NERO FORTE

NERO FORTE

Вечер. Удивительно сухая поверхность облачной толщи простилалась под её копытами, словно тёплый шёлковый коврик. Из-под крыльев, широко расправленных навстречу ясному солнцу, изредка прорывались его угасавшие искры. Отовсюду веяло прохладой ясного летнего вечера в холодном небесном городе, в то время как необъятные просторы живописной Эквестрии прямо под носом скованной ужасом пегаски навевали той лишь большей паники. Рыжий туман закатного неба на облачных колоннах и такая знакомая холодная дверь встречали Шайн в её родном доме, Клаудсдэйле.

– Я-я с-смогу, – робко касаясь дрожавшим крылом дверцы плотного облачного дома, приговаривала запуганная пегаска, не решаясь зайти внутрь. – Я-я-я-я с-с-с-смогу, – её невинные детские глазки дёргались так, словно бы в порыве ярости та совершила неоправданно жестокое преступление.

Схватившись за своё собственное тонкое горлышко упругим хватом жёсткого чугунного крыла, Шайн, с силой сжимая мышцы, прилагала титанические усилия, дабы не потерять сознание на месте от одной только мысли вновь повидаться с родными пони. Её спёртое дыхание раскалённым паром ударяло прямо по трещавшей от горя груди, мысли в голове путались, сливаясь в единое жуткое нечто, мешая мыслить здраво, а последние остатки здравомыслия плавно, словно маслице на сковороде, растворялись средь хаоса этого поистине ужасавшего состояния.

– Я-я-я-я-я-я-я, – ощущая вновь окрылившую ту истинно маниакальную лёгкость в передней части головы, чуть выше лба, пегаска, одержимая эгоистичной идеей воздать своим родителям за все свои страдания, медленно проговаривала про себя одни и те же жуткие слова, то и дело посмеиваясь, в то время как на её довольной мордашке, скованной болью, проглядывался лишь застывший во времени жестокий звериный оскал.

Пусть эта поистине животная, беспощадная, хищная натура, гасившая внутри бедняги чувство обременяющей привязанности, и придавала ей хоть каких-то сил двигаться дальше, окутанная горем пегаска, в конце концов с треском опала на мягкое облачко и, скатавшись в калачик, что было сил, зарыдала. Её вопли о помощи, казалось, могли слышать даже на земле. Нежное, девственное тельце некогда жестокой, сильной пегаски лежало на пороге любимого, родного дома, словно грязный мусорный мешок, истекавший горькими голубыми слезами. Поджав под себя непослушный длинный хвост, она, то и дело выкрикивая жуткие невнятные возгласы, легонько покачивалась, походя, скорее, на невольную, запетую в клетке птицу, нежели на свободную живую пегаску. Мягкое облачко под ней всё сильнее сгущалось от тёплых солёных слёзок и глубоко проминалось под тяжестью грузно скомкавшегося никчёмного тельца. И, закрывая влажные глазки, она молилась, чтобы это скорее кончилось… Однако, открывая их и с горечью глядя на рыжее светило такого яркого и чистого неба, она лишь сильнее убеждалась в том, что этот мир никогда не пойдёт ей на уступки.

– Одну секундочку! – с противоположной стороны ледяной облачной двери вдруг послышался услужливый голосок милой матери, и, позвякивая металлической утварью, та стала мягкими шажками приближаться к порогу входной двери.

«Если этот мир смеет испытывать меня на прочность», – с грозно стучавшим сердцем в глубинах внезапно окрепшего тела, пророкотала про себя осмелевшая пегаска, и, гордо расправив могучие крылья, докончила: «Вам самим сперва стоит узнать, что такое настоящий ужас!»

– Да не кричите вы так, что ж такое! – раскрывая дверцу навстречу неизвестности, гневалась хозяйка уютного небесного домика. Однако, завидев перед собой обезумевший лик родной дочери, манера речи её, вопреки всему желанию прогнать источник настырного шума прочь, стала гораздо мягче, и, стоя в дверном проёме, в таких тёплых лучиках ясного солнышка, она, чуть ли не плача, спросила. – Ш-Шайни?

