Максиму от Анечки

Максиму от Анечки

И тут из туалета вышла сестра и подойдя к замершей над кольцом писательнице, громко и радостно сказала:

• Теперь я твоя сноха!

Писательница подняла голову и подумала что ей – этой сестре – очень подходит это слово и что, пожалуй, она так и будет называть ее про себя. И вдруг новоиспеченная сноха увидев кольцо в руках писательницы, хищно и по-хозяйски схватила его всеми десятью пальцами и прочитав надпись спросила:

• Какая Анечка?… Какой Максим?… Вы что – чокнутые?… И почему оно белое?… Андрей! Почему оно белое? Это платина?

И Анечка спокойно и с расстановкой произнесла:

• Дорогая, это шутка. Это просто шутка. Максим – это моя жена. Анечка – это я.

Но, видимо, сноха таких шуток не понимала. Она посмотрела на него тупо, как будто ей показали результаты УЗИ, написанные японскими иероглифами, или она видит китайский фильм без перевода, и нравоучительно сказала:

• Не шутите так. Это нехорошо. – Ей осталось только поднять указательный палец и поводить им в воздухе, как метрономом, отстукивающим ритм, когда кто-то играет на рояле.

И писательница, теряя контроль над ситуацией и как-то тревожась, подошла в магазине к Анечке, где они покупали шампанское странного и вкусного московского разлива под названием «Надежда», которое выпускалось на Садовнической улице – как раз на той, где стоял гей-клуб «Три обезьяны» – наклонила к себе ее черную голову и шепнула в ухо, пока сноха вступая в денежные сношения с продавцами спрашивала их с неприкрытой жалостью и тенью презрения богатых к бедным: как вы все тут живете? А?..

• Анечка! Что ты делаешь? Ты можешь все испортить.

Анечка хитро улыбнулась и потом, внезапно нахмурившись, махнула рукой:

• А! Ерунда! Все это КЭЛ.

Писательница строго посмотрела на Анечку и пожала плечами. И тогда Анечка тихо заметила, пользуясь временным отсутствием сестры:

• Твое лицо начинает принимать выражение, как у тех людей, которые проводили опыт над Мюнхгаузеном – не относись ко всему слишком серьезно. Помнишь, что сказал барон перед своим полетом на Луну? Он сказал, что самые большие глупости в мире делаются с серьезным выражением лица.

• Как скажешь.

И писательница натянуто улыбнулась :–(

И потом они поехали на Красную Площадь и распили шампанское «Надежда» прямо из горла у Лобного места на фоне Спасской башни и собора Василия Блаженного. И после пьяная сноха долго корчилась у Мавзолея, пока Анечка снимала ее на камеру.

• Мой Фриц будет доволен! – говорила она и улыбалась в камеру кривыми зубами.

И потом на каком-то из этажей ГУМа они долго ели праздничную пиццу с немереным обилием лука в кровавом томате, и писательница читала свои старые, почти забытые и детские стихи для Фрица в камеру, который не понимал русский, о трех желторотых пьяных птицах, что сидят в решетчатом кабаке и пьют черное вино, как запекшуюся кровь Иисуса, закусывая ее пиццей. Сняв декламацию писательницы, сноха долго и неестественно (как впрочем и все, что она делала) хлопала в ладоши, еще пьяная от «Надежды» и потом, поворачивая камеру к Анечке, говорила:

• Скажите несколько теплых слов великому немецкому режиссеру (она в Берлине училась на режиссера, но пока не сняла ни одного сюжета) Наталье Мандамюллер.

И Анечка, невозможно устав от этого фарса, вяло отворачивалась и что-то невнятно мычала, давая внятно понять, что это уже слишком. Но сноха не унималась. Когда ей наскучили образы Анечки с писательницей, она повернула свою камеру на людей, сидящих в пиццерии и тихо обсуждающих свои дела, и когда камера слишком долго задержалась на каком-то молодом человеке в тёмном пальто, мило беседующем с очень красивой девушкой – молодой человек привстал, и писательнице показалось, что еще секунда и он разобьет камеру снохи вдребезги, но она, повинуясь древнему и неистребимому инстинкту сохранения своего материального имущества, повернула камеру на другие, более мирные жертвы ее режиссерского мастерства. Казалось, это длилось вечно, и когда она наконец устала, и пицца была съедена, и хмель от шампанского стал потихоньку таять, они поехали домой, чтобы разрезать белую розу на свадебном черном торте так же, как какой-то немецкий мастер разрезал sosки на круглых верхушках шахматных королев, и поспать несколько часов перед тем, как идти в ночной клуб.

Ночью они ходили в клуб «Культ», что на Китай-городе, и сев возле экрана, смотрели фильм Энди Уорхола «Девчонки из Челси», запивая его крепко заваренным чаем с большими листьями мяты, плавающими в нем как в тёмном и мертвом аквариуме, и писательница вспомнила свою маленькую родину: зеленый двор с виноградными лозами… граммофонно синеющий в сумерках клематис, как глаза ее души… детскую коляску под густой черешней… тёмное крыльцо… вечерний чай с мятой, сорванной ее душой в саду под деревьями…

А на следующий день случилось то, что писательница не могла вообразить себе даже в самом страшном сне.

Анечка ненадолго вышла в магазин, а писательница поехала по срочным делам к своему веб-дизайнеру, с которым она делала рекламный клубный сайт, и когда вернулась – сноху было не узнать. Она сидела в кресле почему-то в позе лотоса, которая выглядела в ее исполнении так же нелепо, как слова, которые она говорила писательнице, сверкая черными и круглыми как бисер глазами и сминая в руках милую открытку, подаренную Анечке Лучиком в День святого Валентина, где краснело большое червовой масти сердце, в котором как в коконе или прозрачной лампе улыбались обнявшись два мужских обнаженных торса и коряво пламенела надпись, сделанная малиновыми флуоресцентными чернилами:

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