Однажды в Голливуде» 7 страница

Столкнуться мы не успеваем: я хватаю ее за руки и разворачиваю в сторону коридора.

— Привет.

— Привет, — удивленно шепчет она, и мы хохочем.

Щеки после выпивки и танцев разрумянились, каштановые волосы прилипли к шее.

Как правило, я терпеть не могу тематические вечеринки, которые устраивают Тиш и Джейми, чтобы в ресторан пришло как можно больше посетителей, но я начинаю менять точку зрения. На Джемме узкие джинсы и белая рубашка, которая почти не прикрывает живот. Это настолько отвлекает, что я уже налажал с двумя коктейлями.

Она бросает взгляд через плечо.

— Я посмотрела график до конца недели.

— У тебя смена завтра вечером и в пятницу днем.

— Ты смотрел мой график? — вытаращивается она.

— Смотрел, — киваю я, касаюсь кончиками пальцев живота.

Она прожигает меня взглядом. Мы одни; не удержавшись, веду пальцами по боку, добираюсь до хлопкового лифчика. Это тот, у которого маленький синий бантик посередине?

— Тебя это беспокоит? — спрашиваю я легким тоном, но я правда хочу знать. — Что я тебя выслеживаю? Что я весь вечер смотрю, как ты танцуешь?

— Нет, — с трудом произносит она, дышит тяжело.

Она льнет к моей руке и издает гортанный звук, выражающий ободрение. Отвожу глаза от груди, подаюсь ближе так, что губами касаюсь уха. Пахнет от нее восхитительно.

— Тебя не беспокоит, что я ревную к каждому парню, который на тебя смотрит?

— Нет. Мне нравится.

— Правда?

Она кивает.

— Я тоже смотрела твой график.

— Да? — вскидываю я брови.

— Да.

Она обхватывает мое правое запястье и подается бедрами навстречу паху. Ни разу в жизни меня так не радовал пустой коридор.

— Сталкерша, — шучу я.

С широченной улыбкой она гладит меня по лицу, привстает на цыпочки и целует в подбородок, в маленькую ямочку под нижней губой.

Обнимаю ее крепче.

— Джемма.

— Лэндон, — пародирует она мой умоляющий тон. От горячего дыхания на коже выступает испарина. Она опускает руку мне на бедро. — Я тоже с тебя глаз не свожу. Когда я была там, — дергает она головой, кажется, в сторону двери, — я представляла, что ты танцуешь со мной. Больше ни о чем думать не могла.

— Ты пьяная.

— А ты привлекательный, — поводит она плечами. — Очень привлекательный. Я никогда… — Она смущенно прикусывает губу. Не хочу, чтобы она меня стеснялась. — Я мало выпила, клянусь.

Повисает тишина. Не успеваю сообразить, что происходит, как приглашаю ее танцевать.

В глазах у Джеммы мерцает неуверенность.

— Тебе не надо работать?

— У меня перерыв.

Она сомневается.

— Танцуют на свиданиях, нет?

Не хочу, чтобы она меня попрекала, особенно когда я испытываю такие эмоции.

— Ты сама об этом заговорила.

— Знаю, но что насчет коллег? Если мы пойдем танцевать…

— Они решат, что мы вместе?

Она пожимает плечами, опускает глаза.

Целую ее в плечо. Она вздрагивает, придвигается ближе, я чувствую все изгибы стройного тела. Несколько секунд спустя я повторяю предложение, на этот раз решительнее:

— Пожалуйста, потанцуй со мной.

Вместо ответа она за руку выводит меня из служебного помещения и ведет сквозь толпу.

— Это же «Мит Лоуф», — смеется она, когда сменяется музыка.

Я говорю, что слышал недурственный кавер этой группы.

— Хорошо, — бормочет она и тащит меня за собой.

Мы оказываемся в центре танцпола, в окружении моря двигающихся тел, на нас падает яркий свет, разрезает кожу абстрактной мешаниной из кружащихся цветов. Притягиваю ее к себе. Она обвивает руками шею, опускает голову на грудь, и все остальное исчезает — все, кроме этого чувства.

