Часть III 4 страница

Он улыбнулся и объявил небрежным тоном, не обращая внимания на молчание Анны:

– Пожалуй, я возьму то же, что всегда.

– Конечно, конечно, я немедленно обслужу вас.

Анна пошла к прилавку, чувствуя, как дрожат бессильно висящие вдоль тела руки. Ей понадобилось несколько попыток, чтобы расправить прозрачный шуршащий пакетик и уложить в него конфеты. Наконец она положила шоколад на весы:

– Двести граммов. Десять с половиной евро, пожалуйста.

Анна снова бросила взгляд на мужчину. Она была уже не так уверена... Но отзвук неясной тревоги не покидал ее. Почему-то в голову пришла мысль, что этот человек, как и Лоран, изменил внешность, прибегнув к услугам пластического хирурга. Его лицо было лицом из ее воспоминаний, но оно было другим...

Покупатель снова улыбнулся, одарил ее задумчиво-внимательным взглядом, расплатился и исчез, едва слышно пробормотав "до свиданья".

Анна долго стояла неподвижно, потрясенная, не понимающая. Никогда еще приступ не был таким сильным. Словно все надежды, порожденные утренним свиданием с Матильдой Вилькро, бежали от нее прочь. Как будто, решив, что выздоравливает, она вдруг осознала, что умирает. Так бывает с заключенными, которых за попытку побега сажают в подземный карцер.

Колокольчик у двери снова звякнул.

– Привет.

Вымокшая под дождем Клотильда с пакетами в руках прошла через зал, исчезла в подсобке и тут же появилась снова, принеся с собой ощущение свежести.

– Что с тобой? Можно подумать, ты увидела зомби.

Анна ничего не ответила. Ее тошнило, к глазам подступали слезы.

– Тебе нехорошо? – настаивала Клотильда.

Анна посмотрела на нее, не понимая и не слыша, встала и произнесла:

– Мне нужно пройтись.

Ливень усиливался. Анна нырнула в самую гущу бури, и ветер понес ее вперед, заливая потоками воды. Не в силах преодолеть внутреннее оцепенение, она смотрела на оплывающий под серыми струями Париж. Тучи как волны накатывались на крыши домов, вдоль фасадов бежали ручьи, лепнина балконов и окон напоминала сине-зеленые лица утопленников, поглощенных разгневавшейся стихией.

Она поднялась вверх по улице Фобур-Сент-Оноре, миновала авеню Ош и свернула налево, к парку Монсо. Пройдя вдоль черных с золотом решеток сада, попала на улицу Мурильо.

Мимо нее в плеске воды и проблесках молний неслись машины. Мотоциклисты в капюшонах напоминали маленьких резиновых Зорро. Пешеходы боролись с порывами ветра, намокшая одежда облепляла тела, как простыня, прикрывающая неоконченную скульптуру в мастерской художника.

Все вокруг было залито коричнево-черным, маслянисто-серебряным болезненным светом.

Анна шла по улице Мессины мимо домов со светлыми фасадами и могучих деревьев. Она и сама не знала, куда направляется, но это не имело никакого значения. Она пробиралась по улицам наугад, на ощупь, вслепую, путаясь, как путались и сбивались мысли у нее в голове.

И тут она увидела его.

На противоположной стороне, в витрине, был выставлен живописный портрет. Анна перешла через улицу. Это была репродукция картины. Смазанное, искореженное, разбитое лицо, написанное кричаще яркими красками. Она подошла еще ближе, словно загипнотизированная: лицо в мельчайших деталях воспроизводило ее галлюцинации.

Она поискала фамилию художника. Фрэнсис Бэкон. Автопортрет, датирующийся 1956 годом. Выставка художника проходила на втором этаже этой галереи. Она нашла вход – через несколько дверей справа, на Тегеранской улице – и начала подниматься по лестнице.

Красные драпри, разделявшие анфиладу белых залов, придавали выставке торжественный, почти сакральный характер. Перед картинами толпились посетители. Повсюду царила полная тишина. Ледяное почтение витало в воздухе, казалось, что выставленные картины заполняют собой все пространство помещений.

В первом зале Анна обнаружила двухметровые полотна с одним и тем же сюжетом: священник в красной сутане на троне, разинувший рот в вопле ужаса и боли, словно его поджаривают на электрическом стуле. На одной из картин одеяние было красным, на другой – черным, на третьей – лиловым, но некоторые детали оставались неизменными: руки, вцепившиеся в подлокотники, горели, превращаясь в обугленные обрубки; рот, разверстый в крике и похожий на зияющую рану; языки пламени вокруг трона...

