твой щенок. Он породнил нашу кость с костью собаки.

В другое время Зарнигяр-ханум сказала бы, наверное: «Почему он только мой, он и твой щенок». Но теперь промолчала, она стала помогать дочери, которая обрызгивала водой лицо Мелек.

Джахандар-ага бросил винтовку на тахту, вышел во двор и закурил папиросу. Пока он кружил по двору, словно раненый лев, синеватый дым стлался за ним, как туман, ложился на его широкую спину. Джахандар-ага не знал, куда себя деть. Будь проклята его рука, оказавшаяся такой тяжелой. Удивительно было другое: тупая боль, вот уже три дня стягивающая сердце, словно свинец, растворилась в этой одной пощечине. Джахандар-ага чувствовал теперь в душе только пустоту и усталость. Стучало в мозгу, глаза застилала пелена. То, что случилось с Мелек, заставило его забыть про все на свете. Он забыл о сыне, которого только что собирался застрелить, о своей новоиспеченной невестке, которую решил изрубить на куски. Он не видел слуг, круживших по двору, не слышал блеянья овец и ягнят, мычанья коров. Все его мысли были там, рядом с Мелек. Хотя он не осмеливался и считал для себя постыдным войти в комнату и узнать о самочувствии жены, но все же поминутно взглядывал на открывающиеся и закрывающиеся двери. Салатын то вбегала, то выбегала из комнаты, но она ничего не говорила отцу.

Наконец, когда вокруг все утихло, мужчина осмелился и вошел в дом. Мелек лежала в постели.

Он ни у кого ничего не спросил. Тяжелыми шагами прошел наверх и присел на тахту. Зарнигяр-ханум, боясь в такой момент маячить перед глазами мужа, бесшумно, словно тень, выскользнула из комнаты. Салатын принесла ужин, но отец не дотронулся до еды.

— Постели мне! — сказал он тихо.

Джахандар-ага не мог уснуть до полуночи. Он лежал, уставившись взглядом в потолок. Глядел на мотыльков, которые кружились вокруг лампы. Лампа мигала, готова была погаснуть, тени дрожали и метались на стенах. В комнате стояла такая тишина, что звенело в ушах. Да еще слышно было шуршанье крылышек мотыльков, их стуканье, когда они ударялись о ламповое стекло. Джахандар-ага иногда поднимал голову с подушки и глядел в сторону Мелек, славно прислушиваясь, дышит она или нет. Он лежал и никак не мог собраться с мыслями. Мысль о сыне обжигала его сильнее огня. Нельзя было представить, что Шамхал обидит так остро и глубоко. Отец думал, что тот рано или поздно вернется домой. Теперь все было потеряно окончательно и безвозвратно. «Буду умирать, завещаю, чтобы его не пускали на мои похороны. У меня нет сына по имени Шамхал».

Джахандар-ага накрылся одеялом и повернулся к стене. Он хотел уснуть, избавиться от тяжелых дум. Но это оказалось невозможным. Шамхал все время неотступно стоял перед глазами.

Вдруг в душе Джахандар-аги стали подниматься удивительные чувства: он вспомнил рождение Шамхала, его детство. Он вспомнил, как однажды, когда весь народ был на эйлаге, ему пришлось заночевать с женой в шатре. Тогда Зарнигяр-ханум стыдливо призналась, что ждет ребенка. Счастливый Джахандар-ага сказал: «Если родится мальчик, я одену тебя в золото с ног до головы». Все это произошло как будто вчера. Разве он забыл, как сын начал ползать, как без штанов бегал перед шатрами, как порой, убежав от матери, прятался где-нибудь, как пил, перемазав мордашку, прямо из кастрюли свежие сливки. Он рос живым, неспокойным ребенком. В курятнике самовольно брал яйца, в деревянном тазу хлеб. Все это он относил собакам. Мать злилась и наказывала его, Джахандар-ага останавливал жену, брал Шамхала на руки и сажал на коня. Малыш, боясь свалиться, крепко держался за отца. Все это было. Отчего же сейчас все пошло вкривь и вкось? Почему ребенок, его ребенок, кого он таскал на себе, качал на коленях, всячески ласкал и лелеял, должен стать чужим и даже врагом, изменником, отцеотступником, причиной несчастья, сердечной боли и даже слез?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