Мы находим ритм. Широко расставляю ноги, скольжу руками к пояснице, закладываю большие пальцы за пояс, прижимаюсь теснее. Голову заволакивает туманом.

Джемма крутит головой и поет. Отклоняюсь назад, смотрю, как она отрывается. Обожаю видеть ее такой: она сосредоточена на музыке, кожа липкая и румяная, волосы спадают на плечи змеящимися каштановыми ручейками, губы двигаются в такт словам.

С прикрытыми веками и темной вуалью ресниц на щеках она говорит, что никогда не забудет то, что я сейчас чувствую. Она поет, что, возможно, это безумие, но никто, кроме меня, не сумеет ее спасти. Она кричит, что ей одиноко, умоляет исполнить ее фантазии и полить святой водой, если станет слишком жарко. Она поет, что ради любви она пойдет на что угодно.

Поначалу мне смешно. Потом классно. На несколько минут я забываю, что она заморочена на бывшем, забываю обо всем, чего я не рассказал.

Рисую пальцами узоры на теле, запоминаю тонкие изгибы бедер и зада, нежные линии рук. Джемма до того великолепна, что внутри что-то сжимается. Я в растерянности, словно меня снесла волна и я забываю глотнуть воздуха.

— Все нормально? — шепчет она мне в шею, едва песня заканчивается.

С резким вздохом я киваю. Она улыбается. Провожу подушечкой большого пальца по ее губам. Не могу сдерживаться. Знаю, это безрассудно, я не спросил разрешения, но остановиться не получается. Хочется к ней прикасаться, плевать, узнает кто-то или нет. Пусть работники бара болтают и строят догадки.

Кончиками пальцев Джемма дотрагивается до моего лица, в темных глазах мольба.

— Лэндон, что случилось?

«Это перебор. Тебя слишком много».

Сердце бьется повсюду, в каждой части тела: в груди, запястьях, шее, ступнях, во лбу, в кончиках пальцев.

Чмокаю ее в кончик носа, чувствую, как ресницы щекочут щеки. За плечи привлекаю Джемму так близко, что чувствую, как по ее телу, словно ток, пробегает дрожь.

Все настолько запущено, что я чуть не целую ее в губы, чуть не сознаюсь, что запутался, чуть не признаюсь в любви. Сумасшествие, знаю.

Джемма кладет руки мне на лопатки, опускает голову на грудь, подпевает песне, изливая слова прямо в сердце.

Черт. Где парень, считавший, что он вынесет это соглашение?

Как же я так просчитался? Зачем согласился на единственный шаг, зная, что из-за движения проявляются трещины?

Глава 15

Джемма

— Жарка… — голос звучит тихо, монотонно, но нежно, — френч-пресс, колумбийские зерна. — Каждый слог произносится четко.

Я издаю стон, подгибаю ноги так, что превращаюсь в бесформенный шар в центре кровати. Меня гладят по голове, убирают волосы. В ответ я глубже зарываюсь под мягкую простыню. Раздается смех, когда я зажмуриваю глаза и бессвязно бурчу.

Рука движется. Длинные пальцы прослеживают выпуклые ребра, пробегаются от груди до талии, от талии до бедра.

— Колд дрип, латте…

— Я сплю? — бормочу я в подушку. — Так неохота открывать глаза, но разговорами о кофе ты безумно меня соблазняешь.

Горячее дыхание опаляет ухо.

— По-твоему, это соблазнительно?

— Очень.

Я зеваю и потягиваюсь, как кошка. С закрытыми глазами нахожу Лэндона, привлекаю к себе и целую.

Он со стоном отстраняется.

— Не могу, — говорит он напряженно-сожалеющим голосом.

— А? — Поднимаю голову, устало кошусь на окно. — На улице темно. Очень темно.

— Потому что сейчас четыре утра. — Он ведет ладонью по ноге, смыкает пальцы вокруг щиколотки.

— Четыре? — удивленно разеваю я рот. — Зачем ты так рано встал?

Он вновь меня целует. На этот раз в нос.