Анна миновала первый занавес.

В следующем зале голые мужчины на картинах Бэкона стояли на четвереньках в лужах разных цветов или были заключены в обычные клетки. Своими гладкими уродливыми телами они почему-то смахивали на диких животных. Этакие зооморфные существа, застрявшие на полпути от одного вида к другому. Их лица напоминали пунцовые кляксы, окровавленные рыла, изуродованные жестокой рукой. На заднем плане изображался интерьер то ли мясной лавки, то ли бойни. Место жертвоприношения, где тела заживо обдирают, низводя их до состояния остова и груды окровавленного мяса. Изображение было слегка смазанным и походило на картинку документального фильма, снятого оператором "с плеча" ручной камерой.

Анна чувствовала себя все хуже, но она пока не находила того, за чем пришла сюда: ликов страдания. Они ждали ее в последнем зале.

Двенадцать полотен небольшого размера, огороженных красным бархатным канатом. Изуродованные, разорванные, разбитые лица: мешанина из губ, носов и костей, через которую безнадежно пытались пробиться к зрителю глаза.

Картины были соединены в триптихи. Первый, названный "Три этюда человеческой головы", датировался 1953 годом. Иссиня-бледные, почти мертвые лица со следами первых ран. Второй триптих выглядел естественным продолжением первого, с той лишь разницей, что изображение переходило на следующую ступень жестокости. "Этюд к трем головам", 1962. Лица были белыми, они словно прятались в первое мгновение от взглядов зрителей, чтобы тут же напугать их жуткими шрамами, выступающими из-под клоунских белил. Анне они напомнили лица несчастных детей, которых в средние века безвозвратно уродовали, делая из них шутов на потеху публике.

Анна прошла дальше. Она не узнавала своих галлюцинаций. Ее просто окружали маски воплощенного ужаса. Рты, скулы, взгляды вращались вокруг нее, сплетаясь в немыслимые жгуты, выставляя напоказ собственное уродство. Казалось, что художник излил на эти лица всю свою ярость. Он словно кромсал их, открывая раны, срывая корки, разрывая щеки кистями, щетками, шпателем, ножом...

Анна шла, втянув голову в плечи, сгорбившись от страха, и время от времени украдкой бросала взгляд на картины. Серия этюдов, посвященная некоей "Изабель Росторн", была апофеозом жестокости. Черты лица женщины в прямом смысле слова разлетались в клочья. Анна отошла подальше, отчаянно ища человеческое выражение в обезумевшем нагромождении плоти, но видела только разрозненные фрагменты: рты-раны, глаза, вылезающие из окровавленных глазниц.

Внезапно ее охватила паника. Круто развернувшись, она кинулась к выходу. Пробегая по галерее, она заметила на белом столике каталог выставки и остановилась.

Она должна увидеть – увидеть его собственное лицо.

Анна лихорадочно листала буклет: не задержавшись на фотографиях мастерской художника и его творений, она наконец нашла снимок самого Фрэнсиса Бэкона. Напряженный взгляд художника на черно-белой фотографии блестел ярче глянцевой бумаги.

Анна разгладила ладонями страницы, чтобы лучше рассмотреть фотографию.

Она жадно вглядывалась в широкое, почти лунообразное лицо с крепкими челюстями. Короткий нос, непокорные волосы и крутой лоб дополняли лицо человека, способного каждое утро противостоять заживо ободранным маскам на картинах.

Странная деталь привлекла внимание Анны.

Одна из надбровных дуг на лице художника располагалась намного выше другой, круглый акулий глаз удивленно и хищно смотрел в одну точку. Анна осознала невероятную истину: внешне Фрэнсис Бэкон был похож на изображения на своих полотнах. В его лице было то же безумие, тот же хаос. Неужели асимметрично расположенный глаз навеял художнику эти искореженные видения или же картины в конце концов изменили его внешность?

В любом случае творения художника сливались воедино с его личностью...

Этот простой вывод спровоцировал неожиданное открытие.

Если у страшных лиц на полотнах Бэкона был реальный прототип, то почему в ее собственных галлюцинациях не может быть доли истины? Возможно ее бред и ночные кошмары основываются на каком-то реально существующем знаке или детали?

