МИШЕЛЬ ДЕ МОНТЕНЬ 5 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 7Следующая ⇒

себя те, кто следует насильственно навязанному себе же режиму и суеверно

держится за него: им нужно идти тем же путем все дальше и дальше, так что

конца этому не видно.

Для наших дел и удовольствий было бы гораздо удобнее поступать, как

древние, - не обедать среди дня и тем прерывать его, а основательно

принимать пищу под вечер, когда наступает время отдыха. Когда-то и я так

делал. В отношении здоровья я на собственном опыте убедился, что, напротив,

следует обедать днем, так как пищеварение происходит лучше, когда человек

бодрствует.

Жажда на меня нападает редко - и когда я здоров, и когда я болен: в

последнем случае у меня нередко сохнет во рту, но пить при этом не хочется.

Обычно я пью только за едой и не в начале ее. Для человека мало чем

отличного от других я пью не так уж мало. Летом и за хорошей трапезой я

держусь в границах, установленных для себя Августом, который пил всего три

раза в день [109]. Но, не желая нарушить правило Демокрита, не советовавшего

делать что-либо четыре раза [110], ибо это число несчастливое, я в

зависимости от потребности пью до пяти раз и осушаю около трех стопок, так

как люблю пить из небольших стаканов и притом до дна, хотя многие избегают

этого, как чего-то не вполне пристойного. Вино я разбавляю наполовину,

иногда на треть водой. У меня дома, по старому предписанию нашего врача

моему отцу и себе самому, вино мое разбавляют за два-три часа до того, как

его надо подать. Говорят, что обычай разбавлять вино водой введен был

Кранаем, царем Афинским [111]. Хорошо это или нет - вопрос, как я убедился,

для многих спорный. Я считаю более приличным и более здоровым, чтобы дети

начинали пить вино лишь после того, как им минет шестнадцать-восемнадцать

лет. Самый обычный и распространенный образ жизни и есть самый прекрасный, и

немец, разбавляющий вино водой, был бы мне так же неприятен, как француз,

пьющий вино неразбавленным. Общераспространенность обычая превращает его в

закон.

Я не люблю спертого воздуха, а дым для меня - просто смерть (первое,

что я привел в порядок у себя дома, были камины и отхожие места в старых

зданиях, постепенно приходящие в негодность и невыносимо отравляющие

воздух), а к тяготам войны надо отнести и густую пыль, в которой мы целыми

днями маршируем по жаре. Дышу я вообще свободно, легко, и простуды у меня

большей частью проходят без осложнений в легких и без кашля.

Невзгоды летнего времени мне более тягостны, чем зимнего. Кроме жары,

от которой уберечься труднее, чем от холода, кроме возможных солнечных

ударов, мучителен и яркий свет, который глаза мои плохо переносят: я,

например, не мог бы обедать, сидя напротив ярко пылающего очага. Когда я еще

много читал, то закрывал страницу кусками стекла, чтобы белизна бумаги не

так резала мне глаза, и получал от этого облегчение. До сих пор я не

употребляю очков, и зрение у меня сейчас не хуже, чем в былое время и чем у

любого здорового человека. Правда, на склоне дня читать мне становится

труднее, но, впрочем, чтение всегда утомляло мне глаза, особенно ночью. Это,

конечно, шаг назад, однако едва заметный. Затем я отступлю еще на один шаг,

второй, затем на третий, с третьего на четвертый - с такой постепенностью,

что, видно, буду уже совсем слеп, когда старческая слабость моего зрения

сделается для меня ощутимой. Так искусно распускают Парки пряжу нашей жизни.

Я до сих пор не могу убедить себя, что становлюсь туговат на ухо, и вы

увидите, что, даже наполовину потеряв слух, я буду уверен, что это

собеседники недостаточно громко говорят. Чтобы душа наша почувствовала, как

она истекает из тела ей надо дать очень резкий толчок.

Шаг у меня быстрый и твердый, и я даже не знаю, чье движение мне

труднее задержать - тела или мысли. Для того чтобы я до конца со вниманием

выслушал речь проповедника, он должен быть очень близким моим другом. Во

время торжественных церемоний, когда каждый внимателен и сосредоточен,

когда, как я замечал, даже глаза дам устремлены в одну точку, я не могу

справиться с собой и не делать хоть каких-нибудь телодвижений: даже когда я

сижу, я непоседлив. Прислужница философа Хрисиппа говорила о своем

господине, что у него только ноги хмелеют (ибо у него была привычка шевелить

ими, в каком бы положении он ни находился, и она говорила это, как раз когда

вино, разгорячившее сотрапезников Хрисиппа, на него самого совершенно не

подействовало) [112]. Так и обо мне в детстве говорилось, что в ногах у меня

бешенство или что они налиты ртутью, и доныне, куда и как бы я ни поставил

или ни положил ноги, они у меня в непрерывном движении.

