Часть первая 16 страница

— Как мы тут? Пригрелись? — спросила сияющая Лина, подходя к Варваре. — Славненькая, правда? Вот бы нам с Сенечкой такую! — добавила она, не стесняясь незнакомых бойцов, вытянув пухлые губы, почмокала ими, поагукала возбужденно, весело: — Правда, большое событие произошло! Правда, праздничное что-то, будто солнышко заглянуло в подвал! А гремит-то как над нами. — Она прислушалась, затем оглянула просветлевшие лица людей и сказала с еще большим душевным подъемом: — Давайте назовем девочку Викторией. Ви-кто-рия! — повторила она, отвечая на взгляд Наташи и вывела пальцем в воздухе большие буквы.

— Очень хорошо! Только спроси у матери, согласна ли.

— Не нашенское имя-то? — ответила та слабым еще голосом.

— Виктория — значит победа! — громко объяснила Лариса, которую тоже радовали благополучно окончившиеся роды и то общее сочувствие, которым были окружены мать и ребенок. Так изболелось сердце женщины-хирурга в постоянной борьбе с жестокой травмой военного времени, что появление крошечного, но целенького человечка, которому она помогла явиться на свет, просто осчастливило ее.

— Победа! Это хорошо соответствует!.. — поддержал предложение Лины старшина.

— Ну-ка, где она, наша Победа? — сказал часом позднее Иван Иванович, входя в подвал вслед за Ковалевым, принесшим за плечом сумку с продуктами и матрац, набитый так туго, что боец тащил его в обнимку, едва сомкнув руки в обхвате, верхняя часть матраца была продрана осколком, и оттуда свисали клочки сена.

— Удивительно: уже по всему берегу известно — родилась девочка, назвали Победой! — говорил Аржанов.

Доктор зашел в подвал, повинуясь тому же чувству, которое двигало солдатом, «летавшим» за матрацем для роженицы, которое владело сейчас девчатами, Фирсовой, жителями подвала. Над кромкой берега звенели осколки, свистели пули. Это уже стало обыденностью. А здесь свершилось необычное, светлое, и всех как-то потянуло сюда. Но, едва ступив через порог, Иван Иванович увидел Фирсову. Несмелая радость и почти юношеское волнение охватили его. Лариса и девушки сидели тесной группой и отлично пели знакомую, грустную песню. Припев откликался хором по углам подвала.

Далека ты, путь-дорога…

Выйди, милая моя,

Мы простимся с тобой у порога,

И, быть может, навсегда…

Только Наташа молчала, обводя взглядом лица поющих, силилась уловить мотив, приоткрывала рот, шевелила губами, но запеть не решалась.

Жаркою страстью пылаю,

Сердцу тревожно в груди.

Кто ты? Тебя я не знаю,

Но наша любовь впереди.

Грусть песни сразу околдовала Аржанова, Все пели серьезно, с чувством. Может быть, в самом деле навсегда распростились, но ждали, но верили: «Любовь впереди», — как верил и ждал Иван Иванович. Он посмотрел снова на Ларису. Она сидела, привалясь к соседке, запрокинув голову, отчего выгнулась гладкая шея, нежно охваченная белым подворотничком — единственная роскошь, которую можно было себе позволить, — и пела, глядя куда-то в пространство черными в сумраке глазами. Иван Иванович стоял и не мог оторвать взгляда от лица молодой женщины, от рук, которыми она обнимала плечи Лины, полулежавшей на ее коленях. Потом он встряхнулся, подошел к роженице, привычным, почти машинальным движением взял ее руку — проверить пульс. Пульс был ровный, хорошего наполнения, и доктор неожиданно улыбнулся — забытым, милым повеяло на него: нормальные роды, здоровая мать… Как это приятно!

— Иван Иванович! Подсаживайтесь к нам! — услышал он голос Варвары и только тогда увидел ее в живом венке на полу подвала.

— Где Виктория? — спросил он, наблюдая, как женщины начали уминать принесенный матрац и, смеясь, вытаскивали из него излишек сена.

