Часть первая 17 страница

«И когда успели народить столько? — весело говорит отец. — Гляди, Платон! Только отстроят квартиры, только въедут жильцы — и посыпались ребятишки. Через год-два по улице не пройдешь».

Старый рабочий идет с сыном-инженером по цехам в толпе других гостей.

«Научились бы врачи омолаживать людей. Скинули бы мне годков двадцать, поработал бы я еще на этом заводе, пожил со своей старухой в новом поселке. Четыре дочери высшее образование получили. Три десятилетку кончают, скоро тоже в институт пойдут. Четыре подрастают. Ты, Платон, двенадцатый! Смекай! Учись, работай!»

Платон смотрел тогда на отца и радовался. Ему самому хотелось поработать на таком заводе, ввести в один из этих домов любимую женщину. Но сложилось по-иному: вскоре он уехал на северо-восток, на Чажму.

— Слыхал, товарищ комиссар, новость какая? — заговорил командир батальона Баталов, едва переступив порог блиндажа. — В Долгом овраге девочка родилась. Подумать только!

Смуглое лицо Баталова осветилось ослепительно белозубой улыбкой. Он был уроженец Кавказа. Горбатый, как у коршуна, нос его, кустистые брови над жгуче-черными глазами, и подбористость сухопарой фигуры так и просили папаху, черкеску с газырями и небрежно наброшенную бурку, похожую на готовые развернуться угловато приподнятые крылья. Но Баталов ходил в потрепанной, помятой боевой шинели, продранной осколками, в обшарпанных сапогах и пилотке. И лицо у него, как только он перестал улыбаться, тоже оказалось помятое, а лучики морщинок остались возле устало прижмуренных глаз.

— Подумать только! — повторял он, подходя к столу. — Генерала встретил, кричит: «Слыхал, комбат, ребенок на берегу родился!» Подхожу к блиндажу. Наблюдатель честь отдает, а у самого губы расплываются. «Ты чего?» — спрашиваю. «Девочка у нас родилась! И, говорят, здоровенькая, хорошая девочка!»

В последних словах командира прозвучала затаенная тоска: у него под Минском осталась семья — жена, мать и двое детей. Логунов знал об этом, успел увидеть, каков Баталов в бою, и теперь дивился тому, как распахнулся он весь.

Может быть, и Варя помогала роженице. Логунов представил Варвару с ребенком на руках, и у него замерло сердце от никогда еще не испытанного с такой силой чувства нежности.

— Значит, решаем вопрос о Степанове? — совсем другим тоном спросил комбат.

Блиндаж заполнился сразу, хотя подбирались к нему крадучись, цепочкой.

На повестке дня было два вопроса:

1. О поведении младшего лейтенанта Сергея Степанова.

2. Прием в члены партии.

Сообщение по первому вопросу сделал Баталов:

— Вчера командир штурмовой группы Степанов не поддержал огнем наступление соседа, как было условлено, а тоже сорвался в атаку, увлекая за собой бойцов закрепления и резерва. Геройство, правда? Не захотел отсиживаться в окопе… Поднял бойцов, и сам — впереди всех. — Лицо страшно расстроенного Степанова, сидевшего возле стола, при этих словах оживилось. Глаза его и щеки по-юношески вспыхнули… — Вот он, порох какой! — продолжал Баталов, искоса взглянув на Степанова. — Геройство проявил… А что получилось? Противник смог поднять голову, и обе группы были прижаты к земле его пулеметами. Сейчас, когда мы всю тактику уличного боя перестроили, когда особенно заострен вопрос о взаимодействии, проступок Степанова не заслуживает никакого снисхождения. О чем ты думал, нарушая приказ? Черт тебя потащил? — жестко спрашивал комбат. В глубине души он жалел смельчака и оттого сурово хмурился, и резкие складки по бокам его рта отмечались еще резче. — Что тебе, славы захотелось, когда ты своих бойцов на смерть кинул?!

— Артподготовка была сокрушительная. Противник молчал. Я думал, не успеет опомниться. Быстро ведь бросились, — тихо сказал Степанов. Молодое лицо его опять помертвело, и глаза точно застыли, сделавшись неподвижными.