Новое подозрение заставило ее застыть от ужаса А что, если в пучине своего безумия она открыла истину? Что, если Лоран, как и Господин Бархатный, действительно изменили внешность?

Она прислонилась к стене и закрыла глаза. Все становилось на свои места. Лоран, по совершенно непонятной причине, воспользовался одним из ее провалов в памяти, чтобы изменить внешность. Он прибег к услугам пластического хирурга, чтобы спрятаться внутри собственного лица. И мсье Бархатный проделал то же самое.

Эти двое были сообщниками. Они вместе совершили нечто ужасное и потому изменили свой облик. Из-за этого-то она и впадает в ступор при виде их лиц.

Она отогнала прочь всю абсурдность своей идеи, чувствуя, что подобралась к истине, какой бы дикой та ни казалась.

Ее рассудок против рассудка других людей.

Она побежала к двери. На стене над лестницей висела картина, которую она не заметила.

Нагромождение шрамов, пытающееся ей улыбнуться.

В конце авеню Мессины Анна заметила кафе-пивную. Она заказала в баре "Перье" и спустилась в подвал – ей нужен был телефонный справочник.

Она уже переживала подобную сцену – утром, на бульваре Сен-Жермен, когда искала телефон психиатра. Может, это какой-то ритуал, повторяемое действие – как при обряде инициации, испытания, которым подвергаешься, чтобы получить доступ к истине...

Анна листала мятые страницы, ища раздел "Пластическая хирургия". Она не смотрела на имена – ее интересовали только адреса. Необходимо было найти врача, живущего где-нибудь поблизости. Ее палец застыл на строчке: "Дидье Лаферьер, улица Буасси-Данглас, 12". Насколько она помнила, эта улица находилась недалеко от площади Мадлен, то есть метрах в пятистах от кафе.

После шести гудков ей ответил мужской голос. Она спросила:

– Доктор Лаферьер?

– Да, это я.

Удача была на ее стороне: даже не пришлось сражаться с коммутатором.

– Я звоню, чтобы договориться о встрече.

– Моя секретарша сегодня отсутствует. Подождите... – Она услышала звук нажимаемых клавиш компьютера. – Когда вы хотели бы прийти?

Голос звучал странно приглушенно, почти обезличенно. Она ответила:

– Немедленно. У меня неотложное дело.

– Вот как?

– Я вам все объясню. Прошу вас, доктор...

Наступила пауза. Анна почувствовала, что человек на другом конце провода насторожился, у него явно появились сомнения. Потом глухой голос спросил:

– Когда вы сможете быть у меня?

– Через полчаса.

Анна почувствовала, что врач улыбается – ее напор явно забавлял его.

– Я вас жду.

– Я не понимаю. Что конкретно вас интересует?

Дидье Лаферьер был маленьким человечком с бесцветным лицом в обрамлении вьющихся седых волос, которые как нельзя лучше соответствовали его глухому голосу. Сдержанный господин с неуловимыми движениями. Анне казалось, что его слова долетают до нее из-за рисовой бумажной ширмы, и поняла, что ей придется убрать эту преграду, если она хочет получить интересующую ее информацию.

– Я еще не определилась, – ответила она. – Сначала я хотела бы все узнать об операциях, позволяющих изменить лицо.

– Насколько серьезно изменить?

– Глобально.

Хирург заговорил тоном эксперта:

– Чтобы произвести серьезные улучшения, необходимо воздействовать на костную структуру. Есть две основные техники. Операции по выравниванию, направленные на смягчение слишком сильно выступающих черт лица, и костные трансплантации – с их помощью мы, напротив, подчеркиваем нужные зоны.

– Что именно вы делаете?

Врач помолчал, размышляя, как лучше "продать" свой товар. В кабинете царил полумрак. Окна были зашторены. Слабый свет ласкал мебель в азиатском стиле. Обстановка здесь была как в исповедальне.

– При выравнивании, – продолжил рассказывать врач, – мы уменьшаем костные выпуклости, проходя через кожу. При трансплантации сначала делаем забор фрагментов, а затем соединяем с намеченными участками. Иногда используются специальные протезы.

Он изящно взмахнул рукой, и голос его зазвучал мягче:

– Все возможно. Главное, чтобы вы остались довольны результатом.

– Но после всех этих операций остаются шрамы?