— Мы ее отдали на воспитание. — Лина шутливо кивнула на женщину, окутанную клетчатым платком, под которым Виктория-Победа скрывалась, точно в шалашике. — Эта тетушка сначала ворчала на мамашу, что ей, видите ли, приспичило не вовремя… Ну чего ты меня толкаешь, Варя, я правду говорю! Да, ворчала! А теперь завладела нашим ребенком и не отдает его даже матери. «Пусть, дескать, она окрепнет. Дескать, у меня под шалью теплее всего».

— Ворчала? — Иван Иванович, улыбаясь, присел рядом с девчатами на чей-то сундучок.

— Еще как! Особенно фыркал вон тот гражданин. Но все так обрадовались, когда родилась девочка, что ему стыдно стало, и он подарил «на зубок» брелоки от карманных часов. То-то они нужны Витусе!.. Знаете, люди сразу ожили. Вот я говорила девчатам: произошло у нас большое, праздничное событие…

— А разве нет? — Иван Иванович снова посмотрел на Ларису. — Самое большое событие произошло сегодня здесь. Недаром сейчас об этом говорят по всему берегу. Красноармеец ходил за матрацем, а молва бежала впереди него. На складе он узнал, что ребенка назвали Викторией…

Аржанов замолчал: ему вспомнилось подразделение сибирской дивизии Батюка, которое он видел утром в минуту затишья по дороге в госпиталь. Бойцы шли с переправы на передовую, к Мамаеву кургану… Ветер, тянувший вдоль берега, отгибал полы их шинелей, относил в сторону пыль, взбитую тяжелыми сапогами.

Хха-хха! Хха-хха! — как будто вздыхала земля, покорно откликаясь на шаг растянувшейся колонны. Лица солдат, обветренные и обожженные солнцем, раскраснелись, руки набрякли… Хирург смотрел на них, хмурых, целеустремленных, и всем существом ощущал жаркую силу проходивших мимо него молодых сибиряков. Сколько утраченного женского счастья, сколько неизведанных радостей, волнений, невыплаканных слез, сколько нерожденных детей осталось за чертой, которую переступали солдаты!

— Слушаем, Иван Иванович! — поторопила Лина.

— Я хотел сказать: самое важное событие в настоящей человеческой жизни — рождение ребенка. Доброе отношение всех людей, далеко не счастливых сейчас, к женщине-матери, которая родила здесь, в подвале, показывает нашу силу, нашу моральную стойкость. Вот что внушает веру в победу. И мы должны победить!

— Как же я не посочувствую матери, ежели я сама мать! — сказала Паручиха, которая слушала доктора с жадным вниманием. — Ни мужа возле нее, ни родных… А ведь был кто-то… Как и возле меня был. — В горле Паручихи что-то странно булькнуло, шея ее расширилась, но женщина справилась с жестокой судорогой, остановившей ее дыхание. — Ежели мне теперь суждено одной век коротать со своими детишками, без заботы мужской, безо всякой бабьей радости, то разве можно мне от людей отгораживаться?!

Проводив доктора, девушки уснули на одной подостланной шинели, сбившись в кучу, словно кутята. Тут же пристроилась Лариса. Больше площади для них не нашлось, но на это никто не жаловался. Спать теперь в одиночку было страшно. Когда так случалось, Варвара закрывала глаза с ощущением обреченности. Вместе с другими куда легче… И кажется, нет дороже людей, шевелящихся рядом.

«От меня немножечко, от нее немножечко, и как-то теплее!» — подумала девушка, прикрывая на всякий случай свободной рукой голову Лины, примостившейся между нею и Наташей.

Промозглый и прокуренный воздух перенаселенного подвала был наполнен сонным бормотанием, кашлем, храпением. Вдруг громко заплакала Виктория. Дрожащий огонек коптилки заслонился сгорбленной черной тенью: точно медведица приподнялась со своего места тетка Настя. Шаль скатилась с нее, обнаружив совсем небольшую круглую фигурку, сидевшую теперь возле ложа роженицы. Варвара смотрела, как там пеленали ребенка, о чем-то советовались, а на душе у нее становилось тоскливо. Сегодняшний приход сюда Ивана Ивановича, то, как он глядел на Ларису, снова обожгли Варвару мучительной ревностью, которую она старалась, но не могла подавить.

