Александр Берман 14 страница

Когда мы увидели в тот раз пострадавших ‑ их палатка проявилась перед нами сквозь снегопад, ‑ то почувствовали сразу, что они живы. Чтобы их не напугать, мы запели по‑свански песню, которая называется "Лиле". Между прочим, эта песня у нас хорошо получалась. А нам вдруг закричали: "Кто такие?! Уходите! Зачем вы пришли в наш дом?!"

Они были невменяемы. Мы ничего не могли им объяснить. Тогда я сказал, что мы пришли в гости, как это позволяет кавказский обычай. Там было двое девушек и один парень. Парень не подпускал девушек к нашей еде и протягивал им два кусочка сахару, которые для них сохранял.

Мы уложили их всех в наши сухие спальные мешки. Но пострадавшие никак не могли там согреться. Тогда мы легли с ними, и грели их, и пели им сванские песни до утра. И к утру они поняли, что мы их спасатели.

На следующий день каждый. из нас нес одного человека на плечах по глубокому снегу. Это было очень тяжело, но у нас в тот день откуда‑то появилось невероятное количество сил. Погода прояснилась, и над нами повис маленький вертолет. А нам, знаете, было даже жалко, что кончилась наша работа.

К спасенным мы приходили в больницу. Когда они видели нас, то радовались так, что плакали. Каждый раз они не хотели, чтобы мы уходили. Расставаясь, мы сказали, что всю жизнь будем принимать их у себя как друзей. Наверное, они постеснялись ‑ до сих пор не написали и не пришли. Жаль, потому что из троих своих спасателей двоих они больше не увидят. Миша Кадербиевич умер в Сванетии в 1966 году, за три года до гибели Миши Хергиани.

О замечательных людях и альпинистах

В 1959 году я участвовал в рекордном первовосхождении на стену пика Ворошилова (Памир). Красивая, сложная, высотная стена. Руководил Виталий Михайлович Абалаков.

Он очень много сделал для советского альпинизма. Мы были горды, что нас ведет такой человек, и называли его Вождь.

Стена такая большая, и широкая, и крутая, с карнизами, с резкими контрфорсами, мы много дней шли по ней, и на ней можно было заблудиться. Абалаков часто сам уходил вверх на разведки, отыскивая пути, еще с кем‑нибудь одним в связке. Часто он брал меня и был мною доволен. Мне приходилось на войне быть разведчиком ‑ утаскивать немецких офицеров, и хотя тут все было иначе, мне казалось, что стена молча наблюдает за нами, куда мы пойдем. И усмехается, если идем на непроходимый путь. Многому я научился у Виталия Михайловича, и мне подходил его стиль: надежный, вдумчивый, рабочий. Я все время чувствовал и силу духа, и физическую силу этого человека. Мы на стене, как обычно, перекликались; например, снизу кому‑то не видно, и он кричит: "Кто в первой связке?" А сверху ответ: "Первым работает Вождь".

Был с нами заслуженный мастер спорта Яков Григорьевич Аркин. Он очень любил играть в шашки. Напарника себе подбирал, чтобы на висячих ночевках соглашался в шашки играть. Только долго этого никто вынести не мог. Аркин кричит мне как‑то сверху: "Сван! Джозеф! Приходи ко мне в гости, сыграем в шашки". Я отказываюсь деликатно, говорю, работа есть еще по хозяйству. Тогда он собирается сам ко мне прийти. Никак ведь невозможно, говорит, тебе отказаться принять гостя. Но я говорю, что и принять невозможно ‑ дом в опасности, одного терпит, а двоих ни за что не выдержит ‑ слабенький снежный карнизик, а обрушится, придется вместо лежачей ночевки висячую терпеть.

В это время Абалаков сверху спрашивает: "Где там Сван спит, как он устроился?" ‑ заботливый человек.

Аркин ему говорит: "Устраивается. Копается что‑то. Возмущается. Карнизом недоволен".

