СЫН ВЫПОЛНИЛ НАШ НАКАЗ

СЫН ВЫПОЛНИЛ НАШ НАКАЗ

Фамилию нашу правильнее писать Гастылло. Это потом, когда я в 1900 году пришел на заработки в Москву, меня по-московски стали называть Гастелло, — московский выговор нашего белорусского мягче.

Происхождение наше из-под города Новогрудок, деревенька Плужины.

В старое время какие белорусские деревни были: бедность, солома, хата по самую крышу в землю вросла. Издали и не разберешь — то ли хата, то ли кочка болотная. Земли удобной мало, — всё леса, леса. А посредь леса Свитязь сияет, озеро большой глубины.

В девятьсот четырнадцатом году и во время гражданской войны в наших местах тоже фронт проходил.

Я все думал — нашу деревню сровняли с землей. Нет, оказывается, стоит. Летом перед войной Николаю случалось над теми местами летать. Прислал письмо:

«Ну, — пишет, — папа, вчера Плужины с воздуха разглядел. Только очень высоко летел: вот какими они показались мне».

И внизу кружочек обвел. Всегда любил пошутить. Но, заметно, шутит, а самому приятно, что увидел, наконец, отчий край. Он этих Плужин раньше и не знал — и родился, и вырос в Москве.

А Ворончу не увидал, Ворончу в революцию, наверное, сожгли. Имение было. Там на панской конюшне моего отца и мать секли в крепостное время. Там и я смолоду батрачил.

Если б не панские мучительства, мой отец больше бы жил. У нас в роду все долго живут и болеть не болеют — лесовики, лесная порода. Мне пошел шестьдесят восьмой год, а я ни одного прогула не сделал и ни разу бюллетеня не взял.

Умер мой отец, и, как в сказке говорится, осталось после отца три сына: Винцесь, старший, Михась, средний, и я, Франц, младший.

Разделились: по десятинке на брата — с голоду не помрешь и сыт никогда не будешь.

Пришлось младшему — котомку за плечи и в Москву, судьбу искать.

Я свою судьбу подле вагранки нашел. Больше двадцати лет проработал на Казанской железной дороге в литейных мастерских. Сначала страшно было, — казалось, ад. Потом приловчился, понравилось.

Искры брызжут. Чугун в ковши пошел. Белой струей хлещет. По-моему, ничего красивее нет. И сыны мои, Николай и Виктор, с детства приучены были не бояться огня.

Николай, как подрос, тоже в литейную определился, к огню поближе. Сначала работал стерженьщиком, потом формовать стал. Я из вагранки сливаю, а он формует — металл от отца к сыну плывет.

Пошабашили, сидим. Он просит:

— Теперь расскажите, папа, как вы с Лениным одной артелью работали.

Очень любил слушать про это.

А я, верно, с Владимиром Ильичем работал вместе на субботнике. Первые субботники ведь с нашей Казанки пошли.

Как-то стали мы убирать в цеху хлам, видим, приехал Ленин. Взялся нам подсоблять. Улыбается. «Дружней, — говорит, — дружней. Для себя стараемся теперь, сами хозяева!»

Это у нас в семье была гордость. Как же, отец, мол, с Владимиром Ильичем артелью работал! Николай хвалиться не любил, а этим перед товарищами хвалился:

— Мой батька, знаешь, какой! С самим Лениным в одном цеху…

А в двадцать первом дали мне Героя труда. Чествовали хорошо, подарили костюм черный, тройку. Он и сейчас цел, костюм, хоть двадцать лет прошло. Я его берегу — память. Надеваю редко, в год раза два: на Октябрьскую революцию, на Первое мая. Надевал еще, когда Николай в гости приезжал.

Он хороший был сын, заботливый. Приедет, сейчас же на Ленинские горы везет меня гулять.

Сидим там на траве. В небе кружат самолеты. Николай рассказывает:

— Это истребитель, папа. А это бомбардировщик. Я летаю на таком.

— А страшно тебе, — спрашиваю, — там наверху?

Засмеялся.

— Сначала было страшно, потом приловчился. Когда работу любишь, страха нет. По себе знаете.

Его партия летчиком сделала, — он по партийной мобилизации в школу шел.

Знали: и в воздухе будет мой Николай примерный коммунист.

— Степенный у тебя сын, Франц Павлович, — бывало скажет секретарь парткома, — хоть и молодой, а уважение ото всех...

Он у меня до партии еще в комсомоле гремел. А в двадцать лет уже коммунистом стал. Мне, отцу, приятно — вышел сын в люди.

Меня в то время на пенсию перевели, но я от работы отстать не мог, перешел в истопники.

Меня к себе Николай жить звал.

«Приезжайте, папа, — писал. — Тут хорошо, вольный воздух. Заведете огород, будете курами заниматься. Пора вам на отдых».

«Я еще при деле нахожусь, — отвечаю я.— Я печи в цеху топлю. Спасибо за твое согласие. Когда уж не смогу и печи топить, тогда, пожалуйста, бери к себе».

Я к нему этим летом собирался в отпуск. Сколько лет Николай в авиации служил, ни разу у него не был в части. Он в день своего рождения, в начале июня, прислал нам фотографию и напоминание: пусть папа приезжает, ждем.

А двадцать второго объявилась война.

И вдруг сказали по радио, что наш Николай сгорел. Мы дома были, сразу услышали — тяжело. Поплакали и на работу пошли — мать на «Красный богатырь», сестра на, Ленинскую железную дорогу, а мы с младшим сыном на свой завод.

Пришел я, никому ничего не сказал, затопил сушильные печи, сел и смотрю в огонь.

«Эх, Николай, — думаю, — сыночка мой, сгорел, сгорел в огне!»

Вспомнил, как мы с матерью просили его не итти в плен.

Не сдавайся, Коленька, — наказывала мать. — Остерегайся, не садись на вражьей земле. А если подобьют, семь пуль на них истрать, а восьмую себе оставь.

Улыбнулся Николай:

Скажете, мама, такое. — И нас обоих, как малых детей, к себе пригорнул. — Зачем я буду садиться на их территории, патроны тратить! Я другой выход найду...

«Что ж, Николай, — думаю, — не зря погиб. Скольких фашистов сжег. Сколько горючего фашистского зараз извел. Сколько танков и самолетов немецких затормозил... Дорогая твоя смерть!..»

Ходят, слышу, за спиной товарищи по цеху, переговариваются, а я глаз от огня отвести не могу. Вижу, как огненный столб летит, как нефть в цистернах запылала, как расплавленная фашистская сталь ручьем потекла. Вижу, Николай мой из последних сил рукоять сдавил и не зажмурил глаз в дыму. С открытыми глазами встретил смерть.

Так их, Николай, так! Огнем их, проклятых! Пусть пеплом развеются по земле!..

Знаю я: сынов наших не забудет народ. И я, старик, говорю: любой советский человек на месте моего сына поступил бы так же, как он.

А. С. ГАСТЕЛЛО

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