Агата Кристи 22 страница

– Кусок такой большой, что вы сможете отрезать от него и для себя, – заметила я в знак благодарности.

– Очень любезно с вашей стороны. От мяса не отказываются. С бакалеей-то легче. Мой кузен Боб работает в бакалее, он все нам дает – бери сколько хочешь сахара, масла и маргарина.

Впервые я до конца осознала золотое правило жизни, ее неукоснительный закон: все зависит от того, знаете ли вы нужных людей. От открытого непотизма Востока до слегка замаскированного непотизма Запада, не говоря уж о «старых клубных приятелях», – вся система стоит на этом. Прошу заметить, я не утверждаю, что, усвоив этот закон, вы получаете рецепт достижения полного успеха. Фредди Такой-то получает высокооплачиваемую работу, потому что его дядя знаком с одним из директоров фирмы. Итак, Фредди получает толчок для своей карьеры. Но если Фредди никуда не годится, его потихонечку уберут, несмотря на родственные связи и дружеские симпатии; потом, если повезет, он может снова наткнуться на какого-нибудь кузена или друга, но в конце концов окажется на том месте, которого заслуживает.

Что касается мяса и вообще всяких роскошеств военного времени, то, конечно, богатые имели некоторые преимущества, но в целом, мне кажется, в лучшем положении находился рабочий люд, потому что почти у каждого оказывался брат, друг, зять или еще кто-нибудь крайне полезный, работавший в молочной, в бакалее им где-нибудь еще. Насколько я могу судить, к мясникам это не относилось, но все бакалейщики были связаны между собой тесными узами братства. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь придерживался лимитов. Все брали положенное, но при этом никогда не отказывались от лишнего фунта масла или баночки варенья, совершенно не ощущая, что поступают не вполне честно. Дело семейное. Ясно, что Боб должен позаботиться прежде всего о своей семье. И потому миссис Вудс всегда могла угостить нас всякой всячиной.

Наше первое мясное блюдо было событием первостатейной важности. Не думаю, что мясо получилось таким уж нежным или вкусным, но в молодости зубы крепкие, и это было самое вкусное из всего, что я съела за долгое время. Арчи, разумеется, был удивлен моей страстью вкусно поесть.

– Ничего выдающегося, – сказал он.

– Ничего выдающегося?! – переспросила я. – Самое выдающееся! За последние три года.

Миссис Вудс готовила для нас так называемую «серьезную» еду. Я занималась более легкими блюдами, ужином. Конечно, как и большинство девушек, я ходила на курсы кулинарии, но когда вы начинаете стряпать сами, выясняется, что от них мало проку. Единственный учитель – практика. В Эшфилде мне приходилось печь пироги с вареньем или жарить бифштексы, но сейчас это мое умение вряд ли могло пригодиться. Зато муниципальные кухни, открытые в разных кварталах, – это уже дело. Там можно было заказать все, что хотите, и вам привозили готовые блюда, вкусные, но довольно однообразные. Впрочем, ими легко заполнялись хозяйственные бреши. Существовали и муниципальные «суповые», с которых мы начали. Арчи называл супы оттуда «песочно-каменными», они напоминали русский анекдот, пересказанный Стивеном Ликоком: «Возьмите песок и камни и взбейте их, чтобы получился торт», – вот примерно такие были супы. Случайно я оказалась большой специалисткой по суфле. Сначала я не знала, что Арчи на нервной почве страдает диспепсией. Часто он возвращался вечером домой и вообще не мог взять в рот ничего; я огорчалась, так как очень гордилась приготовленным мною сырным суфле.

У каждого есть свои убеждения относительно пищи, которую следует употреблять во время болезни. Но идеи Арчи казались мне из ряда вон выходящими. Вот он лежит на кровати, издавая громкие стоны. И вдруг говорит:

– Думаю, сейчас хорошо пошла бы патока или сахарный сироп. Ты можешь сделать мне что-нибудь в этом роде? – и я старалась изо всех сил.