— Надо уйти, — говорит он, на вдохе выпячивает грудь.

Пользуясь случаем, я прижимаюсь к нему, обхватываю ногой его ногу, тяну его на себя. Он испускает очередной стон. Кровь приливает к коже.

— Нет, нет, нет. — Он ослабляет хватку на щиколотке.

Прокладываю дорожку поцелуев по подбородку, щеку царапает жесткая щетина.

— Вернись в кровать, — командую я.

Он меня отпускает, упирается руками в матрас и нехотя отодвигается.

— Извини, что разбудил, но я не хотел, чтобы ты волновалась, когда проснешься.

Я начинаю очухиваться. Тру глаза, приподнимаюсь на локтях. Растрепанные каштановые волосы спадают на плечи, как шелковая шаль.

— О чем ты?

Он сверлит меня глазами. Наклоняет голову.

— Я не хотел, чтобы ты строила догадки, почему я ушел. Но если подумать, надо было оставить записку и дать тебе выспаться. Наверное, захотелось тебя поцеловать.

— Куда собрался? — трясу я головой. — Сегодня пятница? Или воскресенье?

— Суббота, — смеется он и гладит меня по волосам. — Засыпай.

— Нет, я… — я наконец-то замечаю, что он в гидрокостюме, и говорю сонным голосом, — ты поедешь серфить в четыре утра?

Он кивает, не в силах убрать довольную ухмылку с лица.

— Телефон оповещает меня о больших прибоях. На Блэксе скоро пойдут западные трехметровые волны. Может, четырехметровые, — радостно произносит он. — Хочу туда добраться, пока лайнап свободен.

— Ты поедешь серфить в четыре утра? — повторяю я.

Я сажусь, сминая простыню. В углу спальни Уайт поднимает голову и скулит.

— Поеду.

Я моргаю, размышляя, потом широко зеваю и разминаю шею.

— Подожди. Я с тобой.

Лэндон смеется.

Сонливость прогнать никак не выходит. Я пригвождаю его взглядом.

— Что, нельзя?

Он делает руками успокаивающий жест и улыбается уголком губ.

— Джемма, на воде ты держишься лучше, чем я ожидал, но если ты считаешь, что я разрешу тебе гонять по большим волнам, да еще и в темноте, значит, ты выжила из ума. Я не буду рисковать. Так умирают дебилы.

Я беру шорты и поправляю футболку, которую он дал мне для сна.

— Я и не говорила, что хочу посерфить. Я просто поеду с тобой.

— Нет. — Он запускает пальцы в волосы. — На улице темно. Ты ничего не увидишь и заскучаешь.

— Ты повторяешься. Не заскучаю. — На прикроватном столике нашариваю резинку и стягиваю волосы в пучок. — А даже если и заскучаю, ну и что? Это мои проблемы.

— Ты замерзнешь.

— Так поступи по-рыцарски и дай мне куртку, — со вздохом пожимаю я плечами.

— Ты устанешь, — бессильно говорит он.

— Без разницы. Я хочу поехать с тобой. — Может, в силу того, что в ранний час слова и тайны кажутся пустяком, я вздергиваю подбородок и смотрю на него. — Кого волнует, что сейчас темно, что я устану и замерзну? Ты того стоишь.

Лэндон

В детстве я не понимал, насколько все плохо.

Я считал свою жизнь нормальной. Более чем нормальной.

Я считал, мне повезло, что я живу рядом с Тихим океаном. Когда Клаудия жаловалась на дружков матери, которые орали, гомонили, крушили все подряд, или на шмотки из секонд-хенда, которые мы носили, или на холодный суп из банки, который мы ели четвертый день подряд, я напоминал, что могло быть хуже. Мы могли родиться в городе без океана — например, где-нибудь в Айове.