Заместо ответа молниеносно спикировавшая с места пегаска, схватив родную мать за упругую длинную шейку, что было сил, кинула ту головой в стену, даже не дрогнув. И, нисколько не сожалея о содеянном, с улыбкой на обезумевшем лике, Шайн, не жалея сил, попыталась скорее раскрошить такую желанную крохотную черепушку, что уже с первого удара успела окрасить стену в лакомый алый цвет, держа любимую матушку обоими крыльями за маленькую милую голову.

– Ш-ШАЙН?! Ч-ЧТО Т-ТЫ ДЕЛАЕШЬ?! – задыхаясь от недостатка кислорода, кричала охваченная ужасом матушка, стараясь выбраться из железного хвата дочурки, которую та не видела уже на протяжении нескольких лет.

Однако, вновь, заместо ответа Шайн предпочла словам действия. Подкинув тельце окровавленной крылатой кобылки, безрезультатно боровшейся за свою жизнь, в воздух, охваченная яростью пегаска, сполна упиваясь процессом, дотянулась могучим крылом до чугунной сковороды и, хорошенько набрав скорости, с разворота впечатала морду родной матери в ледяную стенку крепкого дома. И, покуда у той ещё оставалась возможность окропить свои копыта таким желанным ароматом спелой крови, Шайн, не жалея ни себя, ни родных ей пони, начала добивать останки треснувшего напополам черепа, отчего вся прихожая вмиг окрасилась красным.

Голубые глазки матери Шайн, смятые в труху, лежали на полу, прямо под грозными копытцами весело боксировавшей Шайн, что, утопая в ярости, продолжала крошить изуродованное тельце любимой мамочки. Выдранные волосы, вместе с кусками мерзкого скальпа тучно повисали на вешалке, подобно элементам искусного одеяния новой столичной моды, осколки черепа же, хрустя под копытами, прибавляли этой сцене только больше шарма, наполняя ту прелестным звуковым сопровождением.

И вот, когда в таком желанном черепе уже сполна зияла огромная дыра, открывавшая отвратительный, поистине мерзкий вид на мягкий серенький мозг, что плавно вытекал из своей коробочки вместе с литрами спелой крови, Шайн заметила на конце коридора отца, что, держа в крыле охотничий нож, был готов расправиться с любым нарушителем… Однако, увидев собственную дочь, даже он поник. И это было его главной ошибкой.

– Ш-Шайн?! – смущённо прокричал тот, будучи охваченным ужасом.

Но даже одного мгновения предприимчивой крылатой леди хватило сполна, дабы, отправившись в полёте, схватить крыльями лежавшие под боком сувенирные выставочные ножики, чья неистраченная острота шла ей как раз на пользу. Спикировав на остолбеневшего отца, Шайн пронзила его тело десятью клинками, пригвоздив к стенке, словно чучело, и, продолжая наслаждаться этим, она облизнулась, видя, как кровь из его артерий, плавно стекая к полу, формирует на стенке великолепный бордово-алый узор, достойный галерей столичных домов высокой культуры и быта. Но даже этого ей было мало.

Подобрав с холодного пола только опавший на плитку острый охотничий нож, Шайн, ловко обхватив его своим крепким крылом, начала рисовать на пузике папочки собственное имя, прорезая его внутренние органы. Она вкладывалась в это дело столь искусно, словно бы желала родному отцу сильнейшей агонии, и потому, надавливая на печень или желудок, старалась задержаться там подольше, с наслаждением навостряя ушки, покуда в них, подобном мёду, лился такой приятный крик медленно умирающей семьи.

Все стены её родной прихожей были залиты кровью, внутренние органы бившихся в агонии родителей, подобно трофеям, висели на деревянной мебели, их изуродованные тела, выставленные на потеху, внушали истинный ужас, и только тогда, когда крики наконец стихли, Шайн, зарыдав даже пуще прежнего, выбежала на улицу. И, взведя к чистому небу острое лезвие охотничьего клинка, пегаска вырезала собственный язык, после чего, выкинув склизкий окровавленный отросток прочь, она, валясь от потери крови, начала резать свои конечности, подобно тому, что сделала с родной семьёй… Однако, продлилось это недолго, и, закрыв очи, сама пегаска, еле справляясь с той агонией, что пронзала её тело вдоль и поперёк, уснула, глядя на упавшую к носику той семейную фотографию трёх счастливых пегасов, сполна залитую горячими слезами и холодной кровью.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