Чтобы занять себя в течение дня, я начала заниматься стенографией и бухгалтерским делом. Как теперь всем известно из бесчисленных статей в воскресных газетах, молодые жены постоянно страдают от одиночества. Меня удивляет, что молодые жены почему-то не задумывались об этом перед вступлением в брак. Мужья работают, их нет дома целый день – и женщина, выйдя замуж, попадает в совершенно другую обстановку. Она должна начинать жизнь сначала, заводить новых знакомых и друзей, находить себе занятие. До войны у меня было в Лондоне очень много друзей, но теперь их всех раскидало по белу свету. Нэн Уотс (теперь Поллок) по-прежнему жила в Лондоне, однако я чувствовала некоторую робость в общении с ней. Звучит глупо, и на самом деле это было глупо, но никто не станет отрицать, что разница в имущественном положении отдаляет людей друг от друга. Дело не в снобизме или социальном положении; речь идет о том, можете ли вы позволить себе вести такой же образ жизни, как ваш друг. Если ваши друзья богаты, а вы – бедны, ситуация становится затруднительной.

Я и в самом деле была немного одинока. Я скучала по госпиталю и друзьям, ежедневным встречам с ними, мне не хватало моего дома, но я отлично понимала, что это неизбежно. Не обязательно водить компании каждый день – компании затягивают, растут и в один прекрасный момент, оплетая вас как плющ, душат. Я получала удовольствие от стенографии и бухгалтерии. Если в стенографии я испытывала унижение от того, что четырнадцати– и пятнадцатилетние девочки легко опережали меня, то в бухгалтерии чувствовала себя как рыба в воде, и это было приятно.

Однажды, во время занятий в коммерческой школе, которую я посещала, учитель прервал урок, вышел из класса, а потом вернулся и сказал:

– На сегодня вы свободны. Война кончилась!

Мы не поверили своим ушам. Ничто не предвещало такого скорого исхода, война грозила длиться еще, по крайней мере, полгода или год. Наши позиции во Франции ничуть не изменились. Каждый день то завоевывали, то снова отдавали несколько квадратных метров территории.

Я вышла на улицу совершенно ошеломленная. И здесь меня поджидало самое невероятное зрелище. До сих пор вспоминаю его даже с каким-то страхом. Повсюду на улицах танцевали женщины. Англичанки не слишком склонны к уличным танцам, танцевать на улице гораздо свойственнее Парижу и француженкам. Но вот они танцуют, скользят по мостовой, даже прыгают – какая-то оргия радости; в этом диком возбуждении заключалось почти грубое наслаждение. Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые, помнится, шатались и вопили. Я пришла домой и застала там Арчи, который уже вернулся из министерства.

– Вот такие дела, – сказал он в своей обычной спокойной и сухой манере.

– Ты мог предположить, что все кончится так быстро? – спросила я.

– Слухи ходили, но нам запретили говорить об этом. А теперь, – сказал он, – надо решать, что делать дальше.

– Что значит «дальше»?

– Я думаю, самое правильное будет теперь уйти из воздушного флота.

– Ты действительно собираешься покинуть авиацию? – изумилась я.

– Там у меня нет будущего. Ты должна понять это. Там не может быть никакого будущего. Я годами буду сидеть на той же должности.

– Что же ты собираешься делать?

– Работать в Сити. Всегда хотел этого. И у меня есть пара предложений.

Я всегда испытывала восхищение практической сметкой Арчи. Он воспринимал все без малейшего удивления, спокойно взвешивал все своим, надо сказать, быстрым умом, переворачивал страницу и начинал новую.

Какое-то время жизнь текла по-прежнему. Арчи каждый день ходил в свое министерство. Восхитительный Бартлет демобилизовался. Полагаю, герцоги и графы проявили рвение, чтобы вернуть себе своих слуг. Вместо Бартлета появился некто по имени Верралл. Наверное, он старался изо всех сил, но ничего не умел, был совершенно необучен, и мне никогда не приходилось видеть настолько жирной, замызганной и грязной посуды, а также серебра – ножей и вилок. Я была по-настоящему рада, когда он наконец выправил свои демобилизационные документы.

Иногда Арчи освобождался, и мы ехали в Торки. Там я впервые испытала приступ слабости и какого-то общего отчаяния. В то же время, это были не колики, как я подумала сначала. То был первый признак, что я жду ребенка.

Я пришла в восторг. Всегда уверенная в том, что дети появляются почти автоматически, после каждого отпуска Арчи я испытывала глубокое разочарование, не обнаруживая никаких обнадеживающих симптомов, и в этот раз уже и не ждала ничего. Я пошла к доктору – наш старый доктор Пауэл уже не практиковал, так что нужно было выбрать другого. Не хотелось обращаться ни к одному из наших госпитальных докторов, так как я слишком хорошо знала и их самих, и их методы. Вместо этого я обратилась к жизнерадостному доктору под довольно зловещей фамилией Стабб.