Шли годы, я начал замечать разницу между нами с Клаудией и другими школьниками. У большинства было полно обуви. Они не переживали, хватит ли денег на обед, будет ли где ночевать. Они были счастливы, защищены. Я видел, как улыбавшиеся родители подвозили детей на сияющих машинах, и думал об отце, о котором мы слышали, но никогда его не видели. Я думал о матери, которая отсыпалась на диване. Яркие красно-синие места уколов тянулись по рукам, напоминая укусы насекомых. На полу вечно валялись пустые стеклянные бутылки с запахом лакрицы и моющего средства.

Я думал о грязной ванной и рыжем пятне над унитазом. О пустом холодильнике и почти не работавшем телике. О лекарствах и пакетах у матери в ящике, содержимое которых смахивало на детскую присыпку.

О парнях. Некоторые вели себя неплохо, но большинство вызывало мурашки. Самым ужасным был Стив. Я терпеть не мог дни, когда он напивался, потому что он начинал злиться. А когда он злился, он обожал бить все подряд. В том числе меня.

Я представлял, как он стоял в дверном проеме моей спальни, длинная тонкая тень, обрамленная желтым светом. Я чувствовал теплое дыхание, он подбирался ближе, водил пальцем, проверяя, сплю я или нет. Меня тошнило от страха, словно я животное, которое знает, что оно в ловушке; я задерживал дыхание, зажмуривал глаза.

Плакать я себе не разрешал, даже когда он за волосы выдергивал меня из кровати, пинал в живот, называл слюнтяем. Никаких слез. Никаких слез. Никаких слез. Иначе он переключился бы на Клаудию. А я мог стерпеть что угодно, только не это.

Единственным светлым пятном в нашей жизни был дядя Дин, который любил серфинг и «Маунтин дью "Код красный"», цитировал дрянные фильмы вроде «Космических яиц» и «Парка юрского периода». С сестрой-наркоманкой и каруселью временных папаш, вращавшейся в нашей жизни, он ничего сделать не мог, зато по субботам он возил нас в Ла-Холью, учил ловить волну, покупал мороженое.

На девятый день рождения он подарил мне доску. После этого от Тихого океана меня было за уши не оттащить. Я стал водой. Я стал солью, молекулами, приливом, достигшим луны. Я стал временами года.

Летом, когда на побережье вырастают южные волны, я усердно серфил, на попутках ездил к Оушенсайду, чтобы отметиться на местных пристанях.

Осень — попурри из волн, раздуваемых ветрами в Санта-Ане. Я быстро понял, что не вылезать с брейков лучше всего в это время года. Я брал доску в Сансет Клифс, где сталкивался с местными жителями, строго следившими за лайнапом.

Зимой больше брейков и меньше людей на пляже. Меня устраивало. Под тусклым голубым небом я одевался и входил в воду, терялся в энергии северо-западных волн, доезжал до Хрустального пирса на Пасифик-Бич.

Весной, как правило, прибой затихает, но изредка случается, что северные ветра взметают южные волны. В эти месяцы я оттачивал умения, тренировал эйры, экспериментировал.

Я хотел знать, что я могу делать с доской.

Я хотел знать, насколько далеко я могу зайти.

Несмотря на стремных дружков матери, наркотики, выселения, у меня был мерцающий Тихий океан. У меня было свое место. У меня был настоящий дом — дом, который никто не мог забрать, дом, где никто не причинит мне боли, дом, где я мог забыться.

В итоге меня заметили парни постарше. При помощи дяди Дина у меня появились тренер и спонсор, серфинг стал историей не про спасение, а про поездки. Я стал человеком, с которым считались. Я строил планы.

Но в мои планы не входило, что во вторник утром, когда мне было шестнадцать лет, водитель автобуса поедет на красный свет и врежется в машину дяди Дина. В мои планы не входило, что в душе зародится яростный гнев.

Я перестал разговаривать. Я бросил учиться. Я ввязывался в драки. Я не обращал внимания на сестру. Я лазил в загашник матери.

Походило на то, что весь многолетний капец вылился в мерный поток предчувствий, крови и боли. Что бы я ни делал, течение не останавливалось.