— Молчал потому, что хотел поближе подпустить. Хорошо, что Коробов выручил — подбросил огоньку. За нарушение приказа, за срыв операции предлагаю исключить из партии, — закончил Баталов.

— Кто желает высказаться? — спросил Логунов.

Коммунисты угрюмо молчали. Потом раздалось сразу несколько голосов:

— Чего там, вопрос ясен.

Степанову было предоставлено заключительное слово.

— Товарищи! — сказал он прерывавшимся голосом. — Я осознал вред своего… Понял, что ошибся. — Удушье помешало ему говорить, и он продолжал с трудом: — Я не за себя волнуюсь. Мне стыдно… Мне жалко… Я виновен. — Лицо лейтенанта выразило такое горе, что все невольно отвели взгляды. Степанов увидел это, безнадежно махнул рукой и сел.

Проголосовать не успели: помешал свисток наблюдателя. Подхватив автоматы, коммунисты бросились к выходу из блиндажа и рассыпались по линии обороны, проходившей по широкому пустырю на места сгоревшего поселка. Атака оказалась психической. Красноармейцы пустили в ход гранаты. Фашисты, не выдержав, попадали на землю, но по ним хлестнули пулеметы своего же заграждения. Тогда они вскочили и, спутав строй, перекинулись как раз на передний край Степанова, ударив в одно место, точно таран. Положение сразу создалось критическое.

— Опять Степанов! — крикнул на наблюдательном пункте Баталов. — Что он, почетной смерти ищет?

Логунов, задержавшийся на НП из-за подвывиха лодыжки, тоже увидел Степанова, скрыто перебегавшего с группой бойцов на правый фланг и открывшего при этом вторую линию окопов своей обороны.

— Нет, верно! — крикнул Логунов, сразу разгадав маневр молодого командира. — Сейчас он зайдет им в тыл.

Тогда Баталов позвонил Коробову:

— Бить минометами по центру Степанова!

Фашисты уже падали в пустые окопы, но нарвались на огонь. А когда по ним ударили еще гранатами с правого фланга и с тыла, они бросились врассыпную.

— Собрание продолжается! — Комиссар батальона повел глазами по блиндажу. — Где Степанов?

— Убит! — хмуро сказал связной.

Логунов взглянул на Хижняка, фельдшер быстро вышел и минут через пять вернулся.

— Точно. Убит лейтенант. Осколком прямо в лицо, всю верхнюю челюсть вырвало. Здесь он, в ходе сообщения… Внести?

— Нет, зачем же! — Логунов помолчал и добавил тихо: — Родина и его не забудет.

— Вот документы, — продолжал расстроенный Хижняк, передавая еще теплую связку бумаг, залитую с одного края кровью.

Логунов снял с пакета узенькую резинку… Письма, фотокарточка пожилой женщины с добрыми, задумчиво сощуренными глазами… Мать, наверное. Снимок девушки с длинными косами. Так ходила Варвара… Кто ему эта — невеста? Сестра?.. Партбилет… Грустное выражение на лице Логунова сменилось строгой серьезностью, и он обернулся к пулеметчикам Николаю Оляпкину и Петру Растокину, о которых ставился второй вопрос повестки дня. Хорошо воюют эти ребята, вполне достойны звания коммунистов.

Но обсуждение второго вопроса тоже было прервано свистком наблюдателя.

— Собрание закончено. Этот вопрос решим голосованием в траншее! — уже на ходу объявил Логунов.

Поздно ночью Платон, совсем почерневший от усталости и копоти, сильно прихрамывая, зашел в блиндаж Коробова.

— Ох, и наломал я себе бока сегодня! — пожаловался ему Хижняк, обосновавшийся здесь с аптечкой и своим «кипятильником».

Он работал на батальонном пункте медпомощи, а правом жительства у коробовских ребят пользовался по чувству взаимной симпатии.

— Удалось достать чистой воды из колодца! — сказал он, с торжеством подтаскивая булькающий самовар.

