Анечке от Лучика

Анечке от Лучика

• Вы решили свести меня с ума!!! Что это такое?!?

Писательница прекрасно знала, что это такое, и полагая, что Анечка достаточно хорошо спрячет открытку, уже забыла о ее существовании, но она ренессансно краснела у снохи в руках. Писательница взяла себя в руки и спросила, неумело играя дурочку:

• Откуда это?

• Я решила полистать «Тантру» ОШО, которой вы, так сказать, долбитесь, и оттуда выпало ЭТО!!!

Писательница подумала, что надо спасать Анечку до последнего – между тем как сама Анечка сидела в другом кресле, по-птичьи прикрыв глаза и, казалось, совершенно ни о чем не думала.

Писательница взяла в руки открытку и глядя на Анечку сказала:

• Наверное, это какая-то старая открытка-шутка.

• Я сыта по горло вашими шутками!!! – кричала сноха. – Ты что не видишь, что там написана дата? Кажется, сейчас именно этот год, не так ли?!?… Кто такой этот Лучик?!?… И вы будете отрицать, что ваш брак фиктивный!?!

• Он не фиктивный, – только и сказала Анечка и опять заснула.

И сноха багровея от злости и словно сойдя с ума от непонимания, громко продолжила, взорвавшись как «Малыш» над Хиросимой и будто желая стереть с лица Земли писательницу :

• Сука! Трахаешься с ним из-за моих денег!!!… Из-за Германии!!!… Хочешь уехать в Германию?!? Конечно! Кто выдержит эту Москву!… Развод!!! Немедленный развод!!! Завтра же!!!… Как вы тут живете?!? Вы сходите здесь с ума!!! От нищеты! От обреченности! От голода! Боже… Господи… Карету мне! Карету!..

Писательница искренне удивилась, что ее молодая и едва ли русская сноха помнит Грибоедова, хотя помнить Грибоедова – это еще ничего не значит, и тихо пролепетала:

• Но мы не трахаемся.

И тогда над Нагасаки, где мирно дремала в кресле Анечка, взорвался «Толстяк»:

• Как не трахаетесь? Как это не трахаетесь!?! А зачем же вы поженились?!?

И писательница, уже почти теряя сознание от немыслимых ядерных монологов снохи, подумала, что заставить людей поверить в духовный брак – это неблагодарное и неперспективное занятие. Это все равно что поверить в чудо.

И тут Анечка встала и громко закричала так, что зазвенели стекла:

• КЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЛ!!!

• Что-о?

• Заткнись, дура…

Анечка прошипела это тихо, как большая неядовитая змея вроде питона, блаженный сон которой вероломно и гадко потревожили.

• Что-о-о? Что ты сказал?!?

• Не сказал, а сказалА! Ясно?!? И если не заткнешься – я скажу тебе больше.

• И что же ты скажешь мне больше, мой несчастный бедный брат?

Сноха пыталась улыбаться, но все больше бледнела, и писательнице казалось, что стоит только себя ущипнуть, как этот кошмар исчезнет и они с Анечкой проснутся и будут жить дальше – спокойно и мирно, как жили до приезда этой немыслимой сестры-снохи милосердия.

• Я скажу тебе: ПОШЛА НА ХУЙ… Пошла на свой берлинский старый хуй… Ясно?

В этот вечер сноха съехала в гостиницу и на следующий день улетела в Берлин из Шереметьево, предварительно позвонив маме и сообщив, что Андрей сошел с ума. Опять сошел с ума. И никто ему больше не поможет. И что писательница с ним заодно.

А писательница в тот вечер долго плакала и напилась, и Анечка, утешая ее легким прикосновением к голове, говорила:

• Как она изменилась… Она невероятно изменилась в своей Германии… Потрясающе, что делают с людьми неожиданно свалившиеся на них деньги… Мне ничего от нее не нужно… И никогда не было нужно… Мы никогда не поймем друг друга… Эта пропасть неодолима… Пожалуйста… Прости… Прости меня… Все это просто какой-то КЭЛ!!!

И когда она в ответ на эту Анечкину мантру подняла заплаканные, несчастные и как будто заплеванные глаза – Анечка, не найдя ничего более уместного, сказала:

• Давай лучше продолжим наш Декамерон :–)

И внезапно писательница поняла, стирая горячие слезы ладонью, кто была для них с Анечкой та белая с голубым отливом лошадь, которую вела под уздцы молодая наездница. Это был пламенный символ. Знак неподкупной свободы, которая не стоит никаких сотен и тысяч евро, полученных новоиспеченной снохой за свою йони.