Ем я с большой жадностью, что и неприлично, и вредно для здоровья, и

отнимает часть удовольствия: поспешность при еде у меня такая, что я нередко

прикусываю себе язык и порою даже пальцы. Диоген, встретив однажды ребенка,

который так ел, дал за это оплеуху его воспитателю [113]. В Риме были люди,

обучавшие пристойно жевать, как учат пристойно ходить [114]. Эта моя

привычка мешает мне принимать участие в беседе, а она является одним из

приятнейших удовольствий застолья, если, конечно, речи ведутся недлинные и о

вещах приятных.

Наши удовольствия частенько испытывают друг к другу зависть и вражду:

между ними происходят столкновения и распри. Алкивиад, любивший хорошо

поесть, не допускал за столом даже музыки, чтобы она не мешала приятной

беседе; объяснял он это, по свидетельству Платона, тем, что звать на пиры

певцов и музыкантов - обычай простонародья, не способного вести

занимательной беседы и складно говорить: этим угощать друг друга умеют

только люди просвещенные [115]. Варрон считал, что подлинный пир

предполагает общество людей привлекательной внешности, умеющих приятно

побеседовать, не молчаливых, но и не болтливых, отменно приготовленную

вкусную пищу, красивое убранство помещения, погожее время [116]. Хорошая

трапеза - празднество, требующее умелой подготовки и доставляющее немалое

наслаждение: и великие полководцы, и великие философы не считали ниже своего

достоинства участвовать в пирах и уметь их устраивать. В воображении моем и

в памяти запечатлелись три таких празднества, доставивших мне большое

наслаждение в разное время, когда я находился в более цветущем возрасте. Ибо

каждый из пирующих делится с сотрапезниками лучшим, что в нем есть, в

зависимости от своего телесного и душевного самочувствия. В нынешнем моем

состоянии я для пира не гожусь.

Мне, преданному земной жизни, враждебна бесчеловечная мудрость,

стремящаяся заставить нас презирать и ненавидеть заботу о своем теле.

Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными наслаждениями так же

неправильно, как и слишком страстно предаваться им. Ксеркс, которому

доступны были все наслаждения жизни, но который обещал награду тому, кто

придумает для него другие, небывалые, был просто самодовольным хлыщом [117].

Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные ему

природой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать. Я же

принимаю их восторженней, радостней, чем многие другие, охотно предаваясь

своим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, она

и без того все время чувствуется и сказывается. Мы можем благодарить свой

дух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому:

он обращается и с собой, и со всем, что ему дается раньше или позже, по

причудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.

Sincerum est nisi vas, quodcunque infundis, acescit.

{Если сосуд недостаточно чист, скиснет все, что бы ты в него ни влил

[113] (лат.).}

Я, похваляющийся тем, что так усердно, с таким упоением тешу себя всеми

прелестями жизни, даже я, приглядываясь к ним повнимательнее, нахожу, что

они - всего-навсего дуновение ветра. Но и мы-то сами - всего-навсего ветер.

А ветер, более мудрый, чем мы, любит шуметь, волноваться и довольствуется

теми проявлениями, какие ему свойственны, не стремясь к устойчивости и

прочности, которые ему чужды.

Чистые радости воображения, так же как и его страдания, по мнению

некоторых, - самые для нас важные, как показали весы Критолая [119]. Это не

удивительно: оно само творит их, выкраивая из целого куска. Ежедневно

приходится наблюдать примеры того, как это совершается, примеры убедительные

и даже достойные подражания. Но я, состоящий из вещества смешанного и

грубого, не могу удовольствоваться одним воображением. Я так прост, что не

могу не влечься тяжелой поступью к наслаждениям, сужденным нам общим

законом, которому подвластно человечество, ощутимым для нашего разума и

разумным для ощущения.

Философы киренской школы считают, что как страдания, так и радости

плоти являются более сильными, как бы удвоенными и более подлинными [120].