Ваня Коробов, дремавший у стола, поднял голову, глаза у него были теплые, сонные.

— Ты бы не ставил его так высоко, Денис Антонович, — посоветовал он, сладко позевывая, — не ровен час, шарахнет мина или еще что-нибудь и опрокинет нашу драгоценность.

— Тогда уж беда! — Хижняк любовно посмотрел на Коробова и подумал: «До чего на меня похож! Если бы не мог я за себя поручиться, принял бы за сына!» И повернулся к комиссару, уже занявшему со своими бумагами другой край стола: — Хватит делами заниматься, Платон Артемович!

Но Логунову совсем не до отдыха: горестное лицо Степанова все стояло перед ним. Как велика его вина? Еще несколько секунд — и он ворвался бы со своими бойцами в расположение противника. А уж если бы он туда ворвался, операция удалась бы. Инициативы и дерзкой смелости Степанову было не занимать. По горячности, по молодости нарушил он вчера приказ комбата. Но операция сорвана, погибли люди, и Степанов должен был ответить за это.

Однако беспокойное недовольство собою продолжало точить комиссара.

— Когда я узнал о смерти Степанова, то чуть не заплакал, — сказал Ваня Коробов, вскидывая через стол на Логунова светлые глаза, обведенные густой тенью. — Хороший он был парень, только не рассчитал немножко. Вижу вчера, неладно у них, а помочь не могу: на нас тоже лезут. Потом не выдержала душа: лежат ребята, а над ними настоящая свистопляска и вот-вот начнут их щелкать подряд. Ну и бросил огневую силу туда. А сами отбивались гранатами да злостью. Такое накопилось у людей, крикни — зубами грызть будут.

«Вот как! — подумал Логунов. — Значит, не в молодости тут дело! Значит, потому Степанов вырвался не вовремя со своими бойцами, что через край в них накипело!»

— А как он сегодня сманеврировал! Никто ведь его этому не учил, — продолжал Коробов, будто не замечая напряженного молчания комиссара. — Мгновенная реакция настоящего командира сказалась. А ведь все у него было бы еще впереди.

— Нет, Денис Антонович, не хочу я сейчас ничего, уволь. — Логунов мягко отстранил протянутую ему кружку с чаем и снова склонился над столом.

Пожилая женщина на фото с густой проседью в гладко причесанных волосах оказалась матерью Степанова. Ткачиха-пенсионерка с Глуховской мануфактуры. Два письма от нее. Неровные крупные буквы на серой бумаге, и ошибок порядочно…

«Здравствуй, дорогой сыночек Сережа! — писала мать. — Я вернулась на фабрику. Пока жили вы дома, я, сидя на пенсии, не чувствовала себя конченым человеком. А теперь невмоготу стало за печкой сидеть. Как погиб Васенька, пошла снова к станку. И старухи подружки тоже теперь все работают. Нынче освоили новые сорта военных тканей. Трудно было, но сделали в срок. Тут опять похоронные, одна за другой: убили под Керчью вашу сестрицу Таню, Павлушу убили под Ленинградом. Что я слез пролила — сказать нельзя! На работе креплюсь, виду не показываю, а домой приду — реву, реву. Наревусь, засну и опять на работу. На людях легче».

Логунов тяжело вздохнул и взял второе письмо матери.

«Здравствуй, милый сынок! Очень уж неспокойно у меня на душе. Неужели я и тебя, меньшенького своего, не дождусь? Как трудно мне было после смерти отца растить вас. Ведь остались вы мал мала меньше! Ох, Сереженька! До сих пор мастера в цехе вспоминают тебя. Он, мол, никогда нас не подводил. А я говорю: „И на фронте не подведет. Второй орден и лейтенанта получил“. И ты, сынок, эту славу береги. Она и наша, рабочая слава. Мы тут по двенадцать часов — самое малое — у станков стоим, чтобы вы там были одеты, обуты».

У Логунова запершило в горле. Он отложил письмо, взял чистый листок бумаги.

«Дорогая Катерина Ивановна!