(Много позже, копаясь в толковом словаре, писательница случайно узнала, что сестра мужа – это совсем не сноха, а золовка, но несмотря на это нелепая русская девочка-модель с кривыми зубами, по российским меркам удачно вышедшая замуж за иностранца, так и осталась для писательницы снохой. Навсегда. А когда Анечка притащила какой-то бестолковый словарь, скачанный из интернета, то в нем слово «сноха» означало просто «смех во сне» :–)

И на следующий день писательница рассказала Анечке свою love story, когда они, как бомжи, пили пиво, закусывая его копченой янтарной курицей на сочных, пустивших ростки оживших пнях у женского Зачатьевского монастыря, что тайно греет свои камни в глубине Остоженки. И пока летнее полуденное солнце плавно – целую чертову дюжину часов – переходило в полночную Луну, писательница прерывалась лишь на считанные минуты только тогда, когда Анечка быстро бегала за пивом в sosедний продуктовый магазин на Остоженке.

/левая створка раскрытого романа-триптиха/

Истинно, вечным богиням она красотою подобна!

Гомер. Илиада. Песнь третья

ЛЮБОФФЬ

Трасса Санкт-Петербург – Москва…

Бирюза экзотики индийского побережья – изумруды горных дорог Черного моря – сердолики Крыма – обнаженные алмазы вершин Осетии – степное золото Ростовской области вечно хранились в драгоценной шкатулке сердца, а трасса Питер – Москва – серебро белозимнего леса – стала главной артерией, соединяющей наши жизни, по которой тек рубин, расплавленный от моей любви.

Как тебя описать?

– На кого похожа твоя Леночка? Какая она? – спрашивали друзья.

– …

– …?

– Если скрестить Мэрилин Монро, Шерон Стоун и Ренату Литвинову, получится моя Леночка :–)

– А… понятно… Точнее, непонятно. – А когда видели ее наконец – говорили:

– Да-а…

«Что в имени тебе моем?..»

Л Е Н О Ч К А…

В твоем имени и лень летних белых ночей Ленинграда с поющими в них соловьями, и заснеженные зимние очи с серебряными ресницами и ярко-синими прорубями глаз, и ледяная мощь сибирской реки, и самая большая российская библиотека, и столичная подземка – одна из красивейших в мире – особенно станция «Площадь сексуальной революции», где ты сидишь одной из скульптур – кажется, с метательным диском, и дедушкин мавзолей – таинственная русская пирамида в сердце Москвы, и надрывный крик Эдички о сладком межножье его итальянской дворянки, и нетленный шелест осенней листвы городского парка на чеховской родине, и веление времени, и трепет коленей, и сказочная оленья страна, что прячется в sosновом лесу, и треск раскаленных поленьев в дачном каминном зале, и вечный свет белой Селены, и сладостный плен твоей ПУСТОТЫ… В твоем имени – мое имя.

Я увидела тебя, когда в сердце моем была зловещая и горькая пустота – та самая маленькая и глупая земная пустота, когда чего-то мучительно не хватает. Много-много лет назад. Еще в прошлом веке. В Дивноморске. Помнишь? Можем ли мы забыть это даже после смерти?

Ты заполнила эту пустоту, принеся в дар испытанное мною впервые sosтояние не-ума, став для меня великой мистической медитативной ПУСТОТОЙ без опоры, глубокой тайной страдания, моим блаженством и покоем, моим безмолвием, моим вселенским одиночеством.

Тогда я жила в тройке с замечательной парой – моей подругой детства тАтой (Наташей) и ее мужем Ильей Файнбергом. Нас шутя называли Лиля Ося и Володя. Володей была, разумеется, я. Тата красила волосы в рыжий цвет, и национальность Ильи, и моя поэтическая душа, и наши отношения – все создавало глубокие и страшные параллели, от которых было не уйти, как от судьбы. Тогда я писала об этом стихи, всегда зная, что их одиночество будет вечно, как мое теперь уже счастливое одиночество, как одиночество крошечной Вселенной, как незримая данность, как ПУСТОТА.

Однажды в нашем маленьком городе роскошной белодивной весной – как раз в начале цветения громадных каштанов пастельными свечками – мы втроем сидели в кабаке на центральной улице города и пили красное вино – может, Кагор – под странную музыку, похожую на симфоджаз, и ели пиццу и «азовских омаров» – речных больших оранжевых раков, которых обычно подают к пиву, и говорили как всегда душевно и хорошо, по-моему, о Кастанеде, и кабак, находящийся над землей на уровне вершин больших деревьев, по периметру почему-то закрывали странные решетки. И я писала стихи – теперь они кажутся такими детскими:

в кабаке, где решетки острогов

закрывают от взглядов деревья,

желторотые пьяные птицы

пили черные капли Иисуса,

ждали в полночь индейцев пирогу...

изнывая, свирель менестреля

рисовала им море из ситца,

индианок дешевые бусы.