Есть люди, которые по своей, как говорит Аристотель, дикости и тупости

испытывают к ним отвращение [121]. Я же знаю людей, которые отказываются от

них из честолюбия. Почему людям не отказаться и от дыхания? Почему бы им не

жить лишь тем, что они могут извлечь из себя, и не отказаться также от света

- ведь он дается им даром, они не изобрели его, не тратили на его

приобретение никаких усилий? Посмотрим, как бы их поддержали в жизни только

Марс, Паллада или Меркурий - вместо Венеры, Цереры и Вакха [122]. Или, может

быть, они станут искать квадратуру круга в объятиях своих жен? Терпеть не

могу, чтобы дух наш призывали витать в облаках, в то время как наше тело

сидит за столом. Я не хочу, чтобы дух был пригвожден к наслаждению, чтобы он

барахтался в нем, я хочу, чтобы и там он бдил, чтобы на пирах жизни он был в

сидячем, а не в лежачем положении. Аристипп выступал лишь в защиту плоти,

словно у нас нет души [123]; Зенон считался только с душой, словно мы

бестелесны [124]. И оба ошиблись. Говорят, что Пифагор предавался лишь

созерцательной философии, Сократ учил только о нравственности и поведении

человека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями [125]. Но

все это одни сказки. Истинный путь обрел Сократ, Платон же в гораздо большей

степени последователь Сократа, чем Пифагор, и это ему гораздо больше

подходит.

Когда я танцую, я занят танцами, когда я сплю, я погружаюсь в сон.

Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое время

заняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к саду,

к сладостному уединению, к самому себе. Природа с материнской заботливостью

устроила так, чтобы действия, которые она предписала нам для нашей пользы,

доставляли нам также и удовольствие, чтобы к ним нас влек не только разум,

но и желание; и неправильно было бы искажать ее закон.

Когда я убеждаюсь, что Цезарь и Александр в самом разгаре своей великой

деятельности не ограничивали себя в наслаждениях естественных и тем самым

нужных и необходимых, я не считаю, что они себя баловали, напротив, - я

скажу, что они тем самым укрепляли свою душу, мужественным усилием воли

подчиняя эту свою напряженную деятельность, свою пытливую мысль нуждам

повседневной жизни. Они были мудрыми, если считали, что последнее является

их обычной жизненной рутиной, а первое - призванием к делам чрезвычайным.

Все мы - великие безумцы. "Он прожил в полной бездеятельности", - говорим

мы. "Я сегодня ничего не совершил". Как? А разве ты не жил? Просто жить - не

только самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. "Если бы мне

дали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что

способен". А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как

следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается в

какой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться в

деяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой и

без нее. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в

повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводить

порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше

творение - жить согласно разуму. Все прочее - царствовать, накоплять

богатства, строить - все это, самое большее, дополнения и довески. Мне

приятно видеть, как полководец под стеной, в которой его войскам сейчас

предстоит совершить пролом, спокойно и с удовольствием предается трапезе и

беседе с друзьями, как Брут, несмотря на то, что против него и римской

свободы ополчились и земля и небо, отрывает у своего ночного бдения

несколько часов, чтобы спокойно почитать Полибия и сделать из него выписки

[126]. Лишь мелкие люди, которых подавляет любая деятельность, не умеют из

нее выпутаться, не умеют ни отойти на время от дел, ни вернуться к ним.

О fortes peioraque passi

Mecum saepe viri, nunc vino pellite curas;

Cras ingens iterabimus aequor.

{О храбрые мужи, часто претерпевавшие со мной бедствия, вином отгоните

заботы; завтра мы пустимся в бескрайное море [127] (лат.).}

Насмешка ли, что богословское и сорбоннское вино и пиршества ученых

мужей превратились в пословицу [128], или за этим есть какая-то правда, но я

считаю, что им и подобает трапезовать тем приятнее и спокойнее, чем

плодотворнее и серьезнее поработали они днем со своими учениками. Сознание,

что остальное время было проведено с пользой, - отличная, вкусная приправа к

вечерней трапезе. Мудрые именно так в жили. И это неподражаемое рвение к

добродетели, которое так изумляет нас в обоих Катонах, и почти чрезмерная

строгость их нравов покорно и охотно подчинялись законам человеческого

естества, законам Венеры и Вакха, согласно правилам философского учения,

требовавшего, чтобы подлинный мудрец был так же опытен и искусен в

пользовании естественными радостями жизни, как в любом другом жизненном

деле. Cui cor sapiat, ei sapiat et palatus {У кого ученое сердце, у того и

небо ученое [129] (лат.).}.

