Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Александр Берман 11 страница



Я побывал во многих горах, но наши горы Центрального Кавказа (как вы хорошо знаете, они не самые высокие в мире), остались для меня как альпиниста самыми интересными.

Однажды с Мишей Хергиани мы стояли рядом на одном из приемов в Лондоне, устроенном в честь советских альпинистов. Было очень интересно, нам была оказана высокая честь. Нас трогал общий дух торжественности. Но потом, вдруг как‑то одновременно ‑ так уж получилось ‑ сказали мы друг другу: "Миша... Иосиф... в горы так хочется, домой, правда?!"

Случай

Кто уходит на вершины и с них приходит, часто слышит слова о везении и случае. Но слово "повезло" всегда у меня рядом со словом "не повезло". Человек ведет свою линию жизни среди противоположно направленных случаев, и длина ее зависит от того, как ее проложить. Мне говорят: "Везучий ты, что выжил после удара молнии..." А я думаю: "Невезучий я, что она ударила в меня..." Зависело ли от меня тут что‑нибудь? Судите сами:

"...В 1953 году четверо альпинистов траверсировали массив Улу‑Тау‑Чан. Погода стояла тихая, лишь легкая дымка заволакивала небо. Когда группа достигла центральной вершины, руководитель траверса Кахиани сел на камень и стал писать записку. Остальные расположились поодаль. Вдруг перед грудью Кахиани что‑то ярко вспыхнуло, и он, потеряв сознание, покатился с гребня. Задержала его от падения веревка. Это был взрыв шаровой молнии, которая обожгла альпиниста от груди до ступней ног и расплавила фотоаппарат..."*

А вот говорит другой писатель: "Как курьез можно привести случай, происшедший на вершине с инструктором Кахиани в 1953 году. Разряд шаровой молнии прошел по поверхности тела альпиниста, кое‑где причинил ожоги и разорвал брюки‑тирольки на узкие ленты. (Ошибка ‑ штормовые штаны. И. К.). Самое замечательное произошло с обувью: ботинки на рантовых триконях мгновенно разрядом были распороты вдоль по задним, каблучным, швам вплоть до рантов, и альпинист был буквально выкинут из ботинок. Шнуровка сыромятным ремнем при этом осталась туго затянутой"**.

Верно, все так. Но к этому "курьезу" мне бы хотелось еще добавить, что если бы врач‑альпинист Тарасов очень долго и упорно не оживлял меня, если бы товарищи по восхождению очень быстро не спустили бы меня по гребню, если бы врачи Тырныаузской больницы очень сильно не постарались в борьбе с ожогами на всем моем теле, то красавица Улу‑Тау‑Чан замкнула бы мою жизнь, как замыкает она ущелье Адыр‑су.

Вот такой явился в моей жизни случай.

Но кое‑что тут зависело от меня. Кое‑что. В группе были медработник и альпинисты, которых я так подготовил, что они понимали тот гребень и смогли спустить по нему беспомощное тело.

Большая стена

Считается, что это самое сложное восхождение из тех, которыми я руководил. Может быть, это так.

На стене пика Таджикистан (Памир) я поручил первый трехсотметровый участок пройти мастерам спорта Шацкому и Наугольному ‑ фирновые крутые склоны в основании стены. Они прошли, я приблизился к передовой двойке и спросил, устали они или нет. Они не устали и попросили разрешения идти дальше. Но я собрал всех на скалах. Конечно, встать рядом мы не смогли, но было слышно.

Это было уже совсем по‑особому. Суета осталась внизу. В первый раз на душе спокойно от всяких спешек. Голова чиста, как воздух, затопивший долину между подошвами моих ботинок и уже далекой землей. Памирские ледники на высотах четыре‑четыре с половиной тысячи метров освобождаются от снега к концу августа. Был еще только конец июля, и ледник был закрыт. С высоты хорошо видно, как снег просел на месте трещин и больших разрывов. Мы смотрели вниз на свой след, как с борта только что взлетевшего самолета. И на два километра стена уходила над нами вверх. Это был наш маршрут.