Он коротко улыбнулся.

– Конечно нет. Мы работаем эндоскопическим методом. Вводим оптические трубочки и микроинструменты через ткани и оперируем, ориентируясь по экрану. Этот способ минимально травмирует кожу.

– Я смогу увидеть фотографии этих шрамов?

– Конечно. Но давайте начнем с самого начала, не возражаете? Я бы хотел, чтобы мы вместе определили, какая именно операция вас интересует.

Анна поняла, что этот человек не покажет ей ничего, кроме цветных картинок, на которых она точно ничего не разберет, и сменила тему.

– Расскажите мне, что вы умеете делать с носом.

Он скептически поморщился. У Анны был прямой, ровный, аккуратный носик. И менять в нем было явно нечего.

– Вы хотите изменить какой-то определенный участок?

– Я рассматриваю все возможности. Так что вы можете сделать с этой зоной?

– Тут мы достигли большого прогресса. Можем вылепить нос вашей мечты. Выберем вместе линию, если хотите. У меня есть оборудование, позволяющее...

– Но в чем состоит хирургическое вмешательство?

Врач пошевелился, накрахмаленная белая блуза, которую он носил вместо халата, вкусно захрустела.

– Смягчив всю эту зону...

– Как именно вы ее смягчаете? Разбиваете хрящи, да?

Врач по-прежнему улыбался, но в глазах появилось сомнение. Дидье Лаферьер пытался разгадать истинные намерения Анны.

– Тут нам, безусловно, приходится проходить через очень... радикальный этап. Но все делается под наркозом.

– И что происходит дальше?

– Мы располагаем кости и хрящи по намеченной линии. Повторяю еще раз: я могу сделать предварительные промеры.

Анна не позволила сбить себя с толку.

– После такой операции должны оставаться следы, ведь так?

– Никаких следов. Инструменты вводятся через ноздри. Мы не дотрагиваемся до кожи.

– А какие техники вы используете при подтяжках?

– Только эндоскопические. Мы подтягиваем кожу и мышцы крошечными щипчиками.

– Значит, и тут обходится без шрамов?

– Абсолютно. Мы действуем из-за верхней части уха. Это совершенно незаметно. – Доктор махнул рукой. – Забудьте о шрамах: они ушли в прошлое.

– А липосакции?

Дидье Лаферьер нахмурился.

– Но вы сказали, что вас интересует зона лица...

– Мне кажется, сегодня врачи проводят липосакцию шеи, неужели я ошиблась?

– Вы правы. Кстати, это одна из самых простых операций.

– Но после нее остаются шрамы?

Этот вопрос оказался лишним. В голосе хирурга прозвучали враждебные нотки:

– Я не совсем понимаю, мадам, что же именно вас интересует: изменение внешности или шрамы?

Анна потеряла самообладание и на мгновение запаниковала, как в галерее. От горла ко лбу под кожей поднимался жар. Лицо у нее в это мгновение наверняка пошло красными пятнами.

Она прошептала, с трудом выговаривая слова:

– Извините меня. Я очень боязлива. Я... Я бы хотела... В общем, прежде, чем решиться, я бы хотела посмотреть фотографии разных операций.

Лаферьер отказал – категорично, но мягко:

– Простите, мадам, но – нет! Эти снимки производят слишком сильное впечатление. Вам следует думать лишь о результате операции. Остальное – моя забота.

Анна вцепилась в подлокотники кресла. Она должна добиться правды от этого человека – любым способом.

– Я никогда не лягу под нож, если не увижу собственными глазами, что вы будете со мной делать.

Врач встал, сделав извиняющийся жест.

– Сожалею, мадам. Думаю, вы психологически не готовы к подобного рода вмешательству.

Анна не шелохнулась.

– Чего вы боитесь, доктор? Что скрываете?

Лаферьер застыл.

– Прошу прощения?

– Я говорю о шрамах. Вы говорите, что их не существует. Я прошу вас показать мне снимки операций. Вы отказываетесь. Так что же вы скрываете?

Хирург наклонился вперед, уперевшись кулаками в стол.

– Я оперирую по двадцать человек в день, мадам. Я веду курс пластической хирургии в больнице Сальпетриер. Я хорошо знаю свое ремесло. Оно заключается в том, чтобы делать людей счастливыми, улучшая их лица, а не травмировать им психику разговорами о шрамах или демонстрацией снимков сломанных костей. Не знаю, чего вы добиваетесь, но вы ошиблись адресом.