Пишет вам комиссар части, где служил ваш сын Сергей Степанов. Был он у нас на хорошем счету и воевал храбро. Один только раз погорячился, и по его вине произошел срыв…» Тут Логунов почувствовал, как сожмется и без того растерзанное горем сердце матери, и вымарал последние слова.

Не смог он написать и о том, что партийная организация части решила исключить Сергея из партии и предать военному суду.

«Это самое страшное и для него, и для нас с вами», — мысленно произнес он, словно заглянув в исплаканные глаза матери-работницы, и взял другой листок бумаги.

«Был он славным парнем, и товарищи любили его, — писал Логунов, вспоминая слова Коробова. — Он не щадил себя ради общего дела. С оружием в руках в жестоком бою с врагом пал смертью храбрых ваш сын. Зная о понесенных вами больших утратах, о материнском вашем горе, с болью в душе сообщаю новую страшную весть. Что же делать?! Не мы затеяли эту проклятую войну! Соберитесь с силами. Ваши дети умерли чистой и гордой смертью. Они погибли за народ. И народ не оставит вас. Рабочий коллектив поможет вам залечить тяжкие раны.

Желаю бодрости и здоровья.

Комиссар части Платон Логунов».

Снова и снова переворачивался щебень на развалинах. Гудение самолетов в небе, затянутом дымом и пылью, заглушалось грохотом рвущихся бомб: фашисты бомбили то тылы дивизии, то площади, прилегающие к переднему краю. Попадало и в окопы: то и дело сваливали бомбу-другую в расположение собственных войск. Комбат Баталов кричал у телефонов так, что у него от надсады побагровел затылок.

— Пойду к бойцам, подбодрю их немножко, — сказал Логунов. — Надо еще проголосовать за прием в партию Оляпкина и Растокина.

Нога у него продолжала болеть, но он нарочно твердо наступал на нее, превозмогая боль. Что значил какой-то подвывих или растяжение связки перед ранами, какие наносились здесь на каждом шагу? Нелепая раздражающая помеха, и только!

Логунов положил в полевую сумку протокол партийного собрания и двинулся к выходу. Казалось, ничего живого уже нет в колышущемся мраке, затемнившем белый день, но в узкой извилистой щели, в боковых нишах ее то и дело серело что-то. Логунов трогал твердую каску, шершавое сукно шинели, запорошенное землей, и тогда снизу выглядывало бледное лицо, сверкали глаза, неясная усмешка кривила пересохший рот.

Если это был коммунист, Логунов спрашивал:

— Ты пулеметчиков коробовской группы Оляпкина и Растокина знаешь? Согласен принять их в партию? Давай пиши! — и, подсаживаясь вплотную, доставал из сумки протокол собрания.

Так шло теперь голосование за прием в ряды коммунистов.

— Притулился? — кричал Платон другому, лежавшему ничком на дне укрытия.

— Да ведь страшно! Прямо беда как страшно! И пулемет берегу, чтобы песок в затвор не попал. — Боец садился, приоткрывал край плащ-палатки, которой обернул ручной пулемет. — Только бы прямого попадания не было, а за свой страх я потом отыграюсь.

Комиссар снова заводил разговор о приеме Оляпкина и Растокина и шел дальше. Трупы убитых загораживали ему путь. Живые курили, прижавшись к стенке под перекрытиями, до смешного слабыми перед той силой, что сотрясала позицию. Многие бойцы, желая отвлечься от тягостного ожидания «быть или не быть», читали письма, разглядывали фотографии, чистили и в десятый раз проверяли оружие.

— Дышите свежим воздухом? Прохлаждаетесь! — шутил Логунов.

— Отдыхаем, товарищ комиссар, — кричали в ответ. — Вроде на курорте. Только выкупаться негде: слышите, как море-то гремит!

— Со вчерашнего еще не прочихались! — отвечали другие. — Совсем оглушил, проклятый.