Он начинался на высоте четыре тысячи пятьсот метров и закончился на шести с половиной тысячах (6618 метров). Поверьте, что стенная работа на таких высотах довольно утомительна.

Я начал собрание: "Залиханов, что у тебя?" Он отвечал: "Восемнадцать карабинов, шесть ледовых крючьев, пять горизонтальных и пять вертикальных скальных крючьев, один скальный молоток, два зажима..." Я проверял без списка. Нельзя на такой стене возиться с бумажками. Напряжение было так велико, что и теперь я точно помню, что было в рюкзаке у каждого из восьмерых... "Баранья ляжка и кусок балкарского сыра", ‑ закончил перечисление Залиханов. А надо вам сказать, что не могли мы рассчитывать, что удастся нам собраться вместе, поэтому продукты у каждого в рюкзаке были подобраны в соответствии с его вкусом. Мы старались во всем сделать как можно больше приятного друг другу, как малые дети, которые играют в очень вежливых взрослых, или, как влюбленные, старались: что угадать из желаний другого. Этот стиль поведения был для нас самый выгодный и самый приятный.

Я подумал о расстановке сил. Конечно, я не раз об этом думал, но теперь, когда земля уже ушла, подумал еще раз.

Когда я веду в горы молодых альпинистов, то мы забиваем крючья через метр или через два. Но вот по стене идут мастера. Мастера вообще обязаны не срываться. А если идешь по очень трудному месту, то чувствуешь, как далек ты от срыва, насколько надежно держишь себя на стене и какова возможность здесь для падения. Поэтому я бы сказал, что для мастера страховка не только в крючьях и веревках, но и в нем самом ‑ его руках, ногах и голове. А если он будет ходить по правилам новичка, то никуда на большой стене не уйдет. Нельзя увлекаться, рваться ввысь, но и без увлеченности нельзя пройти трудное место. Вот почему я считаю, что хорошим альпинистом нельзя стать быстро. А каждый срыв ‑ большая травма для характера, для смелости и уверенности, даже если страховка сработала и тело осталось совсем целым.

Я шел за Шацким и Наугольным, видел их над собой и проверял их работу, проверял каждый их крюк и остался один раз недоволен. Я не хочу сказать, что обязательно умею бить крючья лучше их (хотя опыт имею большой), но я был руководителем. На то и дается один человек в группе, у которого власть, чтобы думать обо всех тонкостях больше других. Он берет на себя эту задачу и должен понимать, что остальные как бы немножко меньше думают, раз есть руководитель. Так получается невольно, так устроены люди, особенно когда устанут. Мы тогда не были усталые, но я понял, что нужно в самом начале не пропустить неточность. Пришлось мне остановить передовую двойку и пойти вперед самому. Ребята не обиделись. Они уже сами руководили сложными восхождениями. Их опыт не позволил бы им обидеться, даже если бы я на них закричал. Но и я себе не позволил этого.

Сменив Шацкого и Наугольного, я пошел вверх в паре с Гелием Степановым, потом с Мишей Залихановым. Оба они теперь мастера спорта международного класса. Они страховали меня, я был спокоен. Весь остаток дня шел впереди, потому что на таких скалах менять первого ‑ значит потерять много времени. Я навешивал веревки, и остальные поднимались по ним на зажимах. Они смотрели на меня снизу. Каждый мог идти впереди ‑ все мастера спорта. На более коротких стенах не принято слишком часто идти по веревкам на зажимах, но на такой большой стене (мы рассчитывали ее пройти за восемь суток) я решил как можно больше экономить силы людей. Стена была такова, что мы должны были постепенно использовать весь наш ресурс. Я следил за тем, чтобы мы находились как можно ближе все вместе. Но все‑таки часто была разница по высоте и на тридцать и на сорок метров. Стремясь использовать полнее весь световой день, мы не знали, где и как кому придется ночевать. Поэтому я старался обеспечить такой порядок подъема рюкзаков, чтобы каждый рюкзак находился поближе от своего хозяина. У каждого в рюкзаке и накидка‑палатка от дождя, и спальный мешок, и алюминиевая платформочка, которую он должен подвесить, чтобы, сидя на ней, переночевать. Я все время высматривал естественные площадки, чтобы наконец хоть близко собраться всем вместе, но так ни разу это нам не удалось за все одиннадцать дней, которые мы провели на стене вместо восьми.