А я говорю: "Передай Виталию Михайловичу, что я не прошу квартиру в Москве, но могли бы мне здесь карнизик получше подобрать".

Тогда мне Виталий Михайлович через Аркина так вежливо передал: "Спокойной ночи, Иосиф".

Аркин обладает удивительным гипнозом. Достаточно сыграть с ним в шашки или поговорить, как вдруг получается, что ты уже не на стене работаешь или отдыхаешь, а где‑то на горизонтальном месте. Так умеет он снять с человека напряжение. Мне иногда даже обидно становилось: мы вроде бы героический поступок совершаем, а он все так облегчает, что вроде мы и не герои. Но зато как он серьезен, когда что‑нибудь надо решать. Вот тут уже, наоборот, он действует с запасом серьезности. Вот и поймите, как удается человеку так быстро переключаться.

Я не могу привести каких‑нибудь очень уж увлекательных для вас эпизодов, потому что, слава богу, не было их. Впечатление от восхождения осталось цельное, крупное. Мы были в трудном месте, мы были сильны, мы не делали ошибок.

Это абалаковский стиль.

Он очень замечательный человек, Виталий Михайлович. Но я перед ним немножко робею. Он немножечко суховатый (на мой вкус) по сравнению, например, с Николаем Афанасьевичем Гусаком, ныне покойным, моим замечательным старшим другом.

У нас с Гусаком было много разных историй. Вот одна из них, которая случилась как раз перед тем восхождением. И называется она:

"И. Кахиани по Э. Шиптону".

Сидели мы как‑то с Гусаком перед самым вечером под стеной пика Ворошилова. Что‑то все тогда скучали. А нам с ним было не очень скучно читали мы книжку "Приключения в горах" и весело смеялась над всякими глупостями, которые о горах пишут. Потом Гусак полистал и говорит: "Смотри, Иосиф, вот это дело". ‑ "Что за дело?" ‑ спрашиваю.

А он говорит: "Снимай ботинок". ‑ "Зачем?" ‑ сказал я, но стал снимать.

Посмотрел он на мою ногу и говорит: "Обувайся".

Я опять не стал спорить. Но только я обулся, он говорит: "Снимай другой ботинок". ‑ "Да хватит, ‑ говорю, ‑ сколько можно: снимай ‑ обувай?" "Слушай, ‑ говорит, ‑ какой же ты сван, если стариков не слушаешься". Я разулся.

"Вот, ‑ говорит, ‑ это нам и нужно". И показывает мне книжку. А там нарисован след ‑ след снежного человека, обнаруженный в Гималаях знаменитым альпинистом Эриком Шиптоном. И сказано: "Следы йети по Э. Шиптону". А моя правая нога с полуампутированным пальцем очень подходит к этому изображению.

Взвалил меня Гусак к себе на спину и понес к берегу озера, где песочек у воды. И я ступал правой ногой по самому берегу, как будто левая нога по воде шла.

Приходим в лагерь и сидим, как будто задумались. Нас спрашивают: "В чем дело?". А мы говорить не хотим. Потом Гусак все‑таки соглашается, только просит всех, чтобы каждый поклялся, что будет молчать.

Все, конечно, поклялись и ждут Гусаковой шутки. А он вдруг серьезно так говорит, что целый год готовились к штурму стены, а теперь экспедиция в опасности ‑ все сорвется, если не проявим настоящей альпинистской твердости и неподкупности. И показывает книжку с рисунком. Все посмотрели книжку и смотрят на Гусака. "С этим сваном пойдешь вместе, обязательно что‑нибудь случится", ‑ говорит он. ‑ "Неужели следы?" ‑ "Да вот, полюбуйтесь у озерка".

Все как побегут. А Михаил Иванович Ануфриков в палатку запрыгнул и роется там, фотоаппарат ищет: "Никому не подходить! Запрещаю!" ‑ кричит.

Всех разогнал, бегает, снимает направо и налево, в воду залез.