В одну из страдных ночей ушли в заводской район Логунов и Хижняк…

Логунов! Смелый и сильный, беззаветно преданный ей человек. Он чуть не плакал, прощаясь с нею, и до чего грустное лицо было у него при ярких сполохах летевших реактивных снарядов. Кто знает, чем обернулось бы дело, если бы Варвара еще задержалась? Возможно, у нее не хватило бы духу оттолкнуть Платона, если бы он снова попытался обнять ее. Так жаль ей стало его тогда! Жаль и сейчас, но Варвара упрямо возвращается к доктору Аржанову.

«Ты видишь, какого человека я упускаю ради тебя! — мысленно с глубокой укоризной говорит она своему дорогому Ивану Ивановичу. — Ты думаешь, легко мне было видеть слезы на глазах Логунова? Но мне не легче, когда ты смотришь на другую женщину, совсем забывая, что я тут и все вижу! Зачем ты навязался такой на мою голову?! Даже Денис Антонович догадался, по ком ты страдаешь!»

Ушел Хижняк. Здесь разлука особенно тяжела… Человек бодр, здоров, бежит, прыгает, тащит тяжелые ящики со снарядами, лихо втаскивает на обрыв пулемет, а через минуту смотришь — он лежит на земле, окаменелый, равнодушный ко всему на свете. Ушел Хижняк!.. А Варвара не успела попрощаться с ним… Поговорить не успела. Плохо стало раненому после операции, и сестра, зайдя в палату, не смогла уйти, пока ему не сделалось легче. Все-таки она догнала бойцов, уходивших в район завода… Солдаты шли под берегом — горбатые черные тени в свете ракет, — ныряли в траншеи, перебегали по открытым местам. Где-то впереди шагали Логунов и Хижняк… Но вдруг запыхавшийся Денис Антонович очутился возле Варвары.

— А я искал тебя перед уходом! — сказал он с простодушной радостью. — Будь счастлива, дочка! Ежели что… Ну, мало ли… Война железо пережевывает — не давится… А мы люди, слабые человеки… Тогда пиши чаще Елене Денисовне, не забывай ее. Хорошо мы с ней жили. И еще хочу сказать тебе, Варюша: не убивайся об Иване Ивановиче. Свет на нем не клином сошелся. — Хижняк погладил понуренную голову девушки и, взяв пилотку, которую она теребила в руках, отер слезы, побежавшие по ее лицу, разгоревшемуся от быстрой ходьбы.

Среди ночи проснулась Наташа. Что-то словно лопнуло в ее ухе, и она услышала легкое дыхание Лины. С минуту девушка лежала не шевелясь, боясь поверить своему счастью. Около трех недель жить в мертвой тишине!.. Вокруг суетились люди, бежали, падали, обливаясь кровью, тащили боеприпасы, стреляли. Повсюду вспыхивали косматые огненные клубки взрывов. Но все это происходило беззвучно, точно человека накрыли звуконепроницаемым стеклянным футляром. Наташа говорила, кричала и не слышала своего голоса. Это ужасно угнетало. Выручала Лина, которая теперь легонько сопела возле самого уха. Каким чудесным показался девушке звук этого родного дыхания!

— Лина! — затеребила она подружку.

Та вскинулась испуганно и села, не открывая глаз, сонно валясь на сторону.

— Я слышу! Я стала слышать! — торопливо шептала Наташа, обнимая Лину за крепкие плечики и прижимая к себе.

— Ой! В самом деле? — вскрикнула та, сразу просыпаясь. — Наталка, милочка!

Проснулась и Варя:

— Что у вас, девчата?

— Я слышу. Я стала слышать! — с волнением твердила Наташа.

— Как хорошо! — обрадовалась Варя.

— Наташа, душечка, значит, прошло? — присоединилась к маленькому хору Лариса.

— Прошло…

— Чего развозились? — заворчал неврастеник. — Спать не даете.