Когда Платон добрался до окопов группы Коробова, бомбежка стихла, кое-где проглянула ржавая голубизна неба, даже солнце начало скупо просвечивать сквозь клубящуюся мглу. Но вместо атаки, к которой готовились солдаты, налетела новая волна самолетов. Треугольник «юнкерсов» вышел из вьющихся туч дыма и, злобно урча, точно задыхаясь от жадности и тяжести, стал разворачиваться над позициями батальона. Ведущий вдруг приметно дрогнул, взревел сиреной и, заваливаясь тупым рылом, пошел в пике.

— Братишка, подставь плечо! — крикнул Ваня Коробов узбеку Юлдашеву, хватаясь за бронебойку.

Он положил длинное дуло противотанкового ружья на плечо нагнувшегося товарища, присел на дне окопа, прицелился.

— Не дыши!

Стоя рядом, Логунов смотрел то на группу бронебойщиков, то на стремительно приближавшийся, падавший с немыслимой высоты самолет. Колючий озноб ветерком пробегал по его коже.

— Лягте, товарищ комиссар! — сказал, не выдержав, Петя Растокин, заключая его в медвежьи объятия.

Логунов отмахнулся, с трудом высвободился:

— Погоди!

В этот момент гулко ударил выстрел бронебойки, и все увидели, как дымок развернулся лентой под серой грудью самолета, под его круто накрененными крыльями, потянулся за ним черным хвостом…

— Сбил! Сбил! — закричали в траншее.

Самолет не успел сбросить бомбы и, не выйдя из пике, врезался в землю неподалеку, в расположении собственных войск.

— Молодец Коробов! — закричал Логунов, любуясь побледневшим, но сияющим сержантом. — Ах, молодец!

— Выдержка, товарищ комиссар! — с сильным акцентом сказал боец, который поддерживал плечом дуло бронебойки и теперь ждал, чтобы его тоже похвалили. — Ваня говорил: «Не дыши». И я не дышал.

— Хорошо воюешь, Юлдашев! — похвалил Логунов. — Представим тебя и Коробова к награде.

— С Ваней хорошо, воевать можно, — сказал Юлдашев, блеснув ярко-белыми зубами. — Так хорошо: один русский, один узбек. Ваня не боится, и я не боится…

Рядом бойцы, опрокинувшись на спину, уже давали групповой залп из винтовок по другому самолету.

«Что значит сила примера!» — подумал комиссар и обернулся к Растокину и подбежавшему Оляпкину:

— Поздравляю, товарищи: коммунисты нашего подразделения как один проголосовали за вас. Надеемся, оправдаете доверие.

— Не подведут! — заверил Ваня Коробов, с гордым одобрением посмотрев на товарищей.

Вечером батальон занял новые позиции — возле трамвайной линии, соединявшей раньше районы заводов с центром города. Теперь уже совсем рядом возвышались развалины металлургического гиганта.

— Гляди, Платон Артемович! — крикнул Хижняк. Одна из уцелевших еще труб «Красного Октября» надломилась посередине и стремительно рухнула.

— Вторую подряд сбивают! — сказал Хижняк. — Ладно! Нам будет безопаснее. Там убежища под мартенами — никакая бомба не пробьет. Завод остановился на полном ходу, и в печах застыли стотонные плавки стали. А под печами, мартенами этими, пустые места — насадками их зовут… Дым сквозь них уходил в трубы. Так вот, в насадках разместились бойцы, которые завод охраняют, а в одной я организую сборный пункт: туда будем раненых стаскивать, потом — к Волге.

«Совсем близко до берега осталось», — почти со страхом подумал Логунов.

За трамвайной линией до самого Банного оврага чернеют остатки бывшей Русской деревни. Мрачный вид! Это западные подступы к заводу. Севернее завода — построенные еще концессионерами городки: Малая Франция, и на берегу — Большая Франция. Жили когда-то там французы и бельгийцы — заводская аристократия, позднее, утопая в зелени, разрослись рабочие поселки. Сейчас сохранились одни названия: дома сровнены с землей, от массы садов остались лишь ободранные пеньки.

Логунов обернулся в сторону расположения врага. Тусклая заря дотлевала там над темными буграми Мамаева кургана. Ту сторону кургана захватили немцы, а северо-восточный склон его по-прежнему твердо держали сибиряки дивизии Батюка.