диаблеро усталого губы

время в омуте дней растворило,

позабылись приятная горечь

и лучистая мудрость пейота.

симфоджазные медные трубы

прорывались из дальнего мира

и летели, кровавые, в море,

разбиваясь о прутья решеток.

а когда полногрудая полночь

наконец пожелала отдаться

утонченному месяцу-принцу,

ветром весть на омара упала:

захотели голодные волны,

как младенцы, в песке поиграться:

рыть совочком-пирогой гробницу

и рыдать от тоски ритуала.

недоеденный рак, не мигая,

уж не грезил о теплом желудке,

кровь Иисуса застыла на белой

простыне и забрызгала пиццу.

трое вышли, шипя и шатаясь,

все подумали: "Так, на минутку"... –

им потом вспоминалось, как ели

желторотые пьяные птицы.

Когда я была на выставке «татА» в моем любимом, великолепном по своему дизайну музее Маяковского на Лубянке – сначала одна, потом с тобой, то поразилась удивительному сходству женских архетипов поэтических муз: ты и Татьяна Яковлева. На одной из фотографий она сидела со своей некрасивой дочкой и в профиль казалась Ренатой Литвиновой: нос, гримаса лица, цвет волос, прическа. «…Ты в Россию пришла ниоткуда, о, мое белокурое чудо, Коломбина десятых годов…» – это сказала о своей Судейкиной Ахматова. И о Литвиновой. И о тебе… «…Что глядишь ты так смутно и зорко? – петербургская кукла, актерка, ты, один из моих двойников…»

Всегда перед магистральной и роковой встречей своей жизни ты как будто сопротивляешься судьбе. Видит бог, я не хотела ехать тогда на Черное море, предчувствуя боль и счастье, которые принесет наше с тобой пересечение. Как кошки перед землетрясением начинают метаться, ища убежище, так и я сказала им – Наташе и Илье, когда они пришли ко мне в гости и сидя за чаем настойчиво уговаривали ехать с ними на юг:

– Оставьте меня в покое.

Но они не оставили.

И когда приехав в Дивноморск я увидела sosны, заглядывающие в балконные двери (мы жили втроем на самом верхнем этаже), и стаи воробьев, кричащих в sosнах, и пары пастельных горлиц, воркующих что-то друг другу, и ядовито-желтого, почти флуоресцентного маленького волнистого попугая в воробьиной стае, который, как диковинное чудо сидел с воробьями в sosнах и говорил с ними на их языке – я позвала Тату к балкону и указав рукой на попугая сказала:

• Ты была права. Здесь восхитительно: это ярко-желтое пятно в зеленом и сером создает мистический сюр :–)))

• Как он туда попал и откуда???

• … :–)

Мы спали втроем на сдвинутых кроватях, и я, лежа посередине, первый и последний раз в жизни засыпала и просыпалась на спине, не поворачиваясь ни к кому. Наверное, потому что перед сном я неизменно думала о тебе.

Я увидела тебя впервые на набережной «Факела» (потом, много позже я узнала, что Елена в переводе с греческого означает «факел») с двумя подружками. Вы шли домой или на ужин из Голубой бухты и одна из подружек, оказавшись моей дальней визуальной знакомой, помахала мне рукой, когда я спускалась по каменной лестнице на набережную, и вы остановились, наблюдая мой спуск. Помню, я была вся в черном: в черных шортах и майке, в тёмной бандане и в солнечных круглых очках – тогда я всему предпочитала этот цвет, то ли нося траур по Моррисону, то ли по своей странной и болезненно одинокой жизни (чтобы относиться к одиночеству как счастью, принимая его как неизбежную данность, мне нужно было прожить еще одну жизнь)… Да. Вы остановились и смотрели наверх – наверное, ты тогда уже обратила внимание на мои ноги – ноги балерины, как говорила мне после. И я подошла к вам:

• Привет! Наташа с Ильей еще в бухте? Я их потеряла.

• Да-да. Они там, – сказала вдруг ты, ведь я обращалась к знакомой, – сказала и царской рукой указала мне в сторону бухты, и вдруг посмотрела в меня – поверх своих солнечных стекол.

• ОК! – ответила я, и снова уставилась мимо, и будто боялась еще раз взглянуть на тебя, и двинулась в сторону бухты, и думала всю дорогу, зачем ты в меня посмотрела, и не понимала, и что-то случилось в груди.

Уже в бухте я спросила Тату о тебе:

• Она – бисексуалка. Я наслышана о ее персоне. Ею когда-то очень сильно увлекался мой Илья. Но безуспешно.

• ?

• Пока не познакомился со мной. Ее зовут Лена. Она кажется Рак. Тебе – Стрельцу – не подходит.