В его прехорошенькую жену Монти был влюблен с девятилетнего возраста.

– Я назвал своего кролика, – объяснял он тогда, – Гертрудой Хантли, потому что она самая красивая.

Гертруда Хантли, впоследствии Стабб, была достаточно добра, чтобы выказать себя польщенной и поблагодарить за оказанную ей честь.

Доктор Стабб сказал, что я, судя по всему, женщина здоровая и он не предвидит никаких осложнений – это было воспринято с полным доверием, и всякая суета прекратилась. Не могу не отметить, что в мое время не было никаких клиник для беременных, куда вас непременно таскают не реже, чем раз в два месяца. Лично я считаю: без них здоровье будущих матерей было в большей безопасности. Единственное, что рекомендовал доктор Стабб, это чтобы я показалась ему или какому-нибудь лондонскому врачу за пару месяцев до родов: следовало убедиться, что все идет нормально. Он предупредил, что какое-то время меня будет по-прежнему тошнить по утрам, но по истечении трех месяцев все пройдет. В этом, вынуждена признать с огорчением, он ошибся. Приступы утренней тошноты у меня так и не прекратились до самого конца беременности. И недомогание это не ограничивалось лишь утренними часами. Меня тошнило пять-шесть раз на дню, что весьма осложняло нашу жизнь в Лондоне. Молодая женщина испытывает страшную неловкость, когда из-за очередного приступа приходится выскакивать из автобуса, в который она, бывает, только что не без труда протиснулась, и срочно искать ближайшую сточную канаву. Но ничего с этим не поделаешь. К счастью, тогда никому не приходило в голову пичкать вас талидомидами. Просто все знали, что есть женщины, у которых беременность сопровождается мучительной тошнотой. Миссис Вудс, как всегда осведомленная во всем, что касается рождений и смертей, сказала:

– Ну, милая, если хочешь знать мое мнение, у тебя будет девочка. Тошнота – это девочки. От мальчиков бывают головокружения и обмороки. Лучше пусть тошнит.

Я, разумеется, не считала, что «лучше пусть тошнит». Мне казалось гораздо интереснее упасть в обморок. Арчи, который терпеть не мог больных и, если кто-нибудь заболевал, всегда норовил потихоньку улизнуть из дома под предлогом того, что «не хочет мешать и беспокоить», на сей раз был на удивление заботлив. Чего только он не придумывал, чтобы развеселить меня! Как-то притащил лобстера – по тем временам весьма дорогое удовольствие – и, чтобы сделать мне сюрприз, положил его на кровать. Как сейчас помню, когда я вошла и увидела у себя на подушке лобстера с причудливой головой, хвостом и огромными усами, я хохотала до упаду. Мы устроили чудесный ужин. И хоть очень скоро весь съеденный мною лобстер отправился в таз, я получила удовольствие, по крайней мере, в момент, когда смаковала его. Арчи был настолько благороден, что сам разводил для меня «Бенджерз фуд», который я потребляла по рекомендации миссис Вудс как пищу, имеющую больше шансов задержаться в желудке. Помню обиженное выражение лица Арчи, когда он приготовил мне бенджеровскую кашку, охладил, и я, попробовав, похвалила: «На сей раз все превосходно, никаких комков», – а через полчаса со мной случилось привычное несчастье.

– Послушай, – оскорбленно заметил Арчи, – какой смысл мне все это готовить? С тем же успехом ты можешь вообще не есть.

По невежеству мне казалось, что постоянные рвоты опасны для нашего будущего ребенка – он ведь мог умереть от голода. Ничего подобного! Несмотря на то что меня рвало до самого последнего дня, я произвела на свет здоровую девочку весом три килограмма восемьсот пятьдесят граммов, а сама, хоть, казалось, не могла удержать в себе ни крошки съеденного, набрала все же больше, чем потеряла потом при родах. Все это напоминало мне девятимесячное морское путешествие – к ним я за всю жизнь так и не приспособилась. Когда Розалинда родилась, я увидела склонившихся надо мной доктора и медсестру и услышала, как доктор сказал: «Ну вот, у вас дочь, все в порядке», а медсестра сладко прощебетала: «Ой, такая прелестная девчушка!» Я же со всей серьезностью ответила: «Меня больше не тошнит. Какое счастье!»