Примусы у нас были по одному на двоих. Поэтому стремились располагаться парами. Да и вообще веселее. Погода была хорошая, но на такой высоте ночью приходилось укрываться накидками ‑ малейший ветерок сразу охватывал холодом. В накидке есть окошко. Через него передают еду, питье, через него можно выглядывать. Если сидишь боком, то взгляд идет вдоль стены и больше вниз, а вверх как‑то не очень. Но я старался расположиться так, чтобы смотреть вверх, разыскивая пути. Бывает это иногда мучительно, никак не можешь понять, где лучше. Там трещин не видно, а там вроде бы легко, но свежие царапины от ударов камней и ветер тянет запахом, который бывает, если поиграть в "кремушки". Надо не давать себе измучиться сомнениями, а растить симпатию к какому‑нибудь пути. Хорошо, когда можно посоветоваться и есть поблизости человек. Но если и он начинает сомневаться, это уже слишком много сомнений. Тогда нужно быстро решать. А решив ‑ идти, потому что самое худшее ‑ заметаться. Я всегда стараюсь делать как можно меньше траверсов. Когда идешь прямо вверх, то глаза и тело вовлекаются в большую хорошую работу. А когда идешь вбок, то как‑то нехорошо на душе. Вбок идти тяжелее.

Прошло дня три‑четыре, и нам казалось (мы говорили об этом), что идем уже так давно. А к одиннадцатому дню стали уже забывать, что было, когда мы по этой стене не шли. Мы привыкли на ней жить, поднимаясь вверх. Если бы она была еще выше, то шли бы и шли по ней. Но, конечно, умом я понимал, что наш предел где‑то довольно близко.

Самые сложные участки я проходил сам. Такое уж есть право у руководителя, если есть силы. Но я старался, чтобы как можно больше людей поочереди шли первыми. Каждый из нас пришел сюда, чтобы почувствовать себя сильным и умным. Надо дать человеку такую возможность. И, когда он идет впереди, ему временами бывает так хорошо, и такой восторг его охватывает, что на несколько дней он и сильнее, и умнее. Все это, конечно, относится и ко мне самому.

Обычно мы останавливались на ночлег до темноты. И пока устраивалось хозяйство, я уходил наверх на одну веревку. А страховал меня Наугольный. А кто‑нибудь, кто был поближе, готовил ужин и на нас. Это было очень важно, навесить хотя бы одну веревку с вечера. Утром, когда все тело было затекшим и совсем деревянным, нехорошо было рисковать, я знал из занятий гимнастикой, как необходимо размяться, прежде чем лезть на снаряды.

Перед концом стены на самом последнем отвесе мы попали на монолитные скалы. Здесь можно было двигаться только на шлямбурных крючьях, привешивая к ним веревочную лесенку с тремя дюралевыми перекладинками. Еще за несколько дней мы обнаружили, что шлямбуры из твердых сплавов, которыми мы кое‑где пользовались, оказались хрупкими, выкрашивались, ломались, или это камень оказался слишком крепким.