Тата (как впрочем и Лиля Брик когда-то) любила делать такого рода выводы и пытаться решать все за меня. Всегда боялась меня потерять, а потом сама эмигрировала с мужем. От меня оторвали большой кусок меня, который шестнадцать лет (невероятный срок для женской дружбы!) был рядом со мною, как будто разрезали по живому сиамских близнецов. Я чудом не застрелилась :–) но это уже другая история. Тата оказалась права и не права одновременно. Я поняла это не только после наших с тобой странных отношений, но и после того как мне подарили фильм «Дети века» с Бинош и Мажимелем, которые блестяще сыграли одну из самых роковых векторных пар мировой литературы – Санд и Мюссе – Рак и Стрелец – я смотрела этот пронзительный фильм и плакала.

А тогда я лежала в роскошной Голубой дивноморской бухте на больших голышах совершенно голая и глядя на облака думала, что твоя голова и волосы вылеплены, как у Тадзио из «Смерти в Венеции» Висконти и что как когда-то при встрече с моим первым мужем на уровне четвертой чакры – зеленой анахаты, расположенной там, где сердце (ты была в зеленом пляжном костюме, и потом я узнала, что это твой любимый цвет) – что-то сильно кольнуло. Нет. Не то. Как будто ее – эту чакру – пронзил раскаленный кол. Изящная стрела Амура – это слишком мягко сказано (у моего первого мужа наверное кольнуло в красной корневой муладхаре или в оранжевой свадхистане. И у моей художницы тоже :–) а у тебя нигде не кольнуло.

Так пришла БОЛЬ – цветник боли – сладкой как большая и спелая клубника, горькой как холодная орхидея, царственной как пьянящая и дымная роза.

Мы долго молча лежали под закатным солнцем, пока Илья бесконечно купался, и я сказала, как будто самой себе, но получилось вслух:

• Такая красивая девочка.

А после долгой тяжелой паузы Тата добавила странную фразу:

• Не вздумай влюбиться. Это – страшный человек.

• ???

• Я сужу по тому, что она делала с Ильей.

С детства привыкнув не слушать ничьи субъективные суждения и призрачные советы друзей, даже если они сказаны сахарными устами подруги детства и любовницы, и даже если устами моей мудрой мамы – я внутренне усмехнулась и при стоически каменном выражении лица, глядя на дивный пейзаж заката в Голубой бухте, поняла, что готова – готова принять этот вызов судьбы, рискуя своим восточным покоем, устойчивой с детства психикой и маминым драгоценным даром – жизнью.

• Пойдем на ужин.

Тата встала и медленно начала одеваться.

В кафе, где мы ужинали, ее уже не было.

В первый день, устав от дороги, моря, солнца, пива и новых впечатлений, мы решили лечь рано и пропустить дискотеку, и выйдя на балкон перед сном, я, затягиваясь сигаретой (тогда я еще курила) увидела, как она поднимается по лестнице к себе в номер в корпусе напротив – царственно, как будто плывет, безупречно держа осанку, а через несколько минут, переодевшись в короткое, низко декольтированное узкое платье с крупными малиновыми тропическими цветами, спускается в ночь и светлые лунные волосы длиною едва до плеч почти мистически освещаются вечерними фонарями, льющими мягкий желтый свет на лестницу, sosны и таинственную девочку, в тот день вошедшую в мою жизнь навсегда дивноморской Луной, диковинной птицей с ярким опереньем, нимфой моря и солнца, радостным вечным даром и вечной печалью.

На следующий день я столкнулась с тобой на тропинке, ведущей в душ. Накинув на правое плечо большое полотенце и в левой неся маленький пакет и почему-то все в том же тропическом платье прошлой ночи, ты улыбнулась мне – хорошо, лучезарно и сказочно, и потом, идя по своим делам и чувствуя тебя спиной, я впервые подумала, что больше ничего не нужно – ни квартир, ни машин, ни дач, ни славы, ни власти, ни экзотических океанских стран и ашрамов, ни Нобелевских премий – только эта твоя улыбка. И все. И больше ничего. НИЧЕГО. НИ-ЧЕ-ГО.

А вечером на дискотеке мы втроем, веселые от пива и счастливые от моря и умирающих закатов (теперь за один ТОТ дивноморский закат я отдала бы тысячу закатов в Индийском океане) сидели на лавочке – точнее, Тата с Ильей сидели, а я лежала у них на коленях, и во все глаза смотрели, как ты танцевала со своей подругой по институту медленный танец, нежно положив руки ей на плечи и глядя ей в глаза лучащимся взглядом. А потом на другой день во время сиесты эта же музыка – кажется, Still loving you Scorpions – тихо лилась из динамиков на пустую танцевальную площадку под нашим балконом, и я не знала, где ты, и было солнце, и Тата с Ильей спали обнявшись, и внутри была боль и пустота, еще вчера наполненная тобою, как эта сонная площадка, и было понятно, что я влюбилась как дура, как юродивая, как живая, как святая…

Так я узнала, что такое настоящее счастье и настоящая боль – тогда мне было двадцать два года.