~**~

Если вы никогда не видели большую волну вблизи, описать ее сложно. Даже с учетом всех волн, с которыми я имел дело в Калифорнии, я ничего не понимал, пока мне не исполнилось пятнадцать и серферский журнал не вывез меня для фотосессии на Оаху. Помню, целый час я стоял на берегу и смотрел на Пайплайн с грохотавшим сердцем и благоговейно разинутым ртом. Снимки я смотрел. Ролики смотрел. Но я их не увидел и не прочувствовал.

Влажность.

Неистовство.

Свободная сила воды.

Это кайф.

И сейчас этот кайф нарастает.

Еще темно, но небо постепенно меняется — ночь уплывает, появляется нежный кремово-желтый оттенок приближающегося рассвета. Упругие лучи движутся от волны к волне, скачут по пенистым белым гребням, исчезают за горизонтом.

Я летаю по воде. Вода колышется, шторм отдается эхом. Ветер. Прибой. Небо. Поразительные звуки нарастают с безумной силой, вот-вот разлетятся вдребезги.

Я поворачиваю, рассекаю подошву волны. Ноги согнуты, руки вытянуты. Смотрю по сторонам.

Плыву прямо.

Потом налево.

Опускаю руки — знаю, это правильно. Набираю скорость, доска, как серебряная пуля, пронзает нечеткий блестящий свет.

Заезжаю на гребень, спускаюсь к подошве, качусь быстро и резко, пробираюсь в покет. За спиной брызжет вода. Смещаю бедра вправо, но угол наклона сохраняю, чтобы удержать нос доски, о который бьются волны.

Парсонс, Бретт и какой-то парень на твинни только скатились. Здорово, что я последний.

Джемма сидит на песке и смотрит, как я еду. В струящемся прозрачном свете приближающегося рассвета на меня смотрит много людей. На Блэкс-Бич собираются лучшие серферы Сан-Диего, особенно при таких условиях. Не сомневаюсь, большинство меня знает. Впервые почти за два года меня это не злит.

Меня обступают еще до того, как я успеваю отдышаться. Незнакомые люди хлопают меня по спине, пытаются пожать руку. Я встаю, расстегиваю гидрокостюм и скатываю его до талии. Девушка в мешковатом худи подает полотенце — я стираю холодную соленую воду с груди и рук.

— Убийственно повернул рейл!

— Ну ты отжег!

— Очень круто, чувак.

Подходит парень, которого я знаю по пристани в Оушенсайде. Зовут его вроде бы Доминик.

— Ты по-прежнему повелитель волн, — хватает он меня за плечо. — Видел тебя на соревнованиях в Хантингтон-Бич. Просто отпад.

— Спасибо. — Стряхиваю воду с волос и отрывисто вздыхаю.

— Ходят слухи, что ты планируешь вернуться.

— Слухи всегда ходят, — уклончиво отвечаю я.

— Хочется надеяться, — раздается новый голос.

— Я только за, если ты вернешься, Янг! — Меня бьют кулаком в плечо.

— Было обалденно!

Джемма бежит ко мне. Поднимаю руку, чтобы она меня заметила, и выбираюсь из толпы, пока никто ничего не сказал.

— Привет! — кричит Джемма, после бега она задыхается.

Солнце уже почти над утесами. Свет придает ее глазам блеска, высвечивает веснушки на щеках. Она настолько красива, что кажется ненастоящей. Мой старый свитер велик ей размеров на пятьдесят, но мне нравится, что она в нем. Я ловлю ее за руку и притягиваю к себе для поцелуя.

— Ты такой холодный, — говорит она мне в губы, вытирает с моего лица соленую воду.

— Ты такая теплая, — шепчу я, и она смеется.

Мы соприкасаемся языками, на миг я теряюсь во влаге и жаре. Закрываю глаза, беру ее лицо в ладони, целую долго и медленно, упиваюсь близостью. Джемма обнимает меня за шею и прижимается всем телом.

Она издает стон сожаления и останавливается, переводя дух. Она улыбается. Я тоже.

— Похоже, ты всех впечатлил.

Я фыркаю.

Джемма хлопает ресницами и отворачивается.

— Ты когда-нибудь об этом думал?