Гусак говорит мне тихонько: "Смотри, нас так никогда не фотографировал. Ничего, пускай теперь твою ногу поснимает".

Ануфриков ‑ очень замечательный альпинист, большой и добрый человек, он не обиделся на нас потом.

А мы с Гусаком пошли в кусты, там по траве и по веткам повалялись и кричим:

"Смотрите, он тут лежал!"

Вечером у костра все стали серьезно думать, потому что если сообщить в Москву, то заставят нас его ловить и конец экспедиции.

Ануфриков горячится:

"Вы как хотите, а я завтра проявлю пленку и отошлю в Москву".

"А мы тебя свяжем, ‑ говорит Гусак, ‑ пленку засветим, а следы затопчем".

А я ему тихонько:

"Кончай, а то он ночью сбежит с пленкой, и тогда уж точно никакого восхождения ‑ придется Ануфрикова ловить. А не поймаем, так начнут по всем горам ловить меня".

Потом на стене так мне кричали: "Эй, снежный человек!"

Но я не обижался, потому что те, кто побывал на всех семитысячниках Памира и Тянь‑Шаня, гордо называются "снежными барсами", так что же "снежный человек" разве хуже?

Как я стал альпинистом

Я работал тогда секретарем Сельсовета. И уйти мне было трудно. Тогда здесь был Эльбрусский сельсовет, после войны я пришел и немного знал русский язык. Но как‑то я сказал председателю, что больше не могу.

Я купил путевку в альплагерь за шестьдесят рублей, и два дня меня искали. На второй день председатель приехал на лошади: "Где мой секретарь?" Но путевка куплена и уже не вернешь.

Потом я окончил Украинскую школу альпинизма у Погребецкого. А потом попал в альплагерь "Накра". Там была интересная жизнь, хотя было и скучно. В поселок ходить нельзя ‑ лавины, но я придумал развлечение: поднимался по соснам.

Летом я ходил в отделении. Занимались мы на перевале Басса. В Отечественную там были самые крупные бои. Наши подпустили немцев до перевала без единого выстрела. Потом граната и... Рельеф там подходящий. Я воевал на равнине, но, находясь в тех местах, думал все время, как бы здесь воевать пришлось. Потом помню, как мы готовились к траверсу Ушбы: Кузьмин, Рукодельников, Алферьев и я, четвертый. Одновременно на Ушбинском плато было четыре группы. Мы вышли первые, нас любезно пустили без очереди. Не знаю, почему нас пропустили, мы только подошли, а они уже два дня ночевали. Ну, думают, мы немного пройдем, и они обгонят. Мы прошли Ушбинскую подушку, сделали в тот же день Северную Ушбу, перешли седловину, сделали Южную Ушбу и спустились до Мазерской зазубрины, до Джапаридзенских ночевок.

Я не успел узнать Алешу Джапаридзе, но мне хочется о нем рассказать. "Он завтракал в Терсколе, поднимался на Восточную Ушбу, а ужинать уходил в Сванетию. Твой друг (хотя ты его не знаешь, молодой ты) делал так..." ‑ рассказывал мне о нем Гусак.

В декабре месяце они пошли на Северную Ушбу. Джапаридзе, Аниани, Мухин. Они ушли, и восемнадцать дней была пурга. Они начали спускаться с седловины к Тульскому леднику. Палатки и веревки были найдены ниже седловины через 12 лет. Они, наверное, все‑таки сами спустились, потому что, если бы их снесла лавина, они бы не были все вместе и повернуты лицом к селению. Их нашли туристы из Харькова.

Ушба, ее вершины ‑ не простые вершины. Я имею в виду не сложность. Нельзя горы оценивать просто по сложности, даже те, на которых не были люди. А откуда мы знаем, пытались или нет подняться?

Мы не знаем, что с каждой горой было давно‑давно. Альпинизму двести лет, но мне не верится, что раньше так неимоверно долго на вершинах не бывали люди. А если бывали, а мы не знаем, то надо это учиться чувствовать. Что касается Ушбы, то хватало и того, что мы знаем, чтобы испытать в душе торжество.