Что делать? Я чувствовал, что в конце концов может получиться очень нехорошо. И я хранил один шлямбур. Не знаю почему показалось мне, что стоит именно выбрать его из других. Я работал им осторожно и сохранил его целым к верхнему участку. Теперь от него зависело, пройдем мы или нет. И в этом был вопрос уже не только спортивного успеха, но и гораздо большее. Не знаю, хватило бы у нас сил или нет спуститься назад по стене. Я уже говорил, что вбок идти трудно, да было и далеко, а через вершину мы выходили на простые склоны. Я бил по шлямбуру так осторожно, как будто он был стеклянный. Вообще‑то я не сторонник шлямбуров. Ходили же мы без них очень долго на сложные маршруты. А потом появились шлямбуры, идти можно было по любому отвесу и любому навесу, пока хватит сил висеть и колотить молотком. Разве это альпинизм? Альпинизм ‑ это когда притираешься к камню и живешь вместе с ним, когда лед, камень и снег становятся продолжением твоего тела. Альпинизм ‑ это когда в предельном рывке идешь прямо вверх и потом с удивлением видишь, что пальцы в крови. И когда, в своем настроении, не доказывая никому ничего, знаешь, что в альпинизме есть смысл.

Почему же я ругаю шлямбур, когда я воспользовался им в тяжелый момент? Так, наверное, капитаны парусных кораблей ругали пароходы, но, терпя бедствие в океане, спускали на воду паровой катер, чтобы спастись. Они, наверное, были бы не прочь, чтобы не стало пароходов, превративших океаны в озера, а парусных капитанов в устаревших чудаков. Но я верю, человечество защитит и сохранит альпинизм. Для чего? Я не знаю. Когда мы выходим в горы, нами руководят не соображения, а чувства, которые трудно объяснить.

Наша с Мишей стена

К 1957 году почти все самые интересные вершины и стены Главного Кавказа были покорены. Пройдены маршруты на Ушбу, Чатын, пик Щуровского, Шхельду‑Тау, Вольную Испанию, на Тютю‑Баши в стенном варианте... Но стена Донгуз‑Оруна оставалась непокоренной. Тогда мы сделали ее с Мишей Хергиани.

Те дни ясно выделяются в моей памяти. Маршрут наш до сих пор не повторен, но дело не в этом: что касается нас с Мишей, стена Донгуз‑Оруна стала для нас чем‑то очень личным.

Мы работали инструкторами в альплагере "Шхельда". В один прекрасный день купались, а потом загорали на чистой траве. Тогда я и предложил Мише такой вариант: стена Донгуза под ледовую Шапку и Шапка в лоб. Он сразу сказал мне: "Давай одевайся, поехали смотреть". Мы встали и попросили машину у начальника лагеря товарища Шевелева. "А куда вы?" ‑ "Мы на Донгуз". "Что, с ума сошли? ‑ "Нет, мы только посмотреть и потом обратно". ‑ "Черт с вами, но сразу доложите мне по возвращении". Видно, были у нас такие лица, что он подумал, будто эти два диких свана решили лезть немедленно.

Я вам скажу, что наш начальник Шевелев был по душе нам. Он нас очень уважал, а мы ‑ его. Мы всегда были готовы для таких приятных людей сделать все, что угодно, и для лагеря. Я еще потом расскажу об этом человеке.

Было решено заявить восхождение на Донгуз‑Орунскую стену на первенство СССР по альпинизму.

Существование заочных соревнований по альпинизму меня уже тогда удивляло, но, когда серьезные люди вокруг меня идут в ногу, я тоже иду.

Когда мы с Мишей узнали в 1955 году про соревнования, то был у нас такой разговор: как же, ведь альпинизм ‑ это дружба, а дружба ‑ это когда радуешься успехам друга? Но что получится: если я буду соревноваться с ним за медали, запоет у меня в душе та же альпинистская радость? Нет, она будет немножко испорчена, если победит он. Тогда нужно решить вопрос: может быть, плохие у нас самих души? Но если нет, то кто‑то хочет нам их испортить. Зачем?

Но как мы могли говорить против медалей, если еще не завоевали ни одной?

Теперь медали завоеваны, и я говорю: не нужны альпинизму медали.