— О чем? — спрашиваю я, хоть и понимаю, к чему она клонит.

Она пожимает плечами и машет рукой в сторону океана.

— О том, чтобы этим заняться. Получается у тебя отлично. Даже лучше, чем отлично.

С загадочным видом я отступаю и подбираю брошенную доску.

— Нельзя.

— В смысле?

Я молчу. Конечно, я об этом думал. Если честно, почти каждый день я думаю о том, чтобы вернуться. Но я не уверен, что я готов. Я не уверен, что вообще когда-то буду готов.

— Нельзя, и все.

В ответ она кивает, потом смотрит за мое плечо вопросительным взглядом.

— Такое ощущение, что люди тебя знают, — говорит она, теребя пальцами прядь волос.

Я не оглядываюсь. С щемящей нежностью я провожу большим пальцем по ее нижней губе и целую.

— Они меня не знают. Им только кажется, что знают.

Глава 16

Лэндон

Во вторник утром Эбби открывает дверь в рваных джинсах и розовой футболке с куклами, которая больше подошла бы семилетней девочке. Светлые волосы собраны в низкий хвост, под глазами темные круги, кожа желтая, между губами зажат окурок.

— Наконец-то, — говорит она, затягиваясь.

— Пришлось кое-куда заскочить. — Показываю то, что купил в хозяйственном магазине, как белый флаг.

— По барабану.

В глаза мне она не смотрит, зато кивает и распахивает дверь шире.

В квартире бардак. Пахнет сигаретами и дешевыми духами. Скрипучий вентилятор гоняет теплый воздух. Линялый бежевый диван, который сменил пять или шесть владельцев, заполняет собой маленькую гостиную. Из телика, стоящего в тележке, доносятся громкие голоса и смех. Стены не украшены фотографиями счастливой семьи. Нет диванных подушек, цветочных композиций и прочего «уютного» декора.

По пути к кухне у меня внутри все холодеет. Стойка грязная. В раковине грязная посуда. Рядом с плитой пустая бутылка водки с коричневым осадком.

Вот так росли мы с Клаудией. Квартира другая, декорации те же.

Смеситель сломан. Пару раз поднимаю рычаг, потом забираюсь под раковину. Понять, в чем проблема, несложно; спустя десять минут вода льется ровной струей.

— Что-то еще? — спрашиваю я, вытирая руки о джинсы.

Она прислоняется к холодильнику и смотрит на меня впалыми глазами.

— Как твоя сестра?

— Нормально, — сухо отвечаю я.

Не хочу говорить о Клаудии. Ничем хорошим это не закончится.

— Ты стал редко заходить, — замечает она. — У надзирателя появилась личная жизнь?

— В смысле? — щурюсь я.

— В прямом смысле, — фыркает она и трясет головой, берет новую пачку сигарет.

Эбби бьет ладонью по пачке и вынимает сигарету. Она щелкает черной зажигалкой и делает первую затяжку, втягивая щеки.

Вряд ли стоит рассказывать про Джемму. Сомневаюсь, что Эбби есть до этого дело, но не успеваю об этом подумать, как слова слетают с языка:

— Я кое-кого встретил.

По виду не понять, удивилась она или нет, интересны ей новости или нет. Она глядит туда, где кудахчет телевизор, и снова затягивается. Изо рта струится сизый дым.

— Я устроилась на работу.

Вот это сюрприз. Она не работала почти три месяца, да и предыдущая работа была ерундовой.

— Правда?

— Да, правда, — надменно говорит она.

— Чем занимаешься?

Она пожимает плечами. По дрожащему подбородку я все понимаю — понимаю, чем она занимается. Работой это не назвать. Я бы назвал это смертным приговором.

— Опять торгуешь?

Она сбрасывает пепел в раковину. Веки трепещут.

— Ты обещала. — Я вырываю сигарету из ее руки и бросаю в раковину. Обхватываю пальцами бицепс. Следы от уколов не ищу. Отметины можно спрятать в тысяче мест. — Ты обещала.

Эбби опускает голову и кое-как вырывается.