А на следующий день я узнала, что такое желание умереть от счастья. Умирать и стреляться надо только от счастья, когда в этот божественный момент приходит понимание его неповторимости, и можно уже не жить дальше, если ты все равно не сможешь удержать этот миг, потому что потом, когда жизнь продолжается в ожидании этих мигов, ты рискуешь умереть совсем в другом sosтоянии. Умирать надо красиво. От счастья. Родив эту детскую философию, я еще не знала, что можно достичь тотального, непреходящего ощущения счастья, нирваны и ПУСТОТЫ, которые не прекращаются что бы не происходило – но тогда до этого было так далеко, потому что желания мои были еще сильны и остудить их могли только время и страдания многие…

Желание умереть от счастья пришло, когда мы с Татой перед полуднем лежали в почти безлюдной бухте. Желтые громадные, почти вертикальные скалы с sosновой шапкой лесов и с белыми пятнами фаянсовых чаек, и ватные облака, походившие на кудрявых барашков и иногда принимавшие облики сказочных персонажей, и твоя голубая стихия, наполненная маленькими медузами и большими сиреневыми крабами, и я – обнаженная раба красоты – все ждали тебя – морскую нимфу, что оживит пейзаж. И вот ты вышла из-за скалы с подружкой в том самом зеленом пляжном костюме и медленно раздевшись донага легла недалеко от нас и улыбнулась мне снова, и потом, когда пошла купаться как ожившая Галатея, осторожно ступая по большим голышам, я подумала глядя на тебя, на твой фон из облаков, скал, воды и камней, что вот сейчас – именно сейчас – умереть совсем не страшно, и испытала такое трансцендентное, экзистенциальное, пронзительное и глубокое счастье, какое бывает наверное только в редкие моменты тантрических оргазмов.

Ты купалась, медленно плавая брассом – очень тихо, чтобы не намочить свои лунные волосы, потом лежала на голышах и улыбалась, и мы с Татой растворялись в восхищении твоим телом, и я замирала от счастья – счастья творца, которое – не в призрачной славе и денежных премиях – это можно назвать приятными, но не жизненно необходимыми событиями. Счастье творца – видеть красоту – настоящую великую красоту пейзажа, пронзительную красоту царственного создания, неповторимую и вечную красоту медитативного момента. И оплодотворившись этим, рождать красоту языка. Ведь счастье – это когда твое представление о жизни совпадает с твоей субъективной реальностью. Значит, можно сказать, что тогда я нашла свое счастье.

Тата, кажется в тот день, задала мне уместный и смешной вопрос:

• Ты хочешь ее?

Уместный, потому что ее хотели все – она была такая желанная в своей наготе, красоте и безысходности. Во взгляде ее иногда сквозила какая-то необъяснимая безысходность, как будто у птицы пойманной в клетку. Я это заметила сразу и не понимала причины. Она улыбалась. И было ей хорошо, но несчастно. Чего-то, увы, не хватало. Наверное, все как обычно – большой, необычной, великой любви.

Набоков бы не оглянулся, и Гумберт не стал бы. Ему бы снова пришлось пить возбуждающие таблетки и море алкоголя, чтобы залезть на нее ночью и исполнить супружеский долг :–) Она была далеко не нимфетка: красивая крупная грудь, по виду упругая, лирные бедра и круглые плечи – лицо Шерон Стоун, фигура Литвиновой и Монро – блондинка с волнистыми лунными волосами до плеч, портрет неземного извечного мирового секс-символа вне национальности и времени.

Конечно, появляются периодические a la нимфетки: Кейт Моссы, Линды Евангелисты, молоденькие Шарлотты Ремплинг – колоритные худые и стильные девочки, «суповые наборы» с томным взглядом – и исчезают, потому что, видимо, существует все-таки объективная красота и объективное искусство и объективные их эталоны. Как ты – моя Антилолита.

Смешной, потому что я ее не хотела.

• Хочу? Не хочу.

• Наверное, врешь – она же ужасно красива.

Пауза.

• Наташа. Ты видела водопад? А горную реку – к примеру, как Терек? Ты видела очень больную (я оговорилась) большую звезду, как Солнце? Смотри на те скалы, на море – ты хочешь их? Хочешь входить в них, и трогать, купаться в их кайфе?

• Ну знаешь ли: в море – возможно, и скалы возможно потрогать, а вот водопад и стремительный Терек, тем более Солнце – наверное, их, к сожалению, к счастью, увы, невозможно осилить.

