БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Двенадцать лет прожила я с моим мужем Николаем Гастелло. За все эти годы только раз расставались надолго. Было это в 1932 году, когда партия послала его учиться в летную школу. Как изменился Коля за несколько месяцев, как возмужал! Военная гимнастерка легко и плотно обтягивала сильные плечи. Лицо стало еще спокойнее, фигура коренастее. Не верилось, что это тот Коля Гастелло, с которым я познакомилась на спортивной площадке три года назад.

Вся жизнь летчика-бомбардировщика Гастелло прошла у меня на глазах, но если подсчитать, не так уж много прожили мы вместе. Часто приходилось выходить на крыльцо и, закинув голову, долго смотреть в небо. Кто еще смотрит так в небо, как мы, жены летчиков?

Надолго улетал Николай Гастелло. Тень его самолета скользила и по дальневосточным сопкам, и по склонам северных гранитных скал, и по южной бессарабской земле. Эти отлучки и называли мы «командировками» в письмах к родителям.

Вспоминаю сейчас нашу жизнь, и кажется мне, что она прошла на аэродроме под взмах флажка стартера, у посадочной буквы «Т». Неожиданные проводы. Неожиданные встречи.

Долгие дни ожидания, когда все кажется: летит!

Волнующие минуты, когда самолеты уже заходят на посадку, а ты не знаешь, есть ли среди них самолет мужа. И нет сил бежать к аэродрому, стоишь и ждешь у крыльца.

Свою жизнь в авиации Гастелло начал с постройки нового аэродрома, на котором должен был учиться летать. Снова пригодились его умелые и ловкие руки. Курсанты авиационной школы корчевали пни, выравнивали площадку, а потом высаживали вокруг аэродрома парк. Должно быть, разросся он уже, — сколько лет прошло.

От земли, которую когда-то Ворошилов со своими шахтерами защищал от немцев, оторвался и полетел Николай Гастелло. Он не знал, что такое усталость, он мог работать с утра до вечера без передышки. И вот он приезжает в Москву, и на петлицах у него четыре треугольничка. Он — пилот.

Началась наша военная жизнь. Николай Гастелло создан был для вождения больших и мощных кораблей. Весь склад его души и тела, его коренастая сильная фигура, его невозмутимо спокойный характер словно приспособлены были для «ТБ» — так зовется у нас в авиации тяжелый бомбардировщик.

Товарищи его все рвались в истребительную. Какой молодой пилот не мечтает об «ястребке»? А Коля не мечтал. Твердо знал — его место за штурвалом ширококрылой многомоторной машины.

Николай летал, я работала в штабе, — весь день рокот моторов в ушах.

Ночь — частые учебные тревоги. Кажется, будь я на месте Гастелло, сломя голову помчалась бы к дверям. А он на часы посмотрит, оденется, и все это спокойно, будто не торопясь.

Потом от других летчиков узнаю: Коля у своего самолета всегда первый.

Удивительно развито было у него чувство времени. Это, должно быть, осталось с той поры, когда он работал хронометражистом на заводе. Никогда Николай не опаздывал. А когда видел, что люди суетятся, говорил:

— Ну, что за суматоха у вас? Медленнее спешите!

Бывало вернется с аэродрома вечером и сразу за письменный стол. Раскроет книги, тетрадки, начнет вычерчивать схемы. Если на огонек заглянет знакомый, из-за стола не встанет, двумя словами перемолвится и снова уткнется в книги. Мне как хозяйке неловко: гость повертится — и к дверям. Ну и скажешь:

— Коля, это не гостеприимно.

Он в ответ:

— У меня для гостеприимства выходной отведен.

Каждый выходной Гастелло отправлялся в город за книжками. Его уже знали в книжном магазине, все новинки по авиации откладывали.

Его рабочее место было за штурвалом, но и за своим письменным столом он чувствовал себя будто в самолете, за работой. Здесь он учился летать. На столе стояла чернильница, выточенная Николаем из эбонита после перелета Чкалова в Америку. Вокруг земного шара летел чкаловский самолет, а внизу стояли самолетики в ожидании. Этим он хотел показать, что вслед за Чкаловым готовы к подвигу и другие советские летчики. Чкалов был его любимым героем.

На стене перед столом висела начерченная им схема летного района. Все там было помечено: и реки, и холмы, и дороги.

Иногда он просил меня:

— Полетай, Аня, со мной. — Покажет пальцем, а сам отвернется, как честный школьник от шпаргалки. — Спрашивай, какие по пути есть ориентиры.

Когда спать ложился, всегда напевал «Любимый город может спать спокойно». Иногда заснешь и сквозь сон слышишь голос: «...может спать спокойно». Это значит: Коля закончил трудовой день.