«Сибиряков тут порядочно! И уральцев тоже. Да, со всей страны народ воюет: москвичи, рязанцы, узбеки, казахи. Но выжимают нас отсюда со страшной силой. Отчего же Батюк не сходит с места? Вцепился в этот голый бугор — и ни шагу назад. Ведь у нас такие же штурмовые группы. Неужели хуже деремся?»

Солдаты батальона деловито располагались на новых позициях.

— Маскируйте лучше! — приказывал Логунов, осматривая на совесть сделанные окопы. — Отсюда нам отступать некуда: завод за нами.

Хижняка уже нигде не было видно: должно быть, убежал в насадку. В последние дни он так запарился, что не успевал помыть руки, наскоро обтерев их обрывком бинта, доставал из подсумка кусок хлеба и на ходу грыз его. Признательные, уверенно шедшие с ним в бой солдаты говорили ему с грубоватой лаской:

— Смотреть на тебя страшно: как мясник.

«Хлопочет дорогой друг Денис Антонович, прямо из огня выхватывает раненых, и пока везет самому — за все время ни царапины», — подумал Логунов, придя в блиндаж командного пункта и пластом валясь на земляные нары, прикрытые плащ-палатками. Приходили и уходили командиры подразделений, перекликались у телефонов недремлющие связисты, о чем-то толковал, горячась, Баталов, но для Логунова наступила минута отдыха: он точно провалился куда-то.

И вдруг легкая, узенькая, теплая ладонь Варвары прикоснулась к нему.

«Ты пришла?» — спросил он, не веря глазам, и крепко и нежно обнял девушку. «Да, я пришла к тебе навсегда».

Руки ее обвились вокруг его шеи. Она была не в шинели, а в тонком белом платье, черные косы ее, свешиваясь с плеч, скользили по лицу Платона: совсем такая, как в день расставания на Каменушке, но она любила его, и не печаль, а светлая радость владела душой Логунова.

«Варенька! Моя единственная на всю жизнь!» — сказал он и… проснулся.

Взглянув в лицо связного, склонившегося над ним, Платон в самом деле точно с неба свалился. Больно, душно стало ему.

— Немцы атакуют! Обходят с правого фланга! — повторил связной.

Словно сжатая пружина развернулась в теле Логунова — так он слетел с нар.

Молнией опалило воспоминание о том, с какой силой рвался сегодня противник на территорию бывшего поселка Малая Франция, пытаясь пробить брешь в обороне между заводами, чтобы разъединить дивизии Людникова и Гурьева. Как бы в самом деле не удалось немцам добиться успеха к пятнадцатому октября! Все усилия их направлены к тому, чтобы овладеть городом к новому сроку, указанному Гитлером.

Баталов уже на наблюдательном пункте. Логунов на ходу протер кулаком глаза, поправил ремень, кобуру пистолета и, совсем не хромая, выскочил из блиндажа.

Было светло от горевших в небе ракет, и Платон сразу увидел фашистов. Они шли черными полчищами пока без выстрелов и кричали:

— Рус, буль-буль.

— Иван, иди топиться!

— Рус, Волга буль-буль!

А в дымной вышине плыли тесным строем немецкие самолеты и сбрасывали листовки. Сыпались, сыпались на истерзанные рабочие поселки, на разрушенные заводы, на кромку берега листки бумаги, падали в окопы, шуршали под ногами, полные угроз, фальшивых увещеваний, клеветы и лживых посулов.

Заскочив в передовой окоп, Логунов услышал голоса своих бойцов.

— Подойдут поближе, тогда слушай мою команду. Сейчас мы им дадим буль-буль… Пускай прихватят по бумажке, коль удастся убежать обратно! — громко и зло говорил Коробов. — Заботливы их командиры!

Последние слова сержанта были заглушены неожиданным взрывом смеха.

«Что он там сморозил? — подумал Платон, хмуро усмехаясь. — Ох, Коробов! Вон какую обстановку устроили фашисты для атаки, смотреть жутко, а он все смехом обернул!»