— И правда. Что вы там, девчата? — беспокойно спросила Паручиха, спавшая, как зайчиха, одним глазом.

Завздыхали, закашляли остальные.

— У Наташи глухота прошла, — звонко сообщила Лина.

— Ну вот еще одна радость! — от души сказала Паручиха и добавила, позевывая: — Отчего бы такое: пушки палят — и ничего — спишь, а как только ворохнется кто рядом — враз просыпаешься?

Глубокая балка Банный овраг выходит к Волге чуть пониже завода «Красный Октябрь». Устье ее выглядит как дикое, глухое ущелье, на дне которого бежит ручей, взбивая буграми грязную пену.

Банный овраг раскалывает северные склоны Мамаева кургана (южные огибает Долгий овраг) и отделяет завод от бурно горевшей недавно нефтебазы. Здесь кончается правый фланг 284-й сибирской дивизии Батюка, занявшей оборону большого треугольника, основание которого на берегу в межовражье, где нефтебаза, а вершина на северо-восточных откосах Мамаева кургана.

Крутые, местами почти отвесные склоны Банного оврага изрыты пещерами блиндажей; возле устья расположены в штольнях штаб армии Чуйкова и дивизии Гурьева, в которую были направлены Логунов, Хижняк и группа Коробова.

Особенно тяжело в этот раз простился Логунов с Варенькой. Недаром захватила ее гнетущая его кручина, горячая мужская тоска. Впервые за все время он почувствовал: стронулось что-то в душе девушки. Но надо, надо было уходить. До сих пор удивлялся Платон, как он не вернулся с полпути, чтобы заглянуть еще раз в ее глаза.

Суровая действительность диктовала иное…

Гурьев, командир дивизии, крепыш невысокого роста, с воспаленными от бессонницы глазами, встретил Логунова сердечно.

— Очень даже кстати! — сказал он, просматривая список, переданный Логуновым. — Очень кстати, голубчик! Нам сейчас каждый боец дорог. Вот, — он кивнул на сидевшего у стола человека с трофейным автоматом за спиной, — командир истребительного батальона, теперь рабочего отряда завода «Красный Октябрь» товарищ Цветков. Просит дать им настоящего, то бишь военного, руководителя, а я не даю.

— Я докладывал вам обстановку, товарищ генерал. Мы со всей душой обороняться будем, но в военном деле чувствуем себя нетвердо.

— Ничего, ничего. Вы народ уже обстрелянный… Я сам тоже не военным родился, а теперь дивизией командую. — С этими словами генерал снова обернулся к Логунову, расспросил о составе пришедшего с ним маленького пополнения. — Значит, вас направили в первый батальон, — сказал он, хмурясь. — Обезлюдел полк. От Дона ведем активные оборонительные бои. Фельдшер с вами… Опытный? В батальонный пункт медпомощи? Хорошо. А вы комиссаром батальона назначены. — Гурьев взглянул на золотую звездочку на груди Логунова и добавил: — Я о вас слышал. Знаю: вы и обязанности комиссара дивизии сможете нести, но имейте в виду — у нас здесь батальон равен дивизии.

Генерал добыл папиросу, предложил закурить Логунову; сминая картонный мундштук крупными пальцами, всмотрелся в его лицо.

— Сибиряк? Уралец? Это хорошо. Сибиряки нам ко двору. Много их в нашей армии, и дерутся здорово. Вон сосед Батюк сам украинец, а дивизия у него сплошь сибирская, да четыре морских батальона. Единственная дивизия, которая ни на один метр здесь не отступала. Батюк с ходу перестроился на штурмовые группы и как стал на позицию, так и стоит. Предельно упорный. Группы принял сразу, позицию сблизил с врагом до предела, до броска гранатой, не отрывается от фашистов ни на шаг, и передний край его бомбить невозможно.

Логунов уже встречал раньше мощного большеглазого Батюка, энергичного, громкоголосого, отличнейшего стрелка и любителя потолковать с политработниками. Таким тот сразу и запомнился, как образцовый старший командир.