Но ему самому не часто удавалось спать спокойно. Когда его поднимала ночная тревога, нельзя было угадать, вернется ли он домой утром или через несколько месяцев.

Однажды весенней ночью 1939 года Николая Гастелло подняли с постели, а утром мы увидели опустевший аэродром. Не каждый может понять, как грустно выглядит покинутое летное поле. Придет изредка телеграмма. Прочтешь: «Жив, здоров. Николай». И снова тянутся дни.

Только через четыре месяца он вернулся. О многом хотелось спросить. Но посмотрела в его спокойные веселые глаза и поняла — спрашивать бесполезно, все равно не скажет, как воевал.

Только мельком со слов товарищей узнала, как бились они в далекой Монголии, как вели тяжелые машины бреющим полетом между сопками.

Глубокой осенью под утро снова сирена подняла Николая. Поцеловал, сказал:

— Еду в правительственную командировку. Родителям ничего не пиши.

— Куда же ты?

— Следи за газетами.

По военным сводкам я следила за работой Николая. Когда в газетах сообщалось, как взлетают в воздух белофинские доты, знала: над ними пролетел Гастелло и его товарищи. Когда читала о том, как разбегаются вражеские лыжники, завидев над головой краснозвездные машины, знала: здесь пролетел со своими друзьями Николай Гастелло.

Мы часто смотрели в небо, прислушивались: не летят ли? И вот апрельским утром видим: летят!

Летят с севера боевые эскадрильи.

Выбежали из квартир и смотрим. Если наши, то начнут сейчас расходиться для посадки. В самом деле, корабли изменили походный строй, уже гудят над головами.

Другие женщины побежали на аэродром встречать. Я не пошла. Боялась — не вернулся, не найду его машину среди других.

Но он вернулся. Коренастый, спокойный, лицо красное, словно не морозом, а огнем обожжено.

Снова ничего не рассказал. Улыбается:

— О чем же говорить? Ты ведь газеты читала?..

В апреле вернулись с севера, а в июне улетели на юг.

Снова пусть аэродром.

На этот раз, когда вернулся Николай, я сказала:

— Можешь не рассказывать, знаю, что делали.

А он головой кивает и поддакивает:

— Вот и хорошо, что знаешь.

Лето 1941 года лето застало нас под Смоленском. Николай получил эскадрилью легких бомбардировщиков. Это просто сказать: эскадрилья легких бомбардировщиков. Все эти годы он летал на тяжелых самолетах, выработалась привычка к этим машинам. А тут надо заново учиться. Его командир полка, как у нас говорят, сам «вывозил».

Вернется Николай с аэродрома усталый, озабоченный, а я не удержусь и начну расспрашивать. Меня все шасси волновало. На прежней машине шасси не убралось. Пока не привыкнешь, можно забыть выпустить при посадке колеса.

Ну, как? Вылетел? (Вылетел — это значит получил право на самостоятельное вождение.)

— Не совсем.

А на следующий вечер приходят товарищи, поздравляют Колю.

— Как же ты мне сказал, что не вылетел?

Засмеялся:

— Вчера — нет, а сегодня — да.

И стал Гастелло летать на скоростном легком бомбардировщике над западными окраинами Советского Союза.

По вечерам долго сидел над картой, изучал свой район. Чаще обычного говорил:

— Полетай со мной.

Летними вечерами изучали новый район. И радостно было, что помогаю летчику Гастелло изучать новые места, над которыми, может быть, ему придется сражаться.

Так летала я рядом с этим человеком, всегда рядом, где бы он ни был.

Далеко за полночь, отложив карты и схемы, он любил повертеть рычажок радиоприемника. Все волны испробует, а потом скажет:

— А сейчас давай Болгарию. Послушаем, о чем сплетничает.

Радио трещало в нашей комнате, насыщая ее грозовыми разрядами. Вопили немецкие дикторы, ворковали французы, и упрямо, грузно пробивались сквозь эту какофонию англичане.

Нахмурившись, вслушивался Николай в яростные звуки радиовойны. Потом рывком выключит радио, головой покачает, скажет:

— И куда немцы суются? Ведь костей не соберут.

И возьмется за книжку.

Он очень любил Джека Лондона. Из всех рассказов больше всего нравился ему рассказ «Воля к жизни».

Вечером двадцать первого июня мы смотрели картину «Фронтовые подруги». Возвращались домой молча. Видимо, у него в памяти возникли дни суровой войны, будто увидел себя на экране.

Пришли домой.

— Ты меня завтра часов до девяти не буди. За неделю отоспаться хочу.

Эти слова Николая до сих пор у меня в ушах звенят.

...В пять утра его подняла тревога.

В полдень я услышала речь товарища Молотова.