В предшествовавший этому событию месяц мы с Арчи яростно спорили о том, как назвать будущего ребенка и кого мы больше хотим – мальчика или девочку. Арчи был решительно настроен на девочку.

– Мне не нужен мальчишка, – говорил он, – потому что я знаю, что буду ревновать, ревновать тебя к нему, потому что ты будешь уделять ему много внимания.

– Но девочке я буду уделять внимания ничуть не меньше!

– Это не одно и то же.

Расходились мы и в вопросе об имени. Арчи хотел назвать дочь Инид, я – Мартой. Тогда он предложил Элен, я – Хэрриет. И только когда она родилась, мы сошлись на имени Розалинда.

Знаю, что все матери помешаны на своих младенцах, но должна сказать – притом что вообще-то нахожу всех новорожденных уродцами – Розалинда действительно была прелестным ребенком. Копна темных волос делала ее похожей на краснокожего индейца: она не имела ничего общего с розовым голеньким существом, какое обычно являет собой новорожденный и которое всегда вызывает столь тягостное ощущение. С самых первых дней Розалинда производила впечатление ребенка веселого, но с твердым характером.

У меня была чудесная патронажная сестра, которой решительно не нравились порядки, заведенные в нашем доме. Розалинда, разумеется, родилась в Эшфилде. В те времена женщины не рожали в роддомах; все акушерские услуги вместе с уходом стоили тогда пятнадцать фунтов, что представляется мне теперь, по прошествии времени, совершенно разумной платой. По маминому совету, я оставила патронажную сестру еще на две недели, чтобы она как следует обучила меня уходу за ребенком, а также чтобы иметь возможность съездить в Лондон подыскать жилье.

Вечер накануне появления Розалинды на свет прошел очень забавно. Мама и сестра Пембертон являли собой воплощение Женщин при исполнении Священного Обряда Рождества: счастливые, озабоченные, преисполненные сознания собственной значимости, они бегали туда-сюда с простынями и приводили все в состояние полной готовности. Мы с Арчи слонялись по дому, немного оробевшие, очень взволнованные, словно дети, не уверенные в том, что им следует при сем присутствовать. Позднее Арчи признался мне, что в тот вечер не сомневался: если я умру – это будет его вина. Я тоже догадывалась, что могу умереть, и весьма сожалела, что это не исключено, потому что мне очень нравилось жить. Но на самом деле пугала просто неизвестность. И возбуждала. Всегда волнуешься, делая что-то впервые.

Настало время подумать о будущем. Я оставила Розалинду в Эшфилде под присмотром все той же сестры Пембертон, и отправилась в Лондон, чтобы подыскать: а) жилье, б) няню для Розалинды и в) служанку, которая присматривала бы за домом или квартирой, которую мы снимем. Последняя задача никакой сложности не представляла, так как за месяц до рождения Розалинды не кто иной, как моя дорогая девонширская Люси примчалась прямо из Женской вспомогательной службы ВВС, запыхавшаяся, добросердечная, переполненная чувствами и, как всегда, надежная. «Знаю, знаю, – сказала она, – слышала, что вы ждете ребенка – я к вашим услугам. Как понадоблюсь – только позовите».

Посоветовавшись с мамой, я решила, что Люси надо назначить жалованье гораздо большее, чем когда бы то ни было платили поварихе или горничной. Я положила ей тридцать шесть фунтов в год – немыслимая по тем временам сумма, но Люси стоила ее, и я была в восторге, что она снова у нас.

Едва ли не самой трудной в мире задачей было в то время, спустя почти год после окончания войны, найти жилье. Сотни молодых супружеских пар прочесывали Лондон в поисках хоть чего-нибудь подходящего по сходной цене. К тому же обычно требовалось внести плату вперед. Словом, решить проблему жилья было весьма непросто. Сначала мы сосредоточились в своих поисках на меблированных квартирах. Арчи еще не окончательно решил, чем заняться. Сразу же после демобилизации он собирался поступить на службу в одну из фирм Сити. Я уже забыла фамилию его тогдашнего начальника, буду для удобства называть его мистером Гольдштейном. Это был крупный желтый мужчина. Когда я спросила Арчи, какой он, первое, что он мне ответил, было: «Он очень желтый. Еще он толстый, но главное – очень желтый».