Альпинизм не приспособлен для соревнований. В них заключена опасность, и не только для жизни. Но, конечно, человек всегда может поступить как он хочет: есть соревнования или нет.

Однажды я читал, как погиб в Антарктиде Роберт Фол‑кон Скотт. Его дневники. Прочел и понял: это останется людям навсегда. Это будет над войнами, и над рекордами скоростей, и над соревнованиями. Ведь дело не в рекордах, не в цифрах и гонках, а просто в том, каков был человек, как смог он жить и как смог умереть.

Я отвлекся, простите, но я все время думаю о Мише.

Заявку нашу приняли, с трудом, но приняли. Федерация альпинизма СССР считала, что эта стена слишком опасна. Тем более что наверху заканчивается ледовым отвесом.

Мы с Мишей обрадовались, что разрешение получено, что нас так признали. Признание вызвало радость, но жили мы в мыслях уже на стене.

В утро перед нашим выходом на Донгуз‑Орун нас привезли в машине к развилке дороги, и через два часа мы подходили к стене, там близко...

Сначала нас было четверо, кто должен был идти на стену. Потом... Кузнецов в книге "Горы и люди" пишет так: "...потом Курбан отказался. Его можно понять: слишком много детей у него. А тут и Женя жениться решил".

Читаю и чувствую: что‑то не так. Я спрашивал тех, кто хорошо знает русскую грамматику: дословно приводит Кузнецов все Мишины слова? Мне сказали: нет, раз нет кавычек, значит, мог изменить. Тогда я буду обращаться к Кузнецову, не тревожа Мишину память. Александр Александрович, вам кажется, что эти люди испугались? И вы говорите об этом Мишиным голосом? Это неаккуратно. Нет же, это было не так. Курбан и Женя, как очень опытные альпинисты, поняли, что мы в то время были подготовлены лучше и что такую стену удобнее брать вдвоем. Как альпинисты, они не могли этого не понять. Александр Александрович, взгляните на эту стену ‑ вы альпинист, постарайтесь ‑ и тоже поймете.

Курбан Гаджиев и Женя Тур пожертвовали своим успехом ради нас. Наша радость после победы стала их радостью. Когда человек струсит, так не бывает. Я очень хорошо вижу: когда человек радуется откровенно или когда немного нет.

Спасибо вам, Курбан и Женя, за вашу большую жертву и за вашу большую чистую радость!

Абалаков Виталий Михайлович сказал мне перед выходом: "Иосиф, смотри, ты старший".

Я был старше Миши на одиннадцать лет.

Из‑за перевала пришел отец Миши ‑ альпинист, мастер спорта Виссарион Хергиани. Он отозвал меня в сторону и сказал: "Прошу, побереги Мишу. Это моя единственная просьба". И он ушел через перевал ждать вестей. Не хотел он оставаться под стеной.

Много друзей собралось смотреть за нами с земли. Потом мы все время чувствовали их взгляды, и даже ночью.

Мы шли по старой Донгуз‑Орунской тропе. И все высматривали апфх. Это жаба. А может быть, лягушка. Не очень я их различаю, все они в горах худощавые и далеко прыгают. Миша за мной шел ‑ и оглядывался. А я вперед смотрел. Достаточно было одному заметить и сказать другому. Хорошо, если апфх встретится с правой стороны.

Немножко по росе прошли, и вдруг как выпрыгнет такая с длинными ногами на целый метр через тропу и справа налево. Ну, значит, теперь удача. Мы знали, что теперь возвращаться не будем, и запели старую сванскую песню:

Буба, Буба, какучелла,

Буба ‑ старый человек,

выпить хочет араку

для веселия души,

Буба какучелла...

Буба, Буба, какучелла,

Буба ‑ старый человек,

девушку он захотел

для веселия души,

Буба какучелла.

Буба, Буба, какучелла,

Буба встретить хочет друга

и спросить его: "Откуда

ты идешь? Куда идешь?"