— А я из-под Тулы, — задумчиво продолжал Гурьев. — Бывший батрак. Мой сосед справа, на заводе «Баррикады», — командир дивизии, в прошлом извозчик… А на СТЗ воюет коногон с угольных копей. Теперь-то все мы академии военные окончили. — Гурьев помолчал, словно предоставил собеседнику сделать собственные выводы из сказанного. Лицо его стало значительно-строгим. — Немцы сильны тем, что хотят взять, а наша сила в том, что мы отдать не хотим, не можем. Дальше отступать некуда. Точка. Держитесь по-батюковски, товарищ комиссар!

Выйдя из блиндажа командира дивизии, Логунов вместе с Хижняком, Коробовым и остальными бойцами двинулись к позиции своего нового батальона. Навстречу им санитары-носильщики несли и вели раненых и исчезали, точно проваливались в изрытую землю, затянутую сизым дымком.

— Здесь наш медсанбат, — сказал Хижняк, успевший ознакомиться с обстановкой.

Особенное, незабываемое впечатление произвел на Логунова и его спутников завод «Красный Октябрь», уже прекративший работу. Когда они поднялись по неглубокой балочке на береговую кручу, то невольно замедлили, потрясенные трагедией его разгрома.

Мрачно и величаво темнели перед ними лишенные жизни громадные корпуса; насквозь простреленные, с развороченными крышами, с обрушенными конструкциями перекрытий, они представляли сплошной хаос железа и камня, освещенный пламенем близких пожаров. Но мартены еще держались, трубы-исполины стояли строем от Волги на запад, и облака медленно идущего дыма цеплялись за их сбитые вершины. Ворота мартеновского цеха были распахнуты. Глыба паровоза, застрявшего на рельсах, чернела в них.

Все мертво, пусто. А давно ли бушевало пламя в печах мартенов? Давно ли лилась тугой белой струей кипящая сталь, обдавая литейщиков огненной метелью сверкающих искр, и розовые зарева играли в неоглядных просторах цехов. Звенящие мостовые краны плавно проносили пышущие жаром красные болванки к блюмингу, где, точно капитаны в рубке корабля, сидели операторы, и могучая машина прокатывала стальные слитки, послушная малейшему движению человека.

По всем цехам шла сталь, источая жар, осыпая окалину, меняя форму. Сталь для машин, для станков, для тысяч нужд мирной жизни. Когда пришла война, завод начал работать на оборону, а потом его разрушили. Люди, связавшие с ним свою жизнь, грудью заслонившие его в восемнадцатом году от полчищ белогвардейцев, были теперь далеко. Они, старые рабочие, плакали навзрыд, покидая свой «Красный Октябрь», целовали черную от шлака и копоти заводскую землю. Теперь они строили новые заводы и выпускали скоростные плавки в Сибири. Оборудование осталось на месте: не вывезешь тяжелые прокатные станы, не стронешь громаду блюминга. А мостовые краны, стотонные ковши, паровые молоты и штамповочные станки? Не вывезли их и не взорвали.

— Не отдадим завод! — сказало молодое поколение «Красного Октября». Целые полки трудовой молодежи послал завод в армию. Но он еще дышал, он еще работал, когда тысячи тонн взрывчатки обрушились на него с воздуха… Теперь он замер, но и в этом безмолвии звал к сопротивлению.

— Опять мы вместе, Ваня, — сказал Логунов Коробову, стаскивая с плеча лямку ведерного термоса. — Но кто из нас, армейских политработников, думал раньше, что политработа может принять такую форму, а? — И Логунов весело посмотрел на командира штурмовой группы, оборонявшего теперь дом в заводском районе, на подступах к «Красному Октябрю». — Пришел к вам потолковать за чашкой чаю. Айда, ребятки, погреться!

— Нам тут, товарищ комиссар, очень даже жарко, — сказал маленький Оляпкин, спрыгнув с груды кирпичей, служившей ему пулеметным гнездом, защищенным углом сползшего железобетонного перекрытия. — А горлышко промочить — с великим удовольствием. Петя, ты как?

Наверху, на бетоне, громко застучали, потом, точно с полатей, свесилась большая голова в каске с толстым, даже несколько обрюзгшим молодым лицом.