— Спятил, что ли? — шипит она и бьет меня по руке.

— Это я спятил? — спрашиваю я острым, как битое стекло, голосом. Перед глазами плывет. Пульс колотится быстро. — Ты брала у меня в долг на условии, что больше ты этим не занимаешься.

— Остынь. — Она даже не пытается изобразить извиняющийся вид, лишь берет новую сигарету.

«Остынь?» Сердце переворачивается, тяжело барабанит. Мысли разбегаются.

— Клаудия предупреждала, чтобы я тебе не верил. Она говорила, что ты никогда не изменишься.

И она была права.

Быстро и тихо я иду к спальне. Эбби без надобности меня провожать. Она никогда не отличалась изобретательностью в том, где прятать нычки, так что я точно знаю, где искать.

Все там, где я и думал. В глубине ящика лежат порошок и маленькие белые таблетки; пакеты с двадцатью пилюлями в каждом скатаны в плотный шар и перетянуты резинками, как в фильме про мафию.

Зажимаю один из пакетов между пальцами. Сглатываю горький привкус разочарования и встаю.

Цирк какой-то. Поверить не могу, что я опять повелся. Сколько еще раз я наступлю на одни и те же грабли?

В кухне Эбби стоит там, где я ее оставил. Она почти докурила сигарету. Плечи сгорблены. Пакет в моей руке реакции не вызывает.

— Мы договаривались. — Злит то, как звучит голос. — Ты говорила, что, если я помогу с арендой и продуктами, ты остановишься. Ты поклялась. — Звучит убого, знаю.

— Спустись уже с небес на землю. Подвернулся шанс, и я согласилась, — рычит Эбби. — Хотя тебе не понять!

Дальше так продолжаться не может. Нельзя раз за разом стараться и давать маху. Нельзя ходить по кругу, вечно оказываясь в исходной точке.

Поднимаю пакет над головой.

— Тебе нужна помощь. Если не прекратишь, ты себя угробишь.

— Заткнись, мать твою! Тоже мне Поллианна, — негодует она и прыгает за таблетками.

Я отступаю, чтобы она не дотянулась.

— Хватит! — Я крепче сжимаю пакет.

— Они мне нужны! — орет она. Слюна собирается в уголках рта. — То, что я делаю, тебя не касается. Никогда не касалось!

Таблетки я не отдаю — она молотит кулаками по груди, впивается ногтями в кожу, злобно кряхтит, пинает по голени босой ногой. Так продолжается около минуты.

Когда я вжимаюсь в стойку, а Эбби того и гляди вонзит в меня зубы, я бросаю пакет. Он шлепается на пол и открывается. Таблетки катятся по полу и исчезают под холодильником. С обиженным воплем Эбби ныряет за ними.

— Ты хоть знаешь, сколько они стоят? — визжит она, сгребая таблетки.

Горло перехватывает. Понятия не имею, что делать. Я тяжело дышу, потею, даже дрожу. Нервы сдают, становится обидно. Хочется по чему-нибудь ударить. Хочется разбить стекло, разломать стены в паршивой квартире.

Вспоминается добрая милая Джемма с нежными серо-голубыми глазами. Хочется уйти. Хочется, чтобы эта часть жизни закончилась. Хочется спихнуть ее в яму и засыпать сырой землей.

— Пойду я, — вдруг говорю я.

— Отлично! — вопит Эбби.

Провожу руками по волосам, с медленным вздохом выпрямляюсь. Уже собираюсь уйти, но что-то останавливает. Я разворачиваюсь и произношу:

— Тебе правда нужна помощь.

В ответ она угрюмо хохочет. Эбби по-прежнему ползает по полу, пакет с таблетками держит в руке. Лицо пошло розовыми пятнами. Тушь растеклась. Кожа вокруг губ в глубоких бороздках. Она выглядит уставшей. Она выглядит постаревшей.

— Серьезно.

Эбби моргает и отводит глаза. Она запечатывает пакет.

— Пожалуйста.