Буба какучелла‑а...

Развеселились, идем на подъем. И постепенно уже лес прошли, на ледник вступаем, по леднику идем ‑ загораживает стена от нас целый мир, а мы на нее смотрим, притихли.

"Вот она, Миша", ‑ сказал я.

"Вот она, Иосиф. Сами к ней идем..."

Под стеной заночевали. И слышали всю ночь, как идут камни. Знали, что в палатку не попадут, но грохот проникал в душу; запах гари заползал в палатку. Тут‑то мы и поняли, почему с этой ночевки возвращались многие.

Миша спросил меня: "Иосиф, как твой ампутированный палец?" (Незадолго перед этим на высоте я отморозил ногу). Я сказал, что раз его нет, то нечего о нем и спрашивать. Я сказал довольно резко. Миша спросил из‑за страха за меня, а не за себя, но если я вышел, то разве можно меня так спрашивать?

Не раз я отступал от горных вершин. Однажды с группой подошел к стене Чанчахи‑Хох и ушел. В тот год на Чанчахи не пошел никто. Значит, я был прав. Однажды на Шхельде‑Тау мы не дошли пятнадцать метров до вершины, и началась гроза. Я сказал, что надо спускаться, и мы спустились. Уполномоченный по району Павел Сергеевич Рототаев решил, что эту вершину нам надо засчитать. Я сказал ‑ нет, альпинизм должен быть по совести точным до последнего метра. Но он сказал: "Пусть твой альпинизм немного пострадает, но останется в живых та молодежь, которую гроза будет заставать в двадцати метрах от вершины". И я это понял. В общем, я умел остановить себя и знал, что за это люди не упрекнут.

Очень сильный камнепад бушевал всю ночь.

Около десятка групп подходили сюда до нас и вернулись. Несколько групп за эти годы приходили после нас. И вернулись.

Почему же мы не вернулись тогда?

Какой бы тщательной ни была страховка на веревке, но, если тело и нервы человека не подходят для этой вершины, он погибает. Как бы тело и нервы человека ни были подготовлены и плюс умелая работа с веревкой, но человек все равно будет побежден, если не принял вершину сердцем.

В этих словах заключены для меня три правила безопасности альпинизма.

Попробую объяснить по трем пунктам, почему той ночью, слушая удары камней, я не сказал Мише: "Давай вернемся".

Страховка? Мы понимали ее не хуже законов жизни, усвоенных со слов стариков.

Здоровье своих тел и нервов чувствовали и наяву, и во сне.

Лежа той ночью в палатке под стук камнепада, мы с Мишей решили идти, потому что слишком любили друг друга и хотели оказаться на этой стене вдвоем. Не знаю, понятно я объяснил или нет?

Вспоминаю, как мы познакомились. Это было в ущелье Адылсу в Украинской школе инструкторов альпинизма. Подошел ко мне молодой человек и заговорил на сванском языке. Я как раз ползал по траве, собирая снаряжение, которое сушил после спуска с вершины. Мне стало неудобно, что он стоит передо мной. Я поднялся, и мы продолжили разговор стоя лицом друг к другу. Мне сразу понравилось, что он очень стеснительный и со взглядом доброй души. Ростом невысок, очень хорошо развит, и все время улыбающееся лицо. Из разговора я понял, что ему одиноко. Но прямо он об этом не сказал. И еще я узнал, что его дядя замечательный человек ‑ заслуженный мастер спорта Гварлиани Максиме.

Я спросил: "Нравится ли тебе этот спорт?" Он сказал: "Мне очень нравится, но мне тяжело. Не знаю русского языка и не могу запомнить снаряжение, а главное ‑ русские имена".

Было ясно, что он задумал сбегать один через перевал в свое родное село Местиа.

"Кто твой тренер?" ‑ спросил я. Он замолчал, фамилию не мог запомнить.