И предельно собранный, пробегая по траншее на участок, где стояло новое пополнение, Логунов услышал уже как отзвук коробовской шутки:

— Пригодится и нам на цигарки.

— Обнаглел фриц, распоясался. А ну, Оляпкин, чесанем психопатов!

Стоя в траншее возле входа в операционную, Лариса прислушалась к частым разрывам мин и поспешила навстречу девушкам-санитаркам, несущим раненого.

— Наташа, приходил твой отец! Его пароход затонул. Трофим Петрович хочет просить назначение на бронекатер. Как он постарел сразу!

Руки Наташи еще крепче вцепились в край плащ-палатки, на которой, провисая, лежал раненый.

— Постарел?! Еще бы! За двадцать пять лет «Гаситель» стал его родным домом. — И Ларисе. — Нет, нет! Вы нам только помешаете! Вы сменились, ну и ступайте отдохните…

— Алешеньку поцелуйте за нас! — попросила Лина, улыбаясь всем своим светлым личиком — загар никак не пристает к ее нежной коже.

Ботинки у девчат растоптались, ободрались, береты пропылились, грязные от ползанья по земле комбинезоны залатаны на локтях и коленях, но тем ярче бросается в глаза цветущая молодость подружек. Лариса много старше, но строгое, выразительное лицо ее даже рядом с этими юными девушками невольно останавливает взгляд.

Она отстает от них и с минуту смотрит в сторону заводов, откуда идет сплошной дикий гул и обвальный грохот. Черная завеса колышется там, заволакивая и берег, и реку с островами, и Заволжье.

«Нам трудно. На Мамаевом кургане трудно. Везде тяжело! Но как люди держат заводы, даже представить невозможно, — думает Лариса, торопливо шагая по ходу сообщения. — Фашисты давят там всей своей мощной техникой и живой силой».

Госпитальное отделение помещалось рядом с операционной, в штольне, устроенной в обрыве балки. Сейчас саперы соединили их одним подземным коридором. Они только что закончили проходку и уносили от штольни оставшиеся бревна и доски.

Возле наружного входа Леня Мотин домывал пол. В больших сапогах-вездеходах, в нижней рубашке, выбившейся из-за пояса, с высоко засученными рукавами, он старательно водил по доскам ветошным жгутом, гоня к порогу лужу грязной воды.

— Дай-ка мне! Дай-ка я! — бойко вызвалась Паручиха, выходя из глубины подземелья. — Терпеть не могу, когда мужик пол моет! Тряпку одной рукой держит и крутит ею, как черт в болоте…

— Ты видела черта-то? — спросил Мотин, смущенно улыбаясь доктору Ларисе Петровне.

— Я все видела! Чертей этих — и еще хуже того — вон по всему берегу! Покуда им не собьем рога, все будем как в аду гореть, — отвечала Паручиха, уже завладев тряпкой. — Теперь вот присмотрелась, насмелилась и из ущелья стала выходить, — похвасталась она.

— Тебя Вовка привел, — возразил Мотин.

— А хотя бы и Вовка… Он от смертушки не заслонит!

Лариса, радуясь предстоящей встрече с сыном, прошла в палату, и снова овладела ею мучительная мысль о том, как трудно здесь ее мальчику. Без воздуха, без солнца, среди запаха лекарств и мигания коптилок ребенок стал похож на бледный росток картофеля в подполье. Сегодня он почему-то не бежал навстречу матери. Она подошла к своим больным, порасспросила дежурную сестру, сама проверила их пульс и состояние повязок, разговаривая о деле, подсознательно прислушивалась — ждала сына, затем направилась в маленький отсек, отделенный перегородкой от общей палаты. Она уже догадалась: у Алеши сегодня гость — Вовка из «мирного» подвала.

На столе горела большая коптилка из снарядной гильзы, освещая горку чистой посуды, раскрытую книгу и двух мальчиков, сидевших в обнимку на табурете. Значит, подружились. Над столом аптечка, по стенам две узенькие койки. На одной спят Леня Мотин и Алеша, на другой — по очереди палатные врачи и сестры. Нет, сын хирурга Фирсовой неплохо живет!