Готовность развлечься и позабавиться весьма подобает, на мой взгляд,

душам сильным и благородным и даже делает им честь. Эпаминонд не считал, что

участвовать в пляске юношей его родного города, петь, играть на музыкальных

инструментах и предаваться всему этому с увлечением - значит заниматься

вещами, недостойными одержанных им побед и его высоких нравственных качеств

[130]. Среди стольких поразительных деяний Сципиона Старшего, человека, по

мнению современников, достойного происходить от небожителей [131], особенную

прелесть облику его придает склонность к забавам и развлечениям: приятно

представить себе, как он с ребяческой радостью собирает ракушки и играет в

рожки с Лелнем на морском берегу [132], как в дурную погоду он пишет

комедии, где с веселым лукавством изображаются самые распространенные и

низменные свойства человеческой натуры; как, занятый мыслями об африканских

делах, о Ганнибале, он посещает школы Сицилии и просиживает на уроках

философии так долго, что на этом оттачивает себе зубы слепая зависть его

врагов в Риме [133]. А в Сократе примечательнее всего то, что уже в старости

он находит время обучаться танцам и игре на музыкальных инструментах и

считает, что время это отнюдь не потеряно даром [134].

Именно Сократ на глазах у всего греческого войска простоял в экстазе

целый день и целую ночь, целиком охваченный и взволнованный какой-то

глубокой мыслью [135]. Первый среди стольких доблестных воинов, устремился

он на помощь окруженному врагами Алкивиаду, прикрыл его своим телом и силой

своего оружия оттеснил врагов [136]. Первым среди всего афинского народа,

возмущенного, как и он, недостойным зрелищем, попытался он спасти Ферамена,

которого вели на казнь по приказу тридцати тиранов [127]. И хотя ему

помогали только два человека, он отказался от своей попытки лишь после того,

как его попросил об этом сам Ферамен. Некая красавица, в которую он был

влюблен, стремилась в его объятия, но обстоятельства сложились так, что ему

надо было отказаться от счастья, и у него хватило на это сил. Все видели,

как в битве при Делии он поднял и спас Ксенофонта, сброшенного с коня [138],

как на войне он постоянно ходил босой по льду, одевался зимой так же, как

летом, превосходил всех своих товарищей терпением в труде и на пирах ел ту

же пищу, что в обычное время [139]. Всем известно, что двадцать семь лет он

с невозмутимым выражением лица переносил голод, бедность, непослушание своих

детей, злобный нрав жены и под конец клевету, угнетение, темницу, оковы и

яд. Но если этого же человека призывали к учтивому состязанию с чашей в

руках - кто кого перепьет, - ему первому во всем войске выпадала победа. Он

не отказывался ни играть в орешки с детьми, ни забавляться вместе с ними

деревянной лошадкой и делал это очень охотно. Ибо, учит нас философия,

всякая деятельность подобает мудрецу и делает ему честь. Образ этого

человека мы должны неустанно приводить как пример всех совершенств и

добродетелей. Мало существует столь целокупных примеров ничем не запятнанной

жизни, и ничуть не поучительны для нас постоянно предлагаемые нам другие

примеры, нелепые, неудачные, ценные, может быть, какой-нибудь отдельной

чертой, которые скорей лишь сбивают нас с толку и больше портят дело, чем

помогают ему.

Народ ошибается: гораздо легче ехать по обочинам дороги, где края

указывают возможную границу и как бы направляют едущего, чем по широкой и

открытой середине, безразлично - природой ли она создана или настлана

людьми. Но, конечно, в езде по обочинам меньше и благородства и заслуги.