В то время фирмы Сити охотнее других предлагали работу молодым демобилизованным офицерам. Зарплата у Арчи должна была составлять пятьсот фунтов в год. Я все еще получала сто фунтов по дедушкиному завещанию. У Арчи было пособие и кое-какие сбережения, что давало еще фунтов сто. Не густо даже по тем временам, тем более что цены на жилье и питание подскочили невероятно. Яйцо стоило восемь пенсов – для молодой семьи не шутки. Но поскольку мы никогда не рассчитывали разбогатеть, мы не очень тревожились и по поводу своей бедности.

Сейчас, вспоминая об этом, я удивляюсь, как при таких скромных доходах мы намеревались держать няню и прислугу, но в то время без них никто не мыслил себе жизни, и это было последнее, от чего мы решились бы отказаться. Нам бы, к примеру, тогда не пришло в голову завести машину. Машины были только у богатых. Как-то на исходе беременности, стоя в очереди на автобус, из-за тогдашней своей неуклюжести получая пинки со всех сторон – мужчины не отличались особой учтивостью – и глядя вслед проносящимся мимо автомобилям, я подумала: как было бы здорово завести когда-нибудь собственный автомобиль!

Помню, один из друзей Арчи заметил с горечью: «Нельзя никому разрешать заводить машину, пока у всех не будет серьезной работы». Я не была с ним согласна. Мне всегда приятно видеть, что кому-то повезло, кто-то богат, у кого-то есть драгоценности. Разве детишки на улице не прилипают, расплющив носы, к окнам, чтобы посмотреть на дам в бриллиантовых диадемах, танцующих на балу? Кто-то же должен сорвать куш в тотализаторе. А если выигрыш составляет всего фунтов тридцать, кого этим удивишь? Калькуттский тотализатор, ирландский, теперь еще футбольный – это все так романтично! Тем же можно объяснить и толпы людей, глазеющих на выходящих из машин кинозвезд, прибывших на премьеру фильма. Для зрителей они – то же, что их героини в прекрасных вечерних платьях, загримированные до зубов и окруженные романтическим ореолом. Кому нужен скучный серый мир, где нет ни богатых, ни знатных, ни красивых, ни талантливых. Когда-то люди часами простаивали на месте, чтобы только взглянуть на короля или королеву; в наши дни они, разинув рты, глазеют на поп-звезду, но в принципе это одно и то же.

Как я уже сказала, в порядке обязательного по тем временам расточительства мы собирались нанять няню и прислугу, но об автомобиле и не помышляли. Если мы ходили в театр, то только в задние ряды партера, за креслами. Я обязана была иметь одно вечернее платье, лучше черное, чтобы не бросалась в глаза прилипшая к подолу грязь, если погода выдавалась дождливой и слякотной. По той же причине, разумеется, я всегда носила черные туфли. Мы никогда не ездили в такси. Существуют разные способы тратить деньги, равно как и делать что бы то ни было другое. Не утверждаю, что наш был лучшим. Или худшим. Мы позволяли себе не слишком много роскоши, только весьма простую пищу, одежду и прочее. С другой стороны, у людей было тогда больше свободного времени – времени для размышлений, чтения, любимых занятий, увлечений. Думаю, мне посчастливилось, что моя молодость пришлась на те времена: мы чувствовали себя гораздо свободнее, не испытывали постоянной озабоченности и никуда не спешили.

Нам повезло: мы довольно быстро нашли квартиру на Эдисон-роуд, в цокольном этаже одного из двух многоквартирных домов позади «Олимпии». Это была большая квартира с четырьмя спальнями и двумя гостиными. Вместе с мебелью мы сняли ее за пять гиней в неделю. Женщина, которая нам ее сдала, была химической блондинкой лет сорока пяти с пережженными перекисью волосами и чудовищных размеров бюстом. Очень дружелюбная, она непременно хотела рассказать мне все о внутренних болезнях своей дочери. Квартира оказалась набита на редкость уродливой мебелью, а на стенах висели самые сентиментальные картины, какие мне доводилось видеть. Первое, что нам с Арчи предстоит сделать, отметила я про себя, это снять их и аккуратненько спрятать где-нибудь до возвращения хозяев. Там было полно фарфора, стекла и тому подобных вещей, в том числе чайный сервиз из тонкого, как яичная скорлупа, фарфора, при виде которого я испугалась – он казался таким хрупким, что не разбить его было просто нельзя. Переехