Тема 5. «Героїчне», «драматичне» та «поетичне» як історіософсько-естетичні категорії.

Тема 5. «Героїчне», «драматичне» та «поетичне» як історіософсько-естетичні категорії.

План

1. Виокремлення та зміст категорії «героїчне». Культурний герой (Гільгамеш, Геракл, Роланд, Козак Мамай: спільне і відмінне).

2. Драматичне як засіб осягнення історії та соціуму в мистецтві. Розвиток категорії драматиче в творчості М. Михалкова (х/ф «Очі чорні» або «12»);.

3. Українська традиція міфопоетичної героїзації минулого. Українська історія у батальних полотнах М. Самокиша, епічних картинах Ф.Гуменюка та грпфіці С. Якутовича.

4. Роль «поетичного» та «прозаїчного» в осягненні минулого і сучасності (за статтею Кагана). Реалізація означених категорій в кіно (І.Туманян х/ф «Когда я стану великаном», 1978 р. та С. Мітін х/ф «Вдовій пароплав», 2010 за однойменною повістю І. Грекової).

ЕСТЕТИЧНІ ДЖЕРЕЛА

Киященко Н.И. “Героическое как категория эстетики”

Какова же природа и сущность героического? Обычно истоки героизма видят в верности общественному долгу. Действительно, героизм по существу своему противоположен индивидуализму. Героический подвиг предполагает совершение выдающихся по своему общественному и историческому значению поступков во имя интересов народа, общества и всего человечества. Героизм – это борьба не за личные, а за общественные интересы…

Только тот общественный долг, в котором воплощаются передовые идеалы общества и высшие цели борьбы за прогрессивное развитие его, за счастье и свободу человека, становятся основой подлинного героизма. Высокое сознание такого общественного долга и стремление к выполнению его вдохновляет человека на героических подвигов, на самопожертвование и самоотречение…

Но и само по себе высокое сознание общественного долга и стремление к его выполнению не ведет автоматически к подвигу, который требует напряжения всех нравственных и физических сил человека. Совершение героического поступка требует человеколюбия, духа коллективизма, умения найти свое личное счастье в счастье своего народа, своего класса, умения все свои духовные, нравственные и физические силы отдать бескорыстной борьбе за высокие исторические цели.

Итак, истоки героизма следует искать в социальной борьбе за прогрессивное развитие общества. Но при этом необходимо также помнить, что в героическом подвиге идейность диалектически соединяется с такими личными качествами, как активность, действенность, решимость и целеустремленность, ибо героическое не существует вне борьбы, вне активности...

Следовательно, героическое предполагает определенную оценку поведения человека и его характера с позиций передовых общественных идеалов. И это позволяет рассматривать его не только как этическую, но и как эстетическую категорию: ведь активная этическая оценка не может быть эстетически нейтральной.

Между тем героическое отдается обычно в монопольное владение этике, а в система эстетических категорий ему не находится места. Конечно, героическое в очень большой степени принадлежит к сфере нравственной. Но разве нельзя сказать того же и о других категориях, которые принято считать собственно эстетическими? Ведь представления о совершенстве, гармонии, прекрасном, безобразном, возвышенном определяются ни чем иным, как моралью того или иного класса, являющейся опосредованным выражением господствующих в обществе экономических отношений. Так же как нет абстрактной морали, нет и абстрактного понимания прекрасного, возвышенного, героического, безобразного и т.п.

Кроме того, героическое является наиболее полным воплощение совершенного поведения личности. Наиболее трудным представляется установление взаимосвязи между героическим и прекрасным. Эта трудность заключается в том, что если героическое – полностью общественное, социальное по своему происхождению явление, то прекрасное имеет двойственную основу: оно – явление и природное и общественное. Совершенное поведение человека с эстетической точки зрения может оцениваться как прекрасное и как героическое. Но прекрасное поведение человека может проявляться и в героических действиях и в негероических. То есть героическое и прекрасное, так же как героическое и другие категории, соприкасаются друг с другом, взаимопроникают друг в друга. Однако нельзя сказать, что они совпадают. Они не тождественны ни по объему, ни по содержанию, ни по эстетическому воздействию. Прекрасное может вызвать стремление стать лучше, подражать прекрасному и бороться с безобразным. Но не всякая борьба носит героический характер. Прекрасное, таким образом, шире по своему объему, но вследствие этого и абстрактнее. Оно вовсе не обязательно связывается со значительным содержанием. Прекрасное очищает человека, героическое поднимает его, возбуждает в нем жажду действия. Героическое отличается активностью, действенностью и страстностью, оно вызывает торжественную радость, активно действует на волю. Прекрасное деяние человека не требует такого напряжения нравственных и физических сил, как деяние героическое.

Наиболее тесно героическое связано с возвышенным. Обе категории выражают положительную эстетическую оценку, но эти оценки отличаются чувствами, которые они вызывают.

Берк и Кант утверждали, что возвышенное вызывает чувство ужаса и страха, хотя природу возвышенного они видели только в разуме. Поэтому человек только в разуме чувствует свое превосходство. Шиллер писал: “Таким образом, чтобы испытать чувство возвышенного, безусловно необходимо, чтобы мы казались себе лишенными всяких средств физического сопротивления и искали самозащиты в нашем нефизическом я. Предмет должен представляться страшным для нашей чувственной природы, а таким он не может быть, раз благодаря природным силам мы чувствуем себя равносильными ему”. По Гегелю, наиболее зрелым выражением возвышенного является Бог, а человек перед Богом – ничто. Поэтому “искусство возвышенности должно быть названо святым искусством как таковым, исключительно святым искусством, потому что оно воздает честь единственно только Богу”. Героическое же в современном ему обществе он отрицал.

Другие эстетики видят возвышенное только там, где есть выдающееся, великое, превосходное. Оно тоже вызывает чувство страха и подавленности, наряду с чувством гордости и человеческого достоинства. Чернышевский писал: “Мы чувствуем, созерцая великое, или страх, или удивление, или гордое сознание собственной силы и человеческого достоинства, или падаем перед ним в сознании собственной нашей мелочности, слабости”.

Героическое не может вызвать страха или ужаса, оно, так же как и возвышенное, радует, восхищает человека, вызывает у него чувство гордости. Кроме того, героическое пробуждает чувство превосходства над силами природы, вдохновляет его на борьбу вызывает желание быть активным сильным. В этих чувствах выражается эстетическая оценка героического поступка. В героическом преодолевается чувство страха. Шиллер правильно говорил, что “велик тот, кто побеждает страшное”. Герой не тот, кто не знает страха, а тот, кто умеет побороть его в себе. Герой, преодолевающий страх и побеждающий страшное, вызывает чувство восхищения и преклонение перед силой человека.

Героическое также есть положительная эстетическая оценка силы, мощи, красоты человека, богатства и силы его духа. Оно не только поднимает человека над низменным, но и вдохновляет его на борьбу с ним, оно наполняет человека оптимизмом и ведет не к абстрактной, а к действительной свободе, поскольку в сознательном героическом действии человек осознает необходимость борьбы, на которую он идет, необходимость единства своих личных интересов с интересами общественными.

Киященко Н.И. Героическое как категория эстетики // Эстетика. Категории. Искусство. М., 1965. С. 88-93.

Каган М.С. “Поэтическое и прозаическое”

Поскольку речь в обыденной жизни, в деловой сфере, в научной деятельности имеет прозаическую форму, а художественное слово было изначально поэтическим — и по своему эмоциональному содержанию, и по необходимой для его адекватного выражения метроритмической форме, порожденной его генетической связью с музыкой, — постольку понятийная антитеза “поэзия/проза” и производные от нее качественные определения “поэтическое/прозаическое” приобрели, как было уже отмечено, в эстетическом сознании европейского общества Нового времени расширительное значение – они стали метафорически обозначать противоположность жизненной реальности и идеального “мира”, созидаемого художественной фантазией, а затем и разные “состояния”, говоря языком Гегеля, самой реальности. Понятие “прозаическое” оказалось по понятным причинам связанным с достоверным изображением повседневной жизни в ее собственной форме, и такое ее изображение было признано эстетическим полноценным: сначала такое признание было ограничено пределами комического представления жизни в широком диапазоне его различных форм – от горького юмора до гневной сатиры, от бурлеска до гротеска, от иронии до сарказма, от шаржа до карикатуры, даже Сервантес не мог не погрузить трагическое содержание своего великого романа в стихию комизма, не говоря уже о непосредственно связанном со “смеховой культурой” Средневековья романа Ф.Рабле или же о произведениях, демонстративно названных их авторами “Комическим романом” (П.Скаррон) или “Буржуазным романом” (А.Фюретьер). Только в XIX в. равноценным комедиографическому стало трагедийное или трагико-комическое осмысление буржуазной действительности и прозаическая литературная форма романа и повести оказалась единственно адекватной в эстетическом отношении прозаическому же характеру изображаемой реальности.

Так в понятии “прозаическое” закрепилась его исторически сложившаяся художественная связь с низменным, уродливым, пошлым, вульгарным, бездуховным, эгоистическим, а тем самым и с комическим, антитеза же “прозаическое” – “поэтическое” сохраняла свою семантическую сцепленность с ценностной триадой “прекрасное – возвышенное – трагическое”. В классицистической эстетике эти связи были предельно жесткими, и только раскованность гения В.Шекспира позволяла ему соединять в одной драме поэтическую и прозаическую структуры диалогов.

Романтизм отверг классицистическое противопоставление прозаической реальности и поэтического мифа, но и не принял реалистической ориентации искусства XVI–XVIII вв. на воссоздание жизни в ее подлинных формах и ограничился тем, что вынес смысл антитезы “поэтическое/прозаическое” за пределы литературно-художественного творчества в эстетическое осмысление реальной жизни: здесь все проявления утилитарного, рассудочного, корыстного, делового получили обобщающее определение – “прозаическое”, а бескорыстное, душевное, сердечное в самом бытии человека стало именоваться “поэтическим” (логика такого переосмысления понятий состояла в том, что если реализм измерял содержание искусства мерами реальной жизни, то романтизм, напротив, жизнь мерил мерами художественного творчества). Так, если не высшим, то самым чистым проявлением “поэтического” в жизни оказывались сновидения; в “Евгении Онегине” прочно зафиксирована ассоциативная связь “поэзия – искусство—сновидение”: таков сон Татьяны, образно представивший романтический склад ее души в ту пору. Но и от своего имени А.Пушкин с легкой иронией, хотя и не без ностальгического оттенка, связывал эти два явления:

Быть может, в мысли нам приходит

Средь поэтического сна

Иная, старая весна…

Вы, сны поэзии святой!

Антитеза “поэтическое/прозаическое” сохраняла новообретенный ею эстетический смысл потому, что обладала содержанием, не схватывавшимся традиционными категориями эстетики. В самом деле, мог ли Г.Гегель обозначить этими категориями те качества “состояний мира”, которые он назвал “поэтическими” применительно к античности и “прозаическими” по отношению к современному буржуазному обществу? Точно так же А.Пушкину и В.Белинскому данные понятия стали необходимы тогда, когда надо было теоретически точно описать начавшийся в русской литературе радикальный перелом — становление реализма, вытесняющего романтический способ художественного творчества. Вот как говорилось об этом в пушкинском романе:

В ту пору мне казались нужны

Пустыни, волн края жемчужны,

И моря шум, и груды скал,

И гордой девы идеал.

И безыменные страданья…

Другие дни, другие сны;

Смирились вы, моей весны

Высокопарные мечтанья,

И в поэтический бокал

Воды я много подмешал.

Эта “вода”, нарушившая чистоту “поэтического” наполнения бокала, — жизненная проза, по ироническим словам самого Пушкина:

Тьфу! Прозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор.

Каган М.С. Эстетика как философская наука. СПб., 1997. С. 161-164

12 3 4 Следующая ⇒