Теперь самых дорогих моих спутников на вершины, с которыми связана основа моей жизни, нет в живых. Я больше не хожу на вершины и стены, и мне бывает грустно, и что буду делать дальше ‑ не знаю. Но ни разу я не пожалел еще о той купленной путевке и о раз и навсегда повернутом пути.

* Кирилл Ларин. Вершины дружбы. Книжное издательство "Эльбрус", 1970.

** А. А. Малеинов. АЛЬПИНИЗМ. ФиС, 1956.

*** Весной 1982 года советские альпинисты совершили блестящее восхождение на Эверест. ‑ Ред.

Терскольские истории *

Белая стихия снега

Помню фильм Марселя Ишака о горнолыжниках Франции.

Парни ждут старта: лица закрыты очками, стесненное дыхание, судорожные движения губ.

Новый кадр: трасса, крутой спад, собранная фигура лыжника, мелькание склона, скорость, и вдруг всплеск рук и... кувыркающаяся карусель лыж, рук, ног, взрывы снежной пыли. Тело падает, то скомканное, то безвольно распрямляясь, подскакивает на буграх и плашмя обрушивается на "снежный бетон" трассы.

Снова кадр, старт: в ожидании стартовых сигналов лыжник сдвигает очки на лоб, открывает лицо. Пот на лице, отрешенные глаза глядят с экрана: то ли трассу вспоминает ‑ ворота, бугры, виражи, ‑ то ли свои падения.

Новый кадр: бугристый склон; опять падение, треск, обломки лыж, и тело катится, кувыркаясь, за пределы кадра...

Может быть, отдельные детали фильма я перепутал с виденными мною стартами в действительности. Не в деталях смысл ‑ в настроении, в нем ошибиться нельзя: страх перед стартом. Так в этом фильме автор трактует настроение гонщиков ‑ страх...

А я не решусь сказать так просто и прямо ‑ страх, потому что это но так просто, а во сто крат сложнее.

Некоторые лыжники "ломаются", случается, разбиваются насмерть. Может быть, ввести жесткие правила, ограничивающие степень риска? Уменьшить крутизну склонов, ограничить скорость, ввести новые критерии и оценки скажем, за красоту прохождения трассы?.. Попробуйте предложить такое горнолыжнику, он с недоумением пожмет плечами. Убрать из спорта элементы риска ‑ значит лишить его перспективы развития.

Конечно, у лыжника есть возможность тормозить, регулировать скорость, но ведь надо обогнать, победить. И часто не только противника, но и самого себя.

Я спросил у одного спортсмена:

‑ Сергей, страшно перед стартом скоростного спуска?

‑ Нет.

‑ Можно мне поговорить с вами перед стартом?

‑ Валяйте...

Я спросил, о чем он думает. Оказывается, о соперниках, о том, как "подмазался", как пройдет трудный вираж... Об опасности на трассе? Нет. Конечно, если налететь на дерево, слететь с обрыва ‑ сетки и матрасы вокруг деревьев вряд ли помогут. Но на трассу выходят спортсмены, с которыми это не должно случиться. Каждый мастер знает границу, до которой он может рисковать.

Известный тренер Юрий Сергеевич Преображенский сказал:

‑ Конечно, риск есть, мы пытаемся свести его до минимума: деревья не ближе двадцати метров от трассы, защитные сетки, матрасы, расположение ворот, требующее снижать скорость; есть, наконец, специальные правила. Но если бы спортсмен шел привязанный на веревке, как на гимнастических лонжах, даже если бы это было возможно, ‑ разве это был бы спорт?..

Вы говорите ‑ страх. Да, он присущ всем. Вот я воевал здесь, на Кавказе, приходилось испытывать страх, видеть его кругом; но человек умеет подавлять страх, сохранять четкость мыслей и движений ‑ в этом, в конце концов, его человеческое достоинство. То же и в спорте. И в этом ценность спорта. Мне приходится тренировать детей. Я готовлю их к жизни спортсменов. И я не могу не задавать себе вопрос: а нужно ли это, стоит ли отдать спорту значительную часть жизни? Не ограничиться ли простым катанием с гор?