Потом инженер эскадрильи приходит: понадобились Николаю часы. Часов у него было двое. Ручные в полет никогда не брал: раструб авиационной перчатки мешал смотреть.

— Какие часы просил капитан?

— Карманные.

Значит, в полет.

Только в одиннадцать ночи возвратился домой.

— Ну, как там, Коля?

— В порядке, — отвечает. — Ты Аничка не тревожься, за мной ночью ординарец придет.

И ночью стук в дверь.

Может быть, это мужчинам непонятно, а женщины меня поймут. Я подбежала к окну, распахнула, и долго стояла, провожала мужа взглядом, пока он не скрылся за углом…

Нам комиссар сказал, что летчикам надо создать все условия. Мы и старались, как могли, — кормили их получше, не хныкали.

На третий день утром мы видели с сыном Витей за завтраком. Вдруг Витя говорит:

— Мама, смотри, какой странный самолет!

Это был фашистский разведчик. Он обстрелял городок, но мы укрылись в щели, и все о окончилось благополучно.

От городка фашистский летчик повернул к аэродрому. Мы испугались, потому что знали, что мужья в воздух не поднялись.

От аэродрома было слышно, как вражеский самолет стреляет из пулемета. Потом заговорил другой пулемет — наш. Прошло минут пятнадцать. К нашему крыльцу пришли женщины, кивают мне, улыбаются.

— Поздравляем, твой муж немца подбил. Вечером мы, женщины, обступили Николая — расскажи да расскажи.

Отмалчивается, улыбается.

Когда гости ушли, я пристала к нему:

— Ну, ты должен мне объяснить.

Он подумал, положил руку на стол, сжал кулак.

— Вот так и в душе все собралось. Поняла?

Двадцать шестого июня он не вернулся из полета. Комиссар успокаивал меня:

— Вернется, он на нашей территории сел.

В тот же день мы выехали.

До самой Москвы я ничего не знала о муже. На станции Мичуринск, когда должны были передавать сводку Информбюро, мои женщины заволновались, зашушукались.

— Аничка, пойди насчет билетов узнай.

Я вернулась, вижу — все плачут.

Чувствую, что-то неладно. Летчик, который нас сопровождал, стал прощаться. Подошел к моему Вите, обнял и руку ему поцеловал.

Приехала в Москву. Мне Настасья Семеновна открыла. Я взглянула на нее и... поняла.

— Мама?!

— Да, Аничка, да!..

Обнялись и заплакали обе.

Ведь он третьего июля погиб. Значит, тогда то, после двадцать шестого, вернулся, как

комиссар говорил. Вернулся домой, а квартира пуста — нет никого. Может быть, перед новым полетом оставил записку на столе. Все бы, кажется, отдала, чтобы эту записку, его последний привет, увидеть...

«Полетай со мной», говорил мне когда- то Николай, сидя в нашей комнате у зеленого светящегося абажура.

Да, в каждом полете мысленно я сопровождала его. В этом последнем полете я была с ним.

Всегда перед глазами останется его лицо с сжатым сурово ртом и глазами, устремленными вниз, в хаос сгрудившихся танков. И жар от горящего бака будет обжигать мой лоб. И ветер будет свистеть в ушах, ветер стремительного падения...

На костре из вражеских танков и цистерн закончил свой последний полет Николай Гастелло.

Но я, Анна Гастелло, попрежнему в боевом полете. Нет у меня других стремлений сейчас, кроме одного: помочь Родине в борьбе с фашизмом.

Мне трудно было найти утешение в горе. Я нашла его. Нашла его у изголовья раненых летчиков, в госпитале. Я пошла в госпиталь добровольно и провожу там все дни, забываясь в работе.

Как-то утром, раскрыв свежий номер «Правды», я увидела там знакомые, родные имена. Я читала корреспонденцию «Ночные бомбардировщики, и каждая строка наполняла меня радостью. Товарищи Коли по тяжелой бомбардировочной эскадрильи живы, здоровы и продолжают громить врага.

Перед моими глазами возникали знакомые лица. Вот полковник Филиппов — командир, под начальством которого служил Коля, вот его близкие друзья — штурман Вася Чистяков и летчик Костя Иванов, вместе с которыми он сражался в Монголии и Финляндии.

Все они громят аэродромы, с которых враг совершает налеты на Москву.

Читала я об их подвигах, и казалось мне, что вот рядом с этими родными именами мелькает имя Гастелло, их соратника и друга...

Вечером, когда я прихожу к старикам, в маленькую комнату, где на стенах висят фотографии Николая, ко мне упорно возвращается мечта вернуться в полк, к людям, которые сражались рядом с Гастелло, которые сражаются сейчас и, как он, готовы отдать свою жизнь, чтобы вечно жил советский народ.

⇐ Предыдущая 1 2 34