• Вот именно. А почему?

• Но это опасно. Ты хочешь сказать, что она недоступна, как эти стихии? О господи! Ну не смеши. Тут нужен подход. Но может разбить тебе сердце. Ведь так уже было с Ильей и другими. Ты думаешь, ты – исключенье? Но если в нее не влюбляться, а только цинично владеть.

• А это зачем??? Достаточно просто смотреть. А трогать другое. Попроще…

• Как я? Ну не знаю… Как будто в музее: РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ :–)

Иногда мы с Татой развлекаясь говорили стихами. Тата задумалась. И продолжила уже прозой:

• Да. Наверное, бывают люди-водопады, люди-скалы, люди-моря, люди-реки, люди-озера, люди-горы, люди-звезды, люди-лужи. «Каждому – свое», как написано на воротах Бухенвальда. Ее метафора – водопад?

• Она – водопад. Стихия воды. Как можно купаться в самом водопаде?

Мне казалось, я задала риторический вопрос, но Тата своим блестящим умом почти не задумываясь и здесь нашла ответ:

• А ты знаешь, что можно проникнуть внутрь водопада?

• ?

• Да. Надо просто зайти за этот мощный поток и глядеть на него изнутри, и даже можно потрогать брызги, и посмотреть через него на солнце – говорят, оно как-то невероятно красиво играет в потоке. Об этом что-то писал Хемингуэй. Кажется, в «Прощай, оружие!» Прочти. А лучше поезжай на водопады. А лучше… – Тата стала закуривать и сделала паузу, которая казалась вечностью:

• Лучше познакомься с ней. Вот и все. Но имей в виду: по-моему, у нее в городе есть парень.

• :–) Я не ревную к мужчинам… И вообще – какая разница?! (и только потом, к своему ужасу и к обретенной через это понимание мудрости, я узнала КАКАЯ разница)

Есть парень. Такая внешность. Откуда же этот стеклянный несчастный взгляд, что прорывается из-за фигур танцующих с ней мужчин сквозь огни и пьяный грохот дискотек?

…Сейчас я будто слушаю печальную Эвору, так любимую моей художницей – знаменитое «Бесамемучо», которое она перепела, кажется, лучше всех, и говорю все это, и вспоминаю тебя, и думаю о тебе. Я всегда думаю о тебе. Даже когда общаюсь с другими женщинами и мужчинами. Даже когда люблю их. Я думаю о тебе даже во сне. Думаю, я буду думать о тебе даже когда умру…

Но мы так и не стали говорить с тобой на юге – это произошло позже, уже в нашем родном городе, где мы заканчивали совершенно разные институты. Не стали говорить, потому что были в разных компаниях, но это внешняя причина. Была еще и внутренняя: мне почему-то до боли не хотелось нарушать нашу с тобой тишину. Я будто онемела. Пару раз ты спрашивала что-то у меня при случайных встречах: однажды в кафе, где мы ели, вы с подружкой – о ужас! – вдруг стали двигаться с подносами к нашему с Татой столику, и сев напротив, ты, расставляя тарелки, подняла на меня свои синие глаза и спросила:

• Из чего сделана эта запеканка?

Запеканка была обычная, из риса и творога со сметаной, и ничего сложного в перечислении ее ингредиентов не было. Но пока ты смотрела на меня, сидя так близко – с шоколадным загаром и белой звездой Давида чуть выше солнечного сплетения, которая в тантрической традиции символизирует все ту же сердечную анахату – суфии называли ее «тайным центром». Я сразу представила, как ты вырезАла ее из бумаги, а потом долго лежала на спине на диком пляже, чтобы она проявилась на твоей груди. Я глядела на эту белую звезду, которая нижней своей колючкой почти продолжала сладкую, вожделенную дорогу для многих мужчин и женщин – складочку на твоей снова низко декольтированной пляжным костюмом загорелой роскошной груди – и это было красиво, и я не могла больше ни есть, ни пить, ни говорить. И после долгой паузы только и сделала, что выдавила из себя:

• Не знаю.

Ты наверное тогда подумала, что я дебилка :–)

С красивыми ногами балерины, с большим шрамом, диагональю пересекающим как саблей разрубленный подбородок (страшно упала в детстве), похожая на мальчика (от этого уже никуда не деться, даже в платье с макияжем и длинными волосами – тогда становишься похожим на травести, потому что так себя ощущаешь. Ты ведь тот, кем себя ощущаешь).