"Мой тренер, ‑ сказал он, ‑ очень веселый человек, он бывал на моей родине, ростом он небольшой, несколько слов знает по‑свански, знает моего дядю Максима, хороший человек, но фамилия его трудная, Зах... Зах..." "Захаров Павел Филиппович, ‑ сказал я. И заставил Мишу тут же при мне выучить. ‑ Инструктора надо помнить и очень уважать. Он тебя учит такому довольно сложному делу, как сохранение твоей жизни. И как сохранить жизнь другим. Надо запоминать имя, отчество".

И Миша это хорошо понял и, когда сам стал инструктором, представлялся новичкам: Миша Виссарионович. Тренера Миши многие называли сокращенно Палфи, по мы так его не называли. В тот же день я поговорил с ним.

"Он будет хорошим альпинистом потому, что хороший человек, ‑ сказал Павел Филиппович. ‑ Знаю, что он собирается один через перевал, но мы этого не допустим. А сегодня он назвал меня по имени отчеству ‑ значит, скоро выучит русский язык. ‑ И добавил: ‑ Он ходит изумительно. Не исключено, Иосиф, что вы будете ходить вместе".

Да, так и получилось. С Мишей мы прошли несколько хороших вершин. И судьба привела нас вместе под стену Донгуз‑Оруна уже настоящими альпинистами и мастерами спорта.

Мы много разговаривали на стене. То есть, пока двигались, говорили мало. В работе альпинистам почти не надо говорить. Если Миша уходил наверх так, что я его не видел за нависающим склоном, то по движению веревки знал, что происходит. Потом сверху крик: "Иосиф, идешь?" ‑ "Иду, Миша!" Но и этого можно не говорить. Когда в Северном Уэльсе я ходил по скалам в паре с англичанином Ральфом Джонсом, то мы не знали общего словесного языка. Были язык веревки и настроение людей, сохраняющих друг друга. Дай бог, чтобы те, кто говорят по многу слов в минуту, понимали друг друга так, как мы молча. С Мишей мы перекликались потому, что было приятно среди уходящего вверх и вниз каменного пространства услышать на родном языке родной голос: "Иосиф, идешь?" ‑ "Иду, Миша!"

Зато на ночевках, когда мы висели рядом, пытаясь спать, многое переговорили. И так уж отдыхали душой, что я решил: для организма полезнее хорошо разговаривать, чем плохо спать.

Миша тогда недавно женился и спрашивал меня, как сделать семейную жизнь возможно лучше? Я говорю: "Миша, это сложнее, чем работа на скалах, когда ты знаешь, что чем сильнее забил крюк, тем лучше для жизни. Вот на льду нельзя слишком сильно бить молотком по крюку. Нужно, как ты знаешь не хуже меня, чувствовать точную степень удара. А женщину вообще, как ты знаешь не хуже меня, бить нельзя. В этом вся сложность".

Когда я женился и перевел жену через перевал, то стали мы жить с ней в Тегенекли. В один прекрасный день встретился я с фронтовыми друзьями и позволил себе довольно как следует выпить. Работал я тогда в сельсовете. А ребята были из Харькова, и оказалось, что они в школе инструкторов в Эльбрусе. Провели мы с ними время, и они пошли в свой лагерь, а я пошел домой и, не говоря супруге ни слова, лег спать. Слышал сквозь сон, как она жаловалась моему отцу: видишь, какой он пришел сегодня. Примерно около часа ночи мне приснился ручей, который идет где‑то с высокой горы и мимо меня проходит, но в рот мне не попадает. Я проснулся и говорю моей жене Нателле: "Можно ли кружку водички?" А она мне говорит: "Товарищ Кахиани, ты участник Великой Отечественной войны, ты сегодня встретился с друзьями, слава богу, что у тебя с войны конечности руки и ноги сохранились, а во дворе течет самотеком бесплатный ручей‑водопровод, который ты сам сделал. Можешь позволить себе встать, пойти к нему и выпить, сколько тебе надо".