Анна спокойно выдержала взгляд.

– Вы мошенник.

Лаферьер выпрямился, разразившись недоверчивым смехом:

– Ч...что?

– Вы отказываетесь показать мне свою работу. Вы лжете о полученных результатах. Хотите выдать себя за волшебника, а сами – обычный мошенник, лжец, каких сотни в вашей профессии.

Слово "мошенник" произвело должный эффект. Лицо Лаферьера стало таким бледным, что почти фосфоресцировало в полумраке комнаты. Повернувшись, он открыл шкаф с картотекой, вытащил альбом и почти швырнул его на стол перед Анной.

– Это вы хотите увидеть?

Он раскрыл альбом на первой фотографии. Лицо, вывернутое, как перчатка, с кожей, оттянутой гемостатическими щипцами.

– Или это?

Он показал ей вторую фотографию: отогнутые губы, из окровавленной десны торчат хирургические ножницы.

– А может, вот это?

Третий разворот: хирургическое долото забивают молотком в ноздрю. Анна заставляла себя смотреть, борясь с подступающей к горлу тошнотой.

На следующем развороте скальпель рассекал веко над выпученным глазом.

Она подняла голову. Ей удалось поймать врача в ловушку – теперь нужно продолжать.

– Не может быть, чтобы после таких операций не оставалось следов, – произнесла она.

Лаферьер вздохнул. Он снова пошарил в шкафу, положил на стол второй альбом и усталым голосом прокомментировал первую фотографию:

– Шлифовка лба. Эндоскопическим способом. Через четыре месяца после операции.

Анна внимательно разглядывала прооперированное лицо. На лбу, у корней волос, были ясно различимы три вертикальные черточки по пятнадцать миллиметров каждая. Хирург перевернул страницу.

– Взятие образца теменной кости для трансплантации. Через два месяца после операции.

На снимке был изображен череп с ежиком волос, под которыми четко просматривался розоватый шрам в форме буквы "S".

– Волосы отрастут и прикроют след, – добавил врач, – потом он совсем рассосется.

Он со щелчком перевернул страницу.

– Тройная эндоскопическая подтяжка. Шов внутрикожный, нитки саморассасывающиеся. Через месяц следов практически не останется.

На следующем развороте было представлено ухо – вид спереди, вид сбоку. На верхней кромке мочки Анна разглядела тонкий зигзагообразный шрам.

– Липосакция шеи, – продолжал комментировать Лаферьер, демонстрируя ей очередную фотографию. – Через два с половиной месяца после операции. Вот эта линия исчезнет. Такое вмешательство заживает легче и быстрее остальных.

Он снова перевернул страницу и, открыто провоцируя ее, произнес с садистскими нотками в голосе:

– А если хотите увидеть картину в целом, вот вам сканограмма лица, на котором была сделана трансплантация скул. Под кожей следы остаются всегда...

Это изображение было самым впечатляющим: отливающий синевой череп с расселинами и ввинченными в кость винтами.

Анна закрыла альбом.

– Благодарю вас. Я обязательно должна была это увидеть.

Врач обошел вокруг стола и внимательно вгляделся в ее лицо, словно пытаясь разгадать скрытый мотив ее прихода.

– Но... но я все-таки не понимаю, что вы ищете.

Она поднялась, надела свое мягкое черное пальто и улыбнулась – впервые за все время пребывания в кабинете Лаферьера:

– Я хочу принять решение, основываясь на фактах.

Два часа утра.

Дождь идет, не переставая. Мерный стук, раскаты, грохот. Струи бьют по стеклу и каменным перилам балкона.

Анна стоит перед окном в гостиной. Она мерзнет в толстой фуфайке и спортивных брюках, зубы выбивают дробь.

Она смотрит из темноты на черный силуэт столетнего платана и думает о трепещущем в воздухе скелете, обросшем корой. Обгоревшие кости в пятнах лишайников кажутся серебряными. Голые руки, жаждущие одеться плотью – весенней листвой!

Она опускает глаза. На столе перед ней разложены предметы, которые она купила после визита к хирургу. Миниатюрный электрический фонарик фирмы "Мэглайт", фотоаппарат "Поляроид" для ночной съемки.

Лоран уже час как спит в супружеской постели. Она лежала рядом, стерегла его сон, наблюдая, как муж слегка вздрагивает и передергивается, засыпая. Потом она еще какое-то время слушала его ровное дыхание.

Первый сон.

Самый глубокий.

Анна забирает приготовленное оборудование. Мысленно прощается с деревом за окном, с красивой просторной комнатой, обставленной белыми диванчиками. Вся ее повседневная жизнь связана с этой квартирой. Если она права и то, что она вообразила, реально, придется бежать. И попытаться понять.

Она идет по коридору. Ступает так осторожно, что слышит дыхание дома: скрипит паркет, булькает вода в батареях, дрожат оконные рамы, струи дождя бьют по стеклам...

Она проскальзывает в спальню.

Подойдя к кровати, бесшумно кладет фотоаппарат на ночной столик, направляет фонарик вниз и включает его, прикрыв ладонью.

Анна наклоняется к мужу, стараясь дышать как можно тише. Галогенный луч выхватывает из темноты неподвижный профиль, тело, прикрытое простыней. Горло у нее сжимается, она готова отступить, бросить свою затею, но сдерживается.

Анна светит фонариком в лицо мужа.

Он не реагирует – она может начинать.

Сначала Анна легким движением приподнимает волосы надо лбом мужа – ничего. Ничего похожего на три шрама с фотографии, показанной ей Лаферьером.

Она светит фонариком на виски Лорана и снова ничего не находит. Исследует нижнюю часть лица под челюстями и подбородком: ни тени чего-то необычного.

Анна снова начинает дрожать. А если все это – не более чем очередной приступ болезни? Новая глава в книге ее безумия? Анна передергивается и продолжает обследование.

Она тихонько касается верхней доли уха, чтобы взглянуть на кромку. Ни малейшего следа хирургического вмешательства. Слегка приподнимает веки. Ничего. Рассматривает крылья носа, заглядывает в темноту ноздрей. Ничего.

Анна обливается потом. Она почти не дышит, но воздух все равно вырывается из ноздрей и губ.

Она вспоминает о другом возможном шраме – шве на черепе в форме буквы "S". Выпрямляется, медленно погружает пальцы в волосы Лорана, приподнимает прядь за прядью, светя себе лампой. Ничего. Ни швов. Ни неровностей. Ничего. Ничего. Ничего.

Анна сдерживает рыдания и, забыв об осторожности, шарит по этой голове-предательнице, выставляющей напоказ ее безумие, ее...

Рука Лорана грубо перехватила ее запястье.

– Что ты делаешь?

Анна резко отпрянула. Фонарик упал и покатился по полу. Лоран рывком сел на кровати, зажег ночник и снова потрясенно повторил:

– Что, черт возьми, ты делаешь?

Он замечает фонарь на полу у кровати и "Поляроид" на столе.

– Что это значит? – шипит он, и губы его дергаются от тика.

Анна не отвечает, застыв у стены. Лоран откидывает одеяло и встает, чтобы подобрать фонарик.

Он с отвращением рассматривает его, потом восклицает, потрясая серебряной трубкой:

– Ты разглядывала меня, так? Среди ночи? Господи, да что ты ищешь?

Анна не отвечает.

Лоран проводит рукой по лбу, устало присвистывает. Вспомнив, что на нем из всей одежды только трусы, сдергивает с вешалки джинсы и свитер, молча одевается и выходит из комнаты, оставляя Анну один на один с ее безумием.

Она оседает вниз по стене, сворачивается калачиком на ковре. Она ни о чем не думает, ничего не замечает вокруг, чувствуя, что сердце с каждым ударом колотится все сильнее.

Лоран появился на пороге, держа в руке сотовый телефон. На его губах играла странная улыбка. Он участливо качал головой, как будто сумел всего за несколько минут успокоиться и взять себя в руки.

Он произнес мягко, почти нежно:

– Все будет хорошо. Я позвонил Эрику. Завтра я отвезу тебя в институт.

Он наклонился, поднял ее на руки и медленно понес в спальню. Анна не сопротивлялась. Он осторожно сел рядом, словно боялся сломать ее – или высвободить какую-то опасную силу.

– Теперь все будет хорошо.

Она кивает, глядя на электрический фонарик, который Лоран положил на ночной столик рядом с фотоаппаратом. Она бормочет:

– Только не биопсия. Только не зонд. Не хочу, чтобы меня оперировали.

– Сначала Эрик возьмет новые анализы. Он сделает все, чтобы избежать биопсии. – Лоран поцеловал Анну.

Он предлагает ей снотворное. Она отказывается.

– Прошу тебя, – настаивает он.

Она соглашается проглотить таблетку. Он укладывает ее, укрывает, ложится рядом и нежно обнимает. Не говорит ни слова о том, как озабочен. Не показывает, как горюет об окончательно сошедшей с ума жене.

О чем он на самом деле думает?

Возможно, чувствует облегчение, избавляясь от нее?

Скоро она услышала его ровное дыхание. Как может Лоран спать в такой момент? А может, прошло уже несколько долгих часов? Анна потеряла представление о времени.

Лежа щекой на груди мужа, Анна слушала, как бьется его сердце. Спокойно – как у любого нормального человека, который ничего не боится.

Она чувствует, как начинает действовать лекарство.

Внутри ее тела готов расцвести цветок сна...

Анне кажется, что кровать качается, покидает земную твердь. Она медленно плывет во тьме. Не стоит сопротивляться, бесполезно бороться с течением. Лучше отдаться на волю убегающей волны...

Анна еще теснее прижимается к Лорану и думает о блестящем от дождя платане под окном гостиной. На его пока, еще голых ветвях вот-вот появятся почки и листья. Грядет весна, которую она уже не увидит.

Она проживает последние дни в мире разумных существ.

– Анна! Что ты копаешься? Мы опоздаем!

Анна стояла под обжигающе горячей струей воды и едва различала голос Лорана. Она смотрела, как разлетаются капли у ее ног, наслаждалась покалывающими затылок струйками, подставляла лицо под воду. Тело было расслабленным и податливым, она наслаждалась душем. Все ее существо было покорным – как больной разум. Благодаря снотворному она проспала несколько часов и утром чувствовала себя спокойной и безразличной ко всему, что может с ней произойти. К отчаянию примешивались спокойствие и ощущение мира в душе.

– Анна, поторопись, прошу тебя!

– Я почти готова!

Она вышла из душевой кабины и прыгнула на коврик перед раковиной. Восемь тридцать: Лоран уже побрился, наодеколонился, оделся и нетерпеливо топчется у двери в ванную. Она быстро одевалась: сначала белье, потом черное шерстяное платье. Темное одеяние от Кензо, этакий стилизованный футуристический траур.

Очень к месту.

Она схватила щетку и начала причесываться, видя в запотевшем зеркале лишь туманное отражение своего лица: сейчас так было даже легче.

Через несколько дней, а может, недель ее каждодневная реальность станет похожа на изображение в этом мутном зеркале. Она перестанет узнавать и видеть, все вокруг будет ей безразлично. Она забудет даже о собственном безумии и позволит ему уничтожить последние проблески рассудка.

– Анна!

– Сейчас, уже иду!

Она улыбнулась нетерпению Лорана. Интересно, он боится опоздать на службу или ему не терпится смыться от чокнутой супруги?

Зеркало запотело от пара. Анна разглядывала свое покрасневшее от горячей воды лицо и мысленно прощалась с Анной Геймз. И с Клотильдой, и с "Домом Шоколада", и с Матильдой Вилькро, психиатром с губами цвета маковых лепестков...

Она воображала себя в Институте Анри-Бекереля. Белая палата, наглухо отгороженная от реальности. Вот что ей нужно. Ей почти не терпелось отдать себя в чужие руки, позволить сестрам и врачам заботиться о себе.

Она даже начала привыкать к мысли о биопсии и о зонде, который медленно заползет в ее мозг и, возможно, найдет причину болезни. Вообще-то ей было плевать на выздоровление. Она просто хотела исчезнуть, испариться, растаять и перестать наконец портить жизнь окружающим...

Анна причесывалась, когда время остановилось и замерло.

В зеркале под челкой она заметила три вертикальных шрама. Анна не могла в это поверить. Левой рукой она протерла запотевшее зеркало и придвинулась вплотную, почти не дыша. Следы были практически незаметны – но они были!

Шрамы, оставшиеся после пластической операции.

Те самые, что она безуспешно искала сегодня ночью.

Она закусила кулак, чтобы не закричать, и сложилась пополам, чувствуя мгновенно подступившую тошноту.

– Анна! Да что ты там, в конце концов, делаешь?

Ей казалось, что голос Лорана доносится до нее из параллельного мира.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