Нет. Должны быть люди, доводящие до предела скорость мысли, совершенство и точность движений. Это для них самих и для других, которые смотрят, завидуют, подражают. В большом спорте источник устойчивых стремлений человека к совершенству. Спортсмен, как артист, вдохновляется великими достижениями и вдохновляет людей; в этом весь смысл.

"Вдохновляет других людей"... После окончания скоростного спуска женщин в программе Спартакиады РСФСР на склонах горы Чегет зрители, катающиеся туристы, ринулись по опустевшей трассе вниз. Несколько человек сломали себе ноги. Не слишком ли велика цена за пережитый восторг вдохновения?

Впрочем, это уже разговор из другой области ‑ из области подготовки и культуры наших лыжников‑любителей. В отличие от спортсменов они не знают границы допустимого для них риска. Это уже не геройство, а скорее легкомыслие, граничащее с глупостью.

Чтобы избежать неприятностей, в дни скоростного спуска мужчин на гору был ограничен подъем туристов и зрителей с лыжами по канатной дороге.

‑ Но без лыж не добраться до трассы.

‑ А если выедет "турист" на трассу ‑ убьет и себя и спортсмена?

И не стали поднимать, "не доверили". Трасса пустынна, серая полоса утрамбованного снега пересекает склоны, спады, виражами опоясывает мульды, залитые пустым солнечным светом. И одинокая фигурка спортсмена тоскливо теряется на склоне огромной горы, никому не видная из долины до самых последних секунд финиша. Экая бессмыслица! Досадная прежде всего для спортсменов.

Перед стартом женщин, когда уже нависла предстартовая тишина, кто‑то из ребят сказал бодро: "Повезло вам, девчонки, ‑ на трассе полно зрителей прямо "живой коридор". И по лицам девушек, закрытым касками и очками, прошли улыбки. А было на трассе всего‑то каких‑нибудь полторы сотни зрителей: отдельные группки на расстоянии в полкилометра одна от другой.

Нет, очень нужны спортсмену зрители! Я знаю. Когда висишь, рискуя, на скалах, когда на плоту падаешь в ревущий порог горной реки или летишь по крутому склону, рисуя четкие дуги, ‑ как хорошо и весело, когда на тебя смотрят!

Вас заинтересовали "горные лыжи"? Я имею в виду горнолыжный спорт в широком смысле. Но и сами лыжи ‑ это целая проблема.

Бывают лыжи хорошие (к сожалению, чаще плохие). Хорошие лыжи сами идут в поворот, сами встречают бугор, "обтекают" его. Они как живые, с ними можно говорить: приказать им вцепиться в лед крутого лба над обрывом, и они проскользят на острие кантов, не сорвутся, пронесут над пропастью. Их можно попросить пригладить снежный пух в широком реверансе поворота. Они поймут. Отпущенные напрямую, они не задрожат, захлебываясь скоростью, а будут уходить и уходить вперед устойчиво и ровно, не рыская, не вырываясь из‑под ног; и только ветер давит на голову и грудь. О хороших лыжах мечтают, но обладание ими ‑ удача (я уже не говорю о стоимости их, по международным стандартам они никак не менее цены хорошего мотоцикла).

Вы берете в руки незнакомые лыжи и просите специалиста их посмотреть. Он берется за носок лыжи, а вы держите ее пятку и скручиваете лыжу в пропеллер, чувствуя, как сопротивляется она. и чем жестче отвечает на усилие, тем надежнее будет держать на крутом льду. Затем вы гнете лыжу поперек, и она теперь должна быть мягкой, податливой. Новое условие противоречит предыдущему, и это непреодолимо, в этом сама механика упругих тел. Тонкими ухищрениями удается смягчить неумолимый закон, зато лыжа становится сложным сооружением из слоев металла, пластмасс, стеклянных нитей, дерева.