Я не мог спорить, что у меня конечности целы, поэтому встал и направился к водопроводу.

В первую очередь выпил очень много воды, а потом... У дома отец вспахал полосу сажать картошку; и в ту дождливую ночь я походил босиком по колено в пашне, молча пришел и лег к молодой жене в постель. Она говорит: "Что‑то ноги у тебя очень холодные". А я ей сказал русскую пословицу, которую знал с войны: "Утро вечера мудренее".

С полночи ноги у меня начали высыхать, и мне пришлось чесаться, что беспокоило ее и не очень ей нравилось.

На следующий день она говорит моему отцу: "Наверное, мне придется идти обратно через перевал, потому что вот так сделал твой сын". Отец сказал мне по‑свански: "Как ты не понимаешь, что с молодой женой в постели спать не то же самое, что ночевать в окопе".

На следующий день пошел я на работу и ни грамма не выпил, но пришел покачиваясь. Ни слова жене не говоря, лег спать. Ночью говорю: "Что‑то опять водички хочется. Неужели придется вставать?" ‑ "Нет, нет!" ‑ говорит жена.

Миша так смеялся, что раскачивался на крючьях. Полночи прошло незаметно. Он мне рассказывал о своей семье, я давал советы. А к концу ночи нам сильно захотелось пить, и Миша говорит: "Ты знаешь, Иосиф, что‑то мне очень воды хочется". А я говорю: "Миша, если бы сейчас можно было походить по земле, то я бы тебе это не уступил".

В ту ночь, это была вторая ночь на стене, у нас не было воды. А первую ночь мы всю шли, потому что по ночам было меньше камней.

В свете налобного фонаря выглядывал малый кусочек стены, а остальная она уходила во мрак. Я видел Мишин фонарь и свет под ним на стене. Иногда я ничего не видел, и только веревка уходила. Стук камней волновал нас в темноте: куда они летят? Пока они летели мимо.

Мы двигались вверх. Прошло несколько часов, и первые двести метров утонули в темноте под нами. Пройден нижний скальный участок. Теперь крутой лед вел нас влево, и я пошел первым. В спасательных работах мне приходилось и до этого работать ночью на льду.

Мы подходили к бергшрунду, который надо было преодолеть. При переходе со льда на чистую скалу между льдом и каменной породой есть пространство щель, провал ‑ бергшрунд. В сумерках утра я увидел, что ближний к нам край его так исковеркан, будто огромные звери рвали когтями. Картина была такая, что страшно было вступать на этот лед. Тем более что мы знали, почему он такой: камни его тут били сплошным потоком.

Уже разгорался рассвет. На верх стены упало солнце. Еще оставалось метра два до края бергшрунда, когда мы услышали гул. Этот звук обгонял камни. Оставалась секунда... Мы рванулись и прыгнули в бергшрунд. Держа наготове ледорубы, мы готовились цепляться за стенки... Неглубоко в бергшрунде был снежный мостик. Конечно, мы увидели его прыгая. Но, что бы мы сделали, если бы его не оказалось? Став на мостик, мы сразу подняли лица кверху и увидели, как замелькали на фоне серого неба камни и куски льда. Мы поглядели вниз, в трещину, она уходила в черную бездну.

На том мостике мы ютились два часа. Камни били в край трещины и залетали внутрь. Но пока мимо нас.

"Иосиф, ‑ спросил меня Миша, ‑ на войне так же было? Как было на войне, страшнее ждать?"

Я сказал ему, что на войне было просто хуже.

Я пошел на войну добровольно, как на эту стену, и тоже добивался права пойти. Военком меня несколько раз отсылал: "Нет приказа еще брать в Тбилиси таких молодых". Но я добился, и меня взяли. Между прочим, те люди, которые спрашивали меня тогда, зачем сам идешь на войну, напоминают тех, которые спрашивали часто, зачем идешь на гору. Но тем тогда было легко ответить: "Защищать Родину".



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.