— Пить хочу — хоть помирай!

— Погоди помирать, иди сюда. Я из тебя еще бронебойщика собираюсь сделать, — сказал Ваня Коробов, перехватывая из руки в руку консервную банку с кипятком, служившую ему кружкой. — Чай-то какой! Крепкий! Сладкий! — приговаривал он, блаженно щурясь и по-мальчишески дуя в банку оттопыренными губами. — Ведь ни чаю попить, ни пообедать — круглые сутки покою нет. Да еще нашелся какой-то гад снайпер — бьет по термосам! Как заприметит, щелк — и навылет. Два подносчика здорово ошпарились, а мы четвертый день всухомятку. Вам повезло…

— Мне два раза повезло: чай донес и снайпера этого перехитрил — я о нем в медсанбате узнал… Теперь не будет больше дурака валять! Так-то, Ваня! Но чаек я и в другие группы ношу. Чем отрывать бойцов от дела одними разговорами, заодно понемножку и обслуживаю их.

— Значит, вы тоже совмещаете? — Оляпкин, недавно опять представленный к награде, любовно и преданно взглянул на Коробова. Круглое, красное от загара лицо пулеметчика со светлыми бровями и маленьким облупившимся носиком, вдруг стало красивым, такая хорошая, добрая и гордая улыбка появилась на нем. Вспомнил Оляпкин, как пришлось ему разговаривать с командующим армией, и о своем боевом ордене подумал. — Однако теперь я разукрупнен, — продолжал он свои мысли вслух и снова принял вид мешковатого, неловкого солдата.

— Как это разукрупнен?

Оляпкин молча кивнул на подходившего развалистым шагом Петю Растокина, похожего больше на грузчика, чем на военного.

— Второй пулеметный расчет, — серьезно отрекомендовал Коробов Растокина. — Здесь по-другому приходится действовать. Сползаешь в укрытие — спасай оружие. Во время артобстрела все в развалине перевертывается вверх дном. Выполнение боевых задач согласовано. Но бац! Неожиданность — уничтожено гнездо для огневой точки. Бац! Неожиданность — новый пролом образовался, засыпало окоп, вышвырнуло перемычку потолка. Тут нужно, чтобы боец был сам словно молния и чтобы у него котелок варил моментально. Вы не думайте, что наш тяжеловес не успевает, — поймав оценивающий взгляд Логунова, предупредил Коробов. — В минуту трудную он действует, правда, без поспешности, но уж ни одного шага и слова лишнего — все в точку. Зато Оляпкин… Ох, Оляпкин!

— Был бы я такого малого калибра, я бы тоже прыгал, как блоха, — сказал ревниво Петя Растокин.

Логунов слушал, присматривался к бойцам и, точно заправский повар, наливал из термоса то в кружку, то в котелок.

— Читали о новом приказе Гитлера? — спросил он подошедшего Яблочкина.

— Нет еще. Сегодня даже газетку посмотреть некогда было.

— Гитлер приказал своим войскам взять Сталинград к пятнадцатому октября. Вот они и штурмуют. Смотрите, что делают! До двух тысяч самолето-вылетов в день! Страшен был сентябрьский натиск, но устояли мы. А сейчас… Как вы думаете: удержите вы этот домик? — неожиданно спросил Логунов.

Бойцы переглянулись. Ваня Коробов даже побледнел.

— Надо бы удержаться, но трудно, ох, трудно!

— Но разве легче было, когда к вам Чуйков приходил?

— Не легче, конечно, но там стена помогала, — сказал Оляпкин. — Тот домик был покрепче. А тут как дадут из пушки, все наши простеночки летят. А уж если бомбить начнут!.. — Оляпкин махнул рукой и умолк.