Специалист стучит по лыжам, смотрит, как пробегает волна колебаний, как затухает; это важно для скоростного скольжения напрямую и для проскальзывания на повороте. И, наконец, геометрия лыжи: ее "талия", ее свободный изгиб.

Но в конце концов консультант признается, что по‑настоящему понять характер лыж можно только надев их на умелые ноги.

Где‑нибудь в горной хижине вечером у камина, наслушавшись горнолыжных разговоров, кто‑нибудь спросит: "А какие лыжи лучше, например, для мягкого снега и слалома? Жесткие?" Но это не вопрос: качество лыж определяет какой‑то сложный, многопараметрический функционал, увы, не выведенный еще. И хорошие лыжи создают подбором, наудачу, из многих‑многих неудач. Тогда, наконец, вещь, вполне внешне похожая на лыжи, превращается в действительную ценность ‑ Хорошие Горные Лыжи.

Я работаю на склонах высокой горы, на которой тренируются и катаются лыжники. Предмет моей деятельности ‑ снег; но не из‑за горных лыж (вернее, не только из‑за них) я участвую в работе людей, изучающих стихию снежных лавин ‑ грозную "белую смерть".

Снег накапливается на склонах, и он живет: потоки тепла от земли пронизывают его по цепочкам ледяных кристаллов, потоки водяного пара тянутся тоже снизу вверх по воздуху, в решетке ледяных игл. Кристаллы одни уменьшаются, другие растут, теряют лучи, округляются, не могут уже сцепляться, и в какой‑то момент сотни тысяч тонн снега сбрасывает с себя гора и обрушивает в долину со скоростью поезда.

Свойства снега едины. Когда снег движется в медленно ползущих пластах на склоне или в волнах мчащейся лавины, или разлетается веером из‑под скользящей поверхности лыж, или когда неведомая сила поднимает лыжника на поверхность рыхлого снега и он всплывает, набирая скорость, глиссирует, как по воде, ‑ во всем этом общие свойства снега, сегодня еще почти неведомые нам. Если изучить их (например, так же, как строители кораблей изучили и поняли воду), тогда ударные волны снежных обвалов, медленные шевеления "притаившихся" лавин и волшебные свойства самых лучших в мире горных лыж откроются нам в строгих решениях стройных и красивых снежных задач.

Для меня горные лыжи транспорт, я пользуюсь ими, чтобы с верхней станции Чегетской канатной дороги добраться до площадки на снежном склоне, где установлены мои приборы для измерений в зоне отрыва лавин. Передвижение здесь требует владения лыжами, и это оправдывает мое стремление лишний раз покататься.

О! Иногда это целые маленькие путешествия! Они длятся минуты, а запоминаются как событие. Закрепив на ногах лыжи, и уже не на земле, а на границе воздуха и наклоненной поверхности снега скользить в едином падающем движении вперед и вниз. Какая яркая радость! Или же по буграм, ожесточаясь, взрывать ударами лыж глубокой канавой мякоть снега, отдернув ноги, перелететь бугор, а следующий разворотить опять и, резко остановившись, фонтаном снежных комков отхестнуть зрителей и понять наконец, что, спускаясь, забыл дышать.

Но не катание, не технические проблемы, не трассы, не снег... "Горные лыжи" ‑ это люди большого спорта.

В тот год весной в Приэльбрусье было много снега, и скалы‑жандармы на Чегетском гребне скрылись под толщей снежных карнизов. Крупные камни‑избушки вокруг старта утонули в мягких снежных валах.

Долговязый стартер кричит в телефон:

‑ Финиш, финиш, сообщите готовность!.. Трасса готова? Хорошо, понял вас, понял...

Солдат с полевой рацией кутается от ветра, прячет сигарету в ладонь, тоже кричит в свой микрофон, переговаривается с долиной, с далеким, утонувшим в глубине финишем. Мотается, гнется над ним на ветру прут антенны.