— Мамочка! — вскрикнул Алеша, подбегая.

Лариса подхватила его на руки и присела с ним на аккуратно заправленную койку.

— Это Вова Паручин. Он принес мне гильзы от бронебойки, — говорил Алеша, ласкаясь к матери. — Смотри, какие стаканчики!

Лариса посмотрела на «стаканчики», потом на Вову Паручина. Она сразу узнала вихрастого, веснушчатого, хроменького мальчугана, который сновал повсюду, будучи своим человеком и в солдатских блиндажах, и под крышей мельницы, по-прежнему гордо стоявшей среди развалин.

— Как поживает наша Виктория? — спросила Лариса, нежно перебирая мягкие волосы сынишки.

— А что ей делается? — солидно ответил Вовка. — Титьку сосет да пеленки марает — вот и вся ее забота.

— Это та девочка, которая родилась под берегом? — сразу весело насторожился Алеша. — Помнишь, ты мне говорила?

— Да! Маленькая девочка, которую назвали Виктория. Она еще головку не умеет держать.

— Держит! Нынче ее мать ходила по воду, велела мне понянчиться, если заревет. Я маленько понянчил. — Вовка улыбнулся снисходительно при этом воспоминании, но задорное, курносое лицо его выразило и некоторую нежность. — Она головкой-то так и болтает и все норовит губами за щеку схватить. Смешная девчонка!

— Мне бы ее посмотреть! Я бы тоже понянчил. Я люблю маленьких. Любил, — задумчиво поправился мальчик с таким видом, будто все у него уже было в прошлом. — Я даже не знал, что на войне родятся.

— Родятся! — Вовка продолжал сидеть на табурете, свесив недостающие до полу ноги в стоптанных донельзя ботинках. — Бойцы смеются: мол, девчонка к нам на парашюте слетела, а ее мать родила. Я сам слышал, как она стонала. Вот так стонала!

— Значит, смешная наша Витуся? — улыбаясь сквозь подступившие слезы, поспешила перевести разговор Лариса.

— Прямо умора! Наверно, боевая будет, вроде девчат, которые ловят людей на Волге.

— Как ловят? — спросил Алеша.

— Из воды вытаскивают, когда разобьется баржа или катер. Наденут спасательный пояс, веревку через плечи — и пошел! Ночью на крик плывут. На них нацепятся, будто рыба на наживку, а с берега тащат. Я тоже тащил. Веревка натянется, аж дрожит. Там одна цыганка есть — Дуся. Тонкая, как щука. И плавает, ровно щука. Ее бомбой не утопишь. Поплыла раз и никого не схватила, не успела. Выплыла обратно. Глаза — вот, по кулаку. И заплакала. Обидно же, что все утонули.

— Цыгане — это те, что ездят? — Алеша, крепко обхватив ручонками шею матери, прижался к ней: он не мог представить, как это бросают в воду девушек на веревке вместо наживки, да еще ночью, и ему стало страшновато.

А Вовка продолжал спокойно и самоуверенно:

— Тошно им, значит, цыганам-то на месте жить. Дуся ушла от них, выучилась на токаря. Теперь санитаркой работает. А отец ее за Волгу уехал с табором. Я его видел. Черный тоже, только большо-ой! Усищи длинные, как у жука, аж до плеч… Штаны… не разберешь, юбка это или штаны. Больно широкие! Настоящий атаман цыганский. Его рабочие спрашивали: «До каких пор вы ездить-то будете?» — «До тех, говорит, пока земля стоит. Нас, говорит, сам Сталин агитировал, а напоследок сказал: „Пусть ездят, будь они прокляты!“»

— Цыган врет, конечно, — сказала Лариса. — А ты, Вова, приходи к Алеше чаще.

— Будет время, загляну, — важно пообещал Вовка. — Хочешь, я тебе губную гармошку у немцев стащу? — неожиданно спросил он Алешу. — У них всякого барахла — завались. Все с собой тащат. Только открытки у них почему-то одна срамота. Ну, просто срамота! Мне бойцы не велели их брать. А гармошки занятные. Достать гармошку?

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