А через несколько дней по пути из бухты мы с Татой полезли в местные виноградники с мелкими кисловатыми тёмными ягодами и надрав их, уже подходили к нашему корпусу, желая угостить Илью – ты встретилась нам на дороге и посмотрев на меня спросила, где мы рвали виноград. Я снова онемела, глядя тебе в глаза, и когда всем надоела эта пауза, Тата стала долго тебе объяснять, показывая направление руками, как через колючий забор попасть туда, где растут самые сладкие кисти, а я только смотрела на тебя во все глаза и снова испытывала все ту же щемящую и блаженную, какую-то первородную ПУСТОТУ, которая была такой полной тобой и счастьем, что не было ни рук, ни ног, ни языка – только глаза. Одни глаза и счастье.

Пока мы были на юге, я так и не поняла, что обычно понимается в разговоре: глупая ты или умная, начитанная или невежда, добрая или не очень. Я только знала то, что можно понять и так: ты – невероятно красивая и почему-то невероятно несчастная. И еще то, что у тебя есть душа, которая делает твою красоту живой.

Что такое ТЕМА? Кто такие «люди лунного света»? Врожденное это у женщин или приобретенное от внешней непривлекательности, неуспеха у мужчин и мужских обид, или, наоборот, пресыщение от слишком большого успеха? Да. Это один из психологических и примитивных аспектов этого феномена. Есть еще физиологический: как реагирует твое тело, когда в тебя входит мужчина, и что остается после этого – боль или кайф, и как оно реагирует, когда в твоих ладонях женская грудь и руки твои чувствуют внутри влажный космический купол. Тогда ТЕМА – это своего рода психофизиологическое увечье, неудача, которую можно как-то исправить, чтобы рожать детей и ребенок не путался в понимании, которая из них папа: откорректировать имидж, выждать время, чтобы забылись все мужские обиды, понимая, что обиды бывают и женские, встретить мужчину с подходящим по размеру членом, если тебе больно. Это все просто. Но что делать с эстетическим аспектом ТЕМЫ, когда нравятся красивые люди – независимо от пола. Красота ведь в отличие от психологии и физиологии – она над полом. У психологии и физиологии есть свои специфичные энергии и атрибуты пола: женская лунная инь и солнечная мужская ян,особенности психики мужчин и женщин, гениталии и вторичные половые признаки, наконец. Истинная красота пола может быть очень женской, как у Монро и у тебя, и очень мужской, как у любого мачо. Но при этом она над полом. Пол – это конкретно. А красота – абстрактна. И если у нее есть ДУША – именно она поднимает красоту над полом и делает ее одухотворенной.

Я люблю красивых людей. Мне мало сказать: красивая женщина, красивый мужчина. Чтобы полюбить – достаточно встретить красивого ЧЕЛОВЕКА. И не надо никаких ярлыков. Если женщина любит женщину – она розовая. Если мужчина любит мужчину – он голубой. А если мужчина любит женщину-андрогина, похожего на мальчика? Какого он цвета? Вместе они выглядят как геи. А если женщина любит такого же андрогина? Она натуралка? Ибо вместе они выглядят как натуралы. Какого все это цвета и кто придумал эти цвета? Не надо условностей. И я – за безусловную любовь.

Я полюбила тебя после моего первого и давнего неудачного брака не потому, что ты – женщина, а потому что ты – это КРАСИВО.

Твои улыбки в бухте, твоя ослепительная нагота, твои медленные купания в медузной синеве и самое непонятное для меня – твоя сквозная рана в глазах на фоне противоречащей ей улыбки – все это было каждый день, и вечером в огнях дискотек, когда ты танцевала с мужчинами и со своей институтской подружкой, я смотрела на тебя, сидя где-то в углу на корточках, и знала, что с неба спустилась печальная звезда, льющая на меня странный мистический свет своей улыбки.

В середине августа мы праздновали день рождения Ильи прямо на дивноморском пирсе. Зная твою подружку и тебя когда-то, Илья любезно поднялся к вам в номер и пригласил вас на набережную. Когда мы пришли с Татой на пирс, неся вареную картошку, какую-то выпивку, уже висела громадная Луна, и ты стояла в солярии, облокотившись о перила, и смотрела в широкую лунную дорожку. На тебе была майка с психоделическим серебристым рисунком каких-то запутанных линий, спиралей и точек, похожая на чиллаутный медитативный экран какого-нибудь транс-клуба. Она облегала твою безупречную грудь и руки и была в совершенной гармонии со светом Луны, отраженным на море, на твоем лице и волосах. Потом, уже позже я прочитала в каком-то гороскопе, что если вы полюбили Рака, наверное, это произошло при свете Луны. Да… Тогда ты казалась зашедшей на пирс не с Земли, а с лунной дорожки моря, на время покинув родную Луну, чтобы поздравить Илью и остаться в моем сердце навсегда.

Там, на том дне рождения, я впервые заметила, что ты почти не пьешь – немного белого вина со странным названием «Монастырская изба» – и все. И никаких сигарет. Тогда как все напились водки, и я тащила пьяную Тату на лестницу пирса, ведущую в воду, чтобы отрезвить ее, искупав в ночном море.