Гонщик стоит на старте. Рядом с ним, тоже в шлеме, парень на лыжах.

‑ Серега, все будет нормально.

‑ Да.

‑ Все будет в порядке. Не отвлекайся. Не думай ни о чем, только о трассе. На диагоналях расслабляйся, дыши. Все будет в порядке.

‑ Да.

Гонщик встал рядом со стартером, установил лыжи у стартовой планки. Быстро поправил очки, вздохнул, задержал дыхание, снова вздохнул, чуть передвинул лыжи и наклонился с рукой стартера на плече.

И теперь с ним уже никто не разговаривал.

Стрелка на циферблате "Омеги" отсчитывает секунды... 45... 50... 55 первый гудок. И оставшиеся пять секунд стартер отсчитывает вместе с гудками: "Пять... четыре... три... два... один... арш!!!"

Толчок палками, широкий разгонный шаг, один, второй, третий... И стойка: собранное тело, согнутые колени, распластанная вдоль линии лыж спина.

Еще на Спартакиаде РСФСР я познакомился с ним, с Сергеем Грищенко. Он завоевал тогда золотую медаль в слаломе‑гиганте. Теперь на первенстве СССР он занял в слаломе третье место, в гиганте ‑ четвертое. В день скоростного спуска я встретился с Сергеем на горе, уже выше верхней станции второй канатной дороги. Дальше к старту нужно было подниматься своим ходом. Мы были в трехстах метрах ниже, когда стартовал участник под номером "один" Анатолий Тормосин. Он приближается. Первый участок прямой как стрела и достаточно крут. В низкой скоростной стойке лыжник мчится на нас, как гоночный автомобиль. Мы стоим совсем рядом с трассой, у линии маленьких бумажных флажков. Мгновение кажется, что Тормосин летит прямо на нас, и я уже готов шарахнуться, но он прошел совсем рядом в шипении снега, как снаряд. Но это не снаряд, а живой человек, с которым час назад я разговаривал в кафе "Ай" выше первой станции канатки: рыжеватый приветливый парень с длинными баками, как надо по моде.

‑ Ай да Термос, ‑ весело говорит Сережа, ‑ хорошо ушел!

Приближается, вырастает, летит опять прямо на нас "номер два" Александр Голубков. Опять промчался очень близко, но я успел рассмотреть, как бьются его лыжи на мельчайших снежных буграх.

‑ И‑их, Голубок, ‑ говорит Сережа, ‑ зашуршали ребятки...

Сережа стал было надевать лыжи, но поднял голову, смотрит, как приближается "номер три".

‑ Что это, они через минуту стартуют? Тогда ходу, у меня двадцать четвертый!

Сергей поднял лыжи и, выбивая ботинками ступеньки в снегу, пошел вверх. Я был на лыжах и быстро отстал.

Когда я поднялся, Сергей уже надел лыжи. Сквозь оранжевую маску очков видно лицо: никакого напряжения, скорее задумчивость, мягкость.

Сверху тоном тренера кричит человек: "Серега, Серега, разомнись! Ты что?"

Сергей толкается палками, отъезжает назад, энергично гнется...

Стартует двадцать второй, за ним стоит ужо двадцать третий. Сергей застегивает замки ботинок. Теперь ноги зажаты в холодных пластмассовых тисках, но только на пять минут: две минуты на старте и три минуты на трассе. Выпрямляется. Подъезжает тренер:

‑ Все будет в порядке, Сережа.

‑ Да. ‑ Не отвлекайся, думай только о трассе.

‑ Хорошо. ‑ Опять мягкая улыбка. Двадцать третий встал рядом со стартером.

‑ ...Арш!!!

Ушел.

Голос стартера: "Финиш, стартовал двадцать третий. Сообщите готовность".

Сергей встал рядом со стартером, наклонился, поднял голову (очки‑маска, подбородок, затянутый кожей шлема).