— В центре нас не бомбили, — добавил Володя Яблочкин. — Мы там с фашистами чуть не под одной крышей сидели, да и под одной крышей приходилось, а тут самолетам простор…

— Значит…

— Ничего не значит, — хмурясь, перебил Коробов. — На Мамаевом кургане… Бойцы Батюка на голом бугре воюют, да держатся. Насчет бомбежек тут мы сами еще не достигли. Нас учили идти на сближение с врагом до броска гранатой, а мы по привычке смотрим, где стены покрепче. Вот влезли в развалину, а что толку в ней? Тут не осколком, так кирпичом двинет. Все еще учимся воевать, Платон Артемович! Где дома часто стоят, там хорошо действовать штурмовой группой, а на больших пустырях — сидишь в коробке, и трясут ее все, кому не лень…

Логунов смотрел на Коробова и не узнавал веселого сержанта. Видно было, что Ваня учился военному делу всерьез, проходя свою академию уличного боя.

— Скоро двадцать пятая годовщина Октября, — бодро заговорил Логунов, но голос его дрогнул. — Как бы не стала она последней для нас, ребята! Если не отстоим Сталинград, захватят фашисты всю страну.

Петя Растокин сразу помрачнел. Он собирался прожить долгую жизнь и не малого достигнуть, мечтал заведовать гаражом на одной из новостроек Поволжья и совсем не хотел сделаться батраком у новоиспеченного помещика-немца. Хватит, побатрачил его отец, походил с язвами на ногах дед, добывая каторжным трудом богатство хозяину в соляных забоях Баскунчака. Уж лучше сидеть, как сейчас, в развалинах: по крайней мере, можно бить ненавистных пришельцев!

У Яблочкина чуть слезы не навернулись, когда он вспомнил свою Москву, прекрасную в сиянии праздничных огней. Можно ли допустить, чтобы погасло это сияние?!

Глаза сибиряка Коробова сверкнули гневом, и, глядя на него, сразу представил Логунов могучие реки и дремучие леса сказочно богатой Сибири, вырастившей новые города и таких вот людей, суровых и сильных.

— Мы не отдадим Сталинград, Платон Артемович! — сказал Коробов звенящим от волнения голосом. — Заявите всем от нашего имени, что за Волгой для нас земли нет!

— Вот в эти же дни мы сражались за Царицын в восемнадцатом году, — вспоминал Хижняк, подкладывая щепки в трубу самовара.

Фельдшер сам выправил вмятины на боках своего водогрея, найденного им среди развалин, вычистил его толченым кирпичом и пристроил возле железной печурки. Все обрадовались, когда в блиндаже впервые замурлыкал, запел по-домашнему самовар, блестевший в полутьме как золотой идол. «У командира дивизии, может, лучше найдется, но наш заслуженный, — похвалился Хижняк. — Дымку от него чуть, а польза большая: и чайку попить, и вместо кипятильника на медицинском пункте».

Однако обстановка складывалась такая серьезная, что фельдшеру редко приходилось пользоваться этим «кипятильником». Легче было дать раненому глоток водки, чем кружку кипяченой воды.

«Денис Антонович! Брось ты эту посудину! — взмолился Логунов, столкнувшись при очередном отступлении с фельдшером, похожим на нагруженного буйвола. — Не позорь ты нашу воинскую часть!» — «Не брошу! — сказал Хижняк. — Что, я его для немцев чистил?! Он нам самим еще пригодится. Всего на два шага отошли — да кидать! Прокидаешься, пожалуй!»

Сердитые слова неунывающего лекаря ободрили не только бойцов, но и самого Логунова. Опять отошли к Волге… Отбили все наскоки врага, а приходится отступать! Точно ржавчина какая-то ложилась от этого на сердце.

«Скрипим! — подумал Логунов, закончив писать донесение в политотдел дивизии. — Если бы не поддерживали соседи с флангов, давно бы сбросил нас враг в Волгу. Держат они его за уши! Не дают вцепиться зубами нам в горло. Сколько же сил тратит народ на поддержку всего Сталинградского фронта! Каждый кровно заинтересован в победе. Взять того же Оляпкина… В старой армии его замордовали бы: не так отдал честь, не так повернулся… Били бы за то, что шинель мешковато сидит, за плохую выправку. И стал бы он еще нескладнее, уже от забитости неловкий и робкий. Заслуга сержанта Коробова в том, что он силу духа пробудил в людях и потому создал штурмовую группу». В глубине души сознавал Логунов собственное влияние на рост Коробова, но ведь и ему самому помогали расти в свое время и теперь помогают…