Величие души не столько в том, чтобы без оглядки устремляться вперед и все

выше в гору, сколько в том, чтобы уметь посчитаться с обстоятельствами и

обойти препятствия. Она считает подлинно великим именно достаточное и

возвышенность свою проявляет в том, что средний путь предпочитает лазанью по

вершинам. Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должным

образом хорошо выполнить свое человеческое назначение. Нет науки, которой

было бы труднее овладеть, чем умением хорошо и согласно всем естественным

законам прожить эту жизнь. А самая зверская из наших болезней - это

презрение к своему естеству. Кто хочет дать душе своей независимость, пусть,

если сможет, смело сделает это, когда телу придется худо, чтобы избавить ее

от заразы. Но в других случаях, напротив, пусть душа помогает телу,

содействует ему и не отказывается участвовать в его естественных утехах, а

наслаждается вместе с ним, привнося в них, если обладает мудростью,

умеренность, дабы они по опрометчивости человеческого естества не

превратились в неудовольствие. Невоздержанность - чума для наслаждения, а

воздержанность отнюдь не бич его, а наоборот - украшение. Евдокс, почитавший

наслаждение высшим жизненным благом, и его единомышленники, так высоко

ценившие это благо, вкушали его особенно сладостно благодаря своей

сдержанности, которая у них была исключительной и примерной [140]. Я

предписываю душе своей созерцать и страдание и наслаждение взором равно

спокойным (eodem enim vitio est effusio animi in laetitia quo in dolore

contractio {Как безмерная радость, так и безмерная скорбь в одинаковой мере

заслуживают порицания [141] (лат.).}) и мужественным, но в одном случае

радостным, а в другом суровом, и, насколько это в ее силах, приглушать одно

и давать распускаться другому. Здраво смотреть на хорошее помогает и здраво

рассматривать дурное. И в страдании, в его кротком начале, есть нечто, чего

не следует избегать, и в наслаждении, в его крайнем пределе, есть нечто,

чего избежать можно. Платон связывает их друг с другом, полагая, что сила

духа должна противостоять как страданию, так и чрезмерной, чарующей прелести

наслаждения [142]. Это два источника, благо тому, кто черпает из них где,

когда и сколько ему надо, будь то город, человек или зверь [143]. Из первого

надо пить для врачевания, по мере необходимости и не часто, из второго

следует утолять жажду, однако так, чтобы не охмелеть. Страдание,

наслаждение, любовь, ненависть - вот первые ощущения, доступные ребенку.

Если со вступлением разума в свои права эти чувства подчиняются ему,

возникает то, что мы именуем добродетелью.

Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда оно

неблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобы

оно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избегать

дурного и утверждаться в хорошем. Этими обычными словами

"времяпрепровождение" и "время проходит" обозначается поведение

благоразумных людей, считающих, что от жизни можно ждать в лучшем случае,

чтобы она текла, проходила мимо, что надо быть в стороне от нее и, насколько

это возможно, не вникать ни во что, словом, бежать от жизни, как от чего-то

докучного и презренного. Я знаю ее иной и считаю ценной и привлекательной

даже на последнем отрезке, который сейчас прохожу. Природа даровала нам ее

столь благосклонно обставленной, что нам приходится винить лишь самих себя,

если она для нас жестока и если она бесполезно протекает у нас между

пальцами. Stulti vita ingrata est, trepida est, tota in futurum fertur

{Жизнь глупца неблагодарна, трепетна, целиком обращена в будущее [144]

(лат.).}. Тем не менее я готовлюсь потерять ее без сожаления, но потому, что

она по сути своей является преходящей, а не потому, что она мучительна и

докучна. Так что лишь тем подобает умирать без горечи, кто умеет

наслаждаться жизнью, а это можно делать более или менее осмотрительно. Я

наслаждаюсь ею вдвойне по сравнению с другими, ибо мера наслаждения зависит

от большего или меньшего прилежания с нашей стороны. Особенно сейчас, когда

мне остается так мало времени, я хотел бы сделать свою жизнь полнее и

веселее. Быстроту ее бега хочу я сдержать быстротой своей хватки и тем

жаднее пользоваться ею, чем быстрее она течет. Мне уже недолго предстоит

обладать жизнью, и это обладание я хочу сделать как можно более глубоким и

полным.

Иные ощущают сладость удовольствия - сладость благополучия. Я ощущаю то

же самое, но не потому, что она проносится и ускользает. Сладость эту надо

познавать, смаковать, обдумывать, чтобы ощущение наше стало достойным того,

что ее породило. Есть люди, которые и другими удовольствиями пользуются так

же, как сном, - не осознавая их. Для того, чтобы даже наслаждение сном не

ускользало от меня столь нелепым образом, я в свое время любил, чтобы его

иногда прерывали, - и это давало мне возможность оценить его. Я обсуждаю сам

с собою каждое удовольствие, я не скольжу по его поверхности, а проникаю до

самой сердцевины и заставляю свой унылый и уже ко всему равнодушный разум

познать его до конца. Нахожусь ли я в состоянии приятной умиротворенности?