На этот раз гнева в голосе нет. Я снова маленький, снова молюсь, чтобы в мире все встало на свои места. Хочу того, чего хотел всегда: чтобы эта женщина не была наркоманкой, чтобы она нашла нормальную работу. Не хочу видеть, как она спускает все на таблетки, жутких мужиков и схемы быстрого обогащения.

— Пожалуйста, — повторяю я, хотя на успех не рассчитываю.

Эбби на меня не смотрит. Она поднимается с пола.

— Ты не имеешь права приходить и указывать, что мне делать.

— Ты сама меня позвала, — напоминаю я.

— Я передумала. Я хочу, чтобы ты ушел.

Она сует таблетки под мышку и вытряхивает из пачки сигарету.

— Не надо, — вымученно проговариваю я. — Можно жить по-другому.

Она дважды щелкает зажигалкой и прикуривает. Руки у нее трясутся.

— Я сказала: выметайся!

Тяжело сглотнув, я говорю:

— Если я уйду, то насовсем.

— Для того я тебя и выкидываю. Толку от тебя ноль, — выплевывает она.

Слова должны причинить боль, но нет, мне не привыкать.

— Ладно.

У выхода меня останавливает ее голос:

— Я не хотела такого сына.

— Да. — Открываю дверь, острые лучи света проникают в темную квартиру. — А я не хотел такую мать.

Джемма

Когда все хорошо (чересчур хорошо), где-то в подсознании появляется навязчивое ощущение, параноидальная невротическая мысль, что как-то все слишком гладко, слишком правильно, слишком безупречно. Вы начинаете думать, что скоро случится катастрофа. Вы начинаете бояться, что астероиды обрушатся на землю, бояться упасть в котел с кипящим маслом, бояться рака кожи, аневризмы мозга, паразитов и гейзеров в Йеллоустоне.

Понимаете, о чем я?

Во вторник у меня этого ощущения нет.

По пути к машине я напеваю и играю в дурацкую игру на телефоне. Я занимаюсь этим больше часа и застряла на 213 уровне. Меня оправдывает только то, что в игре полно конфет и мне надо их давить.

С чаевыми в кошельке я собираюсь в магазин за продуктами. Хватит уже есть мороженое, шоколад, соленую лапшу и замороженную пиццу.

По-моему, жизнь прекрасна.

— Джемма Сэйерс!

Я с недоумением поворачиваю голову, пытаюсь сообразить, зачем ко мне идет невысокий коренастый мужчина. Синие гольфы доходят до икр толщиной с дерево. Выцветшая красная бейсболка сидит на голове криво. У него темные усы и густые бакенбарды. С чем-то серебристо-черным в руках он мчится по пятнистому тротуару. Вытягиваю шею и щурюсь на солнце.

— Посмотрите сюда! — кричит он.

Даже когда он поднимает камеру, я не понимаю, какого черта он делает и откуда он знает мое имя.

Меня осеняет после щелчка затвора. Слабый звук по ощущениям напоминает удар по ребрам или взрыв маленькой планеты.

ЩЁЛК.

Я кричу, вскидываю руки в жалкой попытке прикрыть лицо от нацеленного на меня объектива.

Фотографу плевать, что я на грани обморока, плевать, что мне нечем дышать, что сердце в груди сжимается. Он подходит и, словно мы две девушки и берем один коктейль на двоих, буднично просит:

— Прокомментируйте срыв Рена Паркхерста.

Сил пошевелиться нет, я прячу горящее лицо в ладонях. Сердце скачет. В ушах стоит гул. Все кружится и расплывается.

ЩЁЛК.

— Вы общались? Сообщения о том, что вы снова вместе, правдивы?

Я наконец-то заставляю ноги двигаться.

Фотограф не отстает. На него я не смотрю, зато чувствую жар его тела, слышу, как он шумно отдувается рядом с моим левым ухом.

— Дайте мне хороший кадр! Улыбнитесь!

ЩЁЛК.

Сквозь щели между пальцами я различаю темный блестящий объектив камеры. Передо мной. Рядом со мной. Повсюду.

«Этого не может быть. Этого не может быть».

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