Он вручил пакет связному, взял автомат и стал осматривать его, прислушиваясь к рассказу Хижняка. При скудном свете окопной «молнии» все занимались делом. Кто починял одежду, кто чистил оружие. Фельдшер начал заготовлять впрок подушечки из ваты, заматывал их обрезками бинтов и продолжал рассказывать:

— Весной, в мае, взяли немцы Ростов. Тогда богатые казаки на Дону собрали войсковой круг и вместе с немцами выбрали донским атаманом генерала Краснова. Куда девалась любовь к родине — России, весь патриотизм казацкий! Краснову и дали задачу: вместе с немцами к пятнадцатому августа взять Царицын. Бои тогда здесь были ух какие!..

— Все-таки, наверно, легче было, чем теперь? — спросил молодой солдат, который продержался в обороне завода почти целую неделю и поэтому с полным правом считался ветераном Сталинграда.

— Легче? Бомбежек таких не водилось, конечно… Но ведь мы почти голые против них были. Немцы за грабеж на Дону и Украине оружие для красновцев не жалели. Хлеба у них — завались. А у нас бойцам выдавали в день по четверти фунта хлеба, рабочим ничего не выдавали. Конники из-за фуража слезно плакали. Знаете кавалеристов?.. Он сам куска не съест, когда у него лошадь не кормлена. А в тылу нашем шевелилась уральская казачья контра, в ноябре адмирал Колчак объявился. Туго петля затягивалась!

— Как же вы справились?

— Только именем революции да сознательностью своей победили. На левом берегу рабочие дружины заготовили запасы хлеба и фуража, но шел лед. Тогда товарищ Ворошилов приказал начальнику снабжения армии немедля доставить этот хлеб на правый берег. А как доставить? Бригады понтонного батальона и рабочие заводов, чтобы спасти советскую власть, построили мост через остров здесь, в заводском районе. Днем и ночью строили, тонули, гибли от пуль и снарядов… Но через четверо суток армия и город получили продовольствие. И мы удержались.

— А все-таки Царицын был взят белыми, — сказал молодой ветеран. — Сдали ведь город в девятнадцатом году?

— Ну, тогда Колчака уже разбили и отбросили от Волги на полторы тысячи километров, — ревниво возразил Хижняк. — Не удалось ему соединиться с оренбургскими и уральскими казаками. Рабочий класс Оренбурга отстоял свой город, встал как заслон между Колчаком и Деникиным. Точно, брали белые в девятнадцатом году Царицын! Ну и что ж из того? Брали, да не удержали! Долго ли они тут пробыли? Выкинули мы их вскоре да такую трепку им дали!..

«А ведь я упустил то, что Денис Антонович уже второй раз сквозь огонь проходит! — вдруг подумал Логунов. — И вот опять добровольцем сюда пришел!»

Надо было обсудить серьезный вопрос — исключение из партии командира штурмовой группы Степанова, нарушившего воинскую дисциплину.

Страшно это — исключить человека. Но если он честный, если для него нет жизни без партии, заслужит вновь.

«Закваска в человеке всегда обнаруживается, — говаривал отец Логунова, мастер-металлист. — Есть дрянцо — всплывет обязательно. А ежели душа — золото, какой бы грязью ее не закидали, заблестит опять».

Вспомнив об отце, Логунов сразу затосковал по родному Уралу. Вот они едут вместе на открытие металлургического завода… Могучие колышутся вокруг белые ели — идет февральский снегопад. Метель мечется над уральской тайгой, над горами, утонувшими в белесой движущейся дымке, а машина катит да катит себе по новому шоссе. Стройные фермы мостов, перекинутые через бурные, еле схваченные морозом горные реки. Уютные домики дорожников. Поворот за поворотом. Вдруг просвет, деревья разбегаются в стороны, и возникает, как сказка, побеленный снегом город. Новые корпуса завода, высокие трубы. На улицах рабочего поселка, вздымающего дом за домом на склоне горы, шумит детвора.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