Через несколько дней мы с Татой лежали голые на диком пляже в Голубой бухте и растворялись в солнце, море и голышах, но чьи-то тени стоявших над нами людей нарушили нашу нирвану. Пьяный, похожий на громадного боксера мужик с двумя хлипкими телохранителями-шестерками, расставив ноги, нагло разглядывал нас, а потом через секунду наклонился над нами и стал больно хватать за руки, грубо и пьяно приказывая, чтобы мы вставали и шли с ним. Тата приподнялась на локти и глядя ему прямо в глаза сказала:

• Пошел вон!

И после этого он с разворота ударил ее кулаком размером с грейпфрут. Тата откинулась и закрыла лицо руками. Я была в панике, но поняла, что самое лучшее будет быстро начать собираться. Боксер продолжал нести пьяный и злой бред и никак не хотел уходить, пока его шестерки (спасибо им за это) не оттащили его в сторону, потому как все могло закончиться гораздо хуже. Ильи с нами тогда не было, и люди, лежащие рядом, стали отодвигать свои полотенца подальше от эпицентра инцидента. Среди них были большие и сильные мужчины. Но я всегда знала, что дело не в силе, а в смелости. Я побежала к воде и намочила свою красную бандану, и приложила ее к Татиному лицу – она сидела все так же, закрыв лицо руками, и только слегка покачивалась от боли. Злодеи уже ушли, и вдруг из-за скалы появилась ты – в большой белой шляпе и вся уже до того шоколадная, что казалось – растаешь. И как будто почувствовав, что произошло, ты бросила подругу и подойдя к Тате, села перед ней на колени – да, ты была способна из sosтрадания сесть на колени перед униженными и оскорбленными. Когда ты все поняла, то взяв ее за плечо, рассказала, как в прошлом году в Дивноморске ты шла на рынок за арбузом по дороге в одном купальнике и какой-то страшный казак в униформе невероятно больно и зло ударил тебя нагайкой по груди (как будто мстя за твою красоту). Ты вернулась в номер и долго плакала на кровати, обняв свои плечи руками, и потом красный змеиный шрам еще несколько дней украшал твое тело.

Ты гладила уже рыдающую Тату по волосам и говорила:

• Ничего… Ничего… Наташечка… Все пройдет… Все пройдет…

Как мама.

И Тата действительно успокоилась и потом в оставшиеся дни ходила на дискотеки и в клубы в моей тельняшке, и завязывала повязкой левый глаз, и в этом образе пиратки веселилась и танцевала с друзьями, а я еще пуще продолжала лелеять на сердце твой образ – образ красивой девочки, у которой есть душа.

А через несколько дней ты уехала, так и оставшись для меня тайной.

Перед отъездом ты зашла к нам в номер узнать у Ильи о какой-то малости в том самом платье с малиновыми тропическими цветами и уходя по тёмному пустынному коридору в далекий свет, двигалась достаточно медленно для того, чтобы я успела спросить у тебя твой телефон, но я стояла у двери, смотря тебе в спину, и ты уже приближалась к лестнице, и я понимала, что с каждым шагом теряю тебя, и что все кончено, и в нашем маленьком городе, когда мы вернемся туда, уже ничего никому не будет нужно, и в последний миг перед твоим спуском хотела догнать тебя, но ноги вросли в пол коридора как корни, и я тебя больше не видела, и было больно, и я жила с этой болью на лекциях в институте, на пьяных Татиных субботних вечеринах, на радужных университетских дискотеках, пока в нашем городе не начался листопад.

В моей маленькой родине важные события моей личной жизни, колоссальные творческие всплески и романы случались именно в эти периоды, когда с середины апреля по май абрикосы, вишни, черешни, кусты черемухи превращались в невест и город благоухал влагой дождя и ренессансным белым цветением. И когда приходил листопад.

Как-то ближе к вечеру, когда октябрьские тихие сумерки едва спускались на кроны деревьев, я шла в сердце города по ярко-желтому осеннему ковру в каком-то странном трансе, как будто предчувствуя нашу встречу. Ты плыла по другой стороне улицы в зеленом коротком плаще и зеленых перчатках, и твои лунные волосы маняще вели меня за тобой. Потом ты повернула за угол и села в автобус. Прошло два месяца с того дня, как в последний раз я видела тебя на юге, и я глядела вслед уезжающему автобусу, и сердце мое на миг остановилось, и новая волна жизни вошла в меня в этот вечер, и я поняла, что ничто не кончено, и не начинается, а было всегда – ты жила во мне, когда я сидела в райском чреве мате

⇐ Предыдущая 1 23