Тешит ли меня какая-нибудь плотская радость? Я не растрачиваю попусту своих

ощущений, но вкладываю в них душу, не для того, чтобы погружаться в эти

ощущения до конца, но чтобы радость моя была полнее, не для того, чтобы

раствориться в них, а для того, чтобы найти себя. Я прибегаю к помощи души,

чтобы она полюбовалась собою в зеркале благоденствия, чтобы она смогла

взвесить, оценить и обогатить миг блаженства. Пусть душа осознает, как

должна она благодарить бога за то, что он умиротворил ее совесть и снедавшие

ее страсти, за то, что она владеет телом, упорядоченно и благоразумно

выполняющим все приятные и сладостные отправления, которыми богу по милости

его угодно было вознаградить нас за страдания, бичующие нас по его же

правосудию. Пусть она ощутит, какая благость для нее пребывать в месте, где

над нею повсюду ясное небо: никакое желание, никакая боязнь или сомнение не

туманят воздуха, нет никаких трудностей - минувших, настоящих и будущих, -

которых не пересилило бы без малейшего ущерба ее воображение. Высказанные

мной мысли приобретают особую убедительность от сравнения противоположных

человеческих судеб. Так возникают передо мною бесчисленные лики тех, кого

несчастье или же их собственные заблуждения унесли прочь, словно порыв бури,

а также и тех, более близких, кто выпадающее им счастье принимает вяло и

нерадиво. Это именно те люди, которые просто проводят время. Они

пренебрегают настоящим, пренебрегают тем, чем владеют, ради каких-то чаяний,

ради смутных и тщетных образов, рисующихся в их воображении, -

Morte obita quales fama est volitare

Aut quae sopitos deludunt somnia sensus -

{Похожие на призраков, которые, как говорят, витают после смерти людей

или являются в сновидениях, обманывая наши уснувшие чувства [145] (лат.).}

и быстро ускользающих от преследования. Задача и цель стремления таких

людей состоят в самом стремлении: так и Александр говорил, что цель трудов в

том, чтобы трудиться [146],

Nil actum credens cum quid superesset agendum.

{Считал, что ничего не сделано, если нужно было еще что-нибудь сделать

[147] (лат.).}

Что до меня, то я люблю ту жизнь и действую в той жизни, которую богу

угодно было нам даровать. Я не склонен желать, чтобы ей пришлось жаловаться

на нужду в куске хлеба, и столь же непростительной ошибкою было бы

стремиться к тому, чтобы она обладала вдвое большим, чем ей нужно (Sapiens

divitiarum naturalium quaesitor acerrimus){Мудрый усердно ищет естественного

богатства [148] (лат.).}; не хотел бы я также поддерживать свои силы лишь

небольшими дозами зелья, с помощью которого Эпименид отбивал у себя охоту к

еде и необходимость принимать пищу [149], не хотел бы и того, чтобы зачатие

потомства происходило без всякого чувства и смысла с помощью пальцев или

пятки: пусть уж лучше, не говоря худого слова, это зачатие через пальцы и

пятку тоже сопровождается сладострастным ощущением. Не хотел бы я также,

чтобы плоть наша не ведала желаний и не испытывала раздражений. Требовать

чего-либо подобного - неблагодарно и безбожно. Я от чистого сердца и с

благодарностью принимаю то, что сделала для меня природа, радуясь ее дарам,

и славлю их. Неблаговидно по отношению к столь щедрому даятелю отказываться

от таких даров, уничтожать их или искажать. Всеблагой, он и все содеял

благим. Omnia quae secundum naturam sunt, aestimatione digna sunt {Все, что

согласно с природой, заслуживает уважения [150] (лат.).}.

Охотнее всего склоняюсь я к тем философским воззрениям, которые

наиболее основательны, то есть наиболее человечны и свойственны нашей

природе: и речи у меня в соответствии с моим нравом скромны и смиренны.

Философия, на мой взгляд, ведет себя очень ребячливо, когда из кожи вон

лезет, проповедуя нам, что противоестественно сочетание небесного и земного,

разума и безрассудства, суровости и снисходительности, честности и

бесчестья, что сладострастие есть ощущение грубое и недостойное того, чтобы

его вкушал мудрец, единственное удовольствие, которое может получить

философ, сочетавшись браком & красивой молодой женщиной, - это сознание

того, что он совершил весьма полезное действие, как если бы он натянул на

ноги ботфорты для поездки верхом по важному делу. Пусть же последователи

такого философа, лишая невинности своих жен, делают это столь же хорошо,

столь же мощно, столь же пылко, сколь добра, мощи и огня в его учении.

Не то говорит Сократ, его и наш наставник. Он ценит, как должно,

плотское наслаждение, но предпочитает духовное, ибо в нем больше силы,

постоянства, легкости, разнообразия, благородства [151]. И отнюдь не в том

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