Вдруг стартер:

‑ Финиш, поздно сообщили готовность, откладываю старт на минуту.

Чуть сникла фигура лыжника. Неловкая тишина.

Голос тренера:

‑ Серега, на косых успевай расслабляться.

Молча кивает.

‑ Серега, все будет в порядке.

‑ Ага. ‑ Мягкая улыбка.

‑ Пять, четыре, три, два, один... арш!!!

Толчок, разгонный шаг, второй, третий... широко, мощно, весь прямой, вытянутый вверх. Стойка: согнутые колени, распластанная вдоль линии лыж спина...

Я смотрю на большой циферблат "Омеги": 15 секунд... 25... 40.

Сейчас он где‑то над кафе выходит на правую косую диагональ, пролетает под тросами, креслами канатки, поворот налево, крутой спад...

55 секунд... Новые гудки "Омеги": Пять... четыре... на старте двадцать пятый ‑ три... два...".

Облака над головой растаяли, теперь кругом жесткий солнечный свет, и предвершинный снежный гребень над стартом слепит сквозь очки.

За двадцать пятым стал... тренер Сергея. Он снял теплый костюм, на его комбинезоне номер 20.

В удивлении спрашиваю:

‑ Вы тренер Сергея?

‑ Да нет. ‑ Он наклоняется над планкой с рукой стартера на плече.

Минут через тридцать с финиша по телефону сообщили: номер 24 ‑ 3.01,62; номер 26 ‑ 3.06,28. Лучшее время у Голубкова ‑ "номера два".

Под номером 26 стартовал Анатолий Герасимов. Это его я принял за тренера Сергея. Очень опытный гонщик. Но мне кажется, он заранее знал, что Сергей обгонит его.

Что же заставляет стартовать, наперед зная, что не победишь? Обстоятельства, запущенная машина жизни? А может быть, несмотря ни на что, надежда победить? Или ставшие привычкой напряжение и радость борьбы? Но разве об этом спросишь.

Вечером я зашел к Сергею в гостиницу.

‑ Какое у тебя место?

‑ Восьмое.

‑ Ты рассчитывал пройти лучше?

‑ Конечно. Я был отлично подготовлен, гораздо лучше, чем на спартакиаде. Но в мазь не попал: лыжи дергались, то поедут, то нет. На пологих участках терял целые секунды. Вот Голубков в мазь попал. Молодец! Тальянов, тренер, ему подсказал: выехал рано утром на гору, посмотрел снег и подсказал. Молодец, так и надо!

Светлану Исакову я первый раз увидел в высокогорном кафе "Ай". Стоял я с приятелем, а он рассказывал: "Девочка такая, 18 лет. Ребятишки местные ее обступили, говорят: покажи медаль. И она протягивает им золотую медаль в коробочке. А потом забрала медаль и отдала им шоколадку, какую‑то особую, тоже из наград".

Света была тут же в "Ае". Она стояла спиной к нам у стеклянной стены кафе и, поставив ногу на скамью, застегивала замки ботинка. За стеной вершина Донгуз‑Оруна блестит льдом, и ослепительная пелена облаков.

Я подошел к ней. Как ей идет шлем! Девочка в гоночном шлеме, а лицо по‑взрослому спокойное.

Разговаривая, мы вышли на палубу кафе, под солнце. Света стала надевать лыжи. Мои лыжи стояли тут же, но я был без ботинок и не решился просить ее подождать меня.

Через день я ее встретил на финише "нонстопа" (репетиция перед скоростным спуском). По радио диктор объявил, что стартовала Светлана Исакова.

Идут секунды. С финиша виден только самый последний участок. Сейчас высоко над нами Светлана мчится по пустынной трассе. Вот она уже выходит на длинную полку, пролетает по узкому коридору, пробитому в двухметровом снегу, вираж налево вниз (круто, страшно). Нижняя Солнечная мульда, диагональ налево (здесь трасса входит в лес), в лесу еще опаснее, спад, поворот, последний спад, по просеке вниз...

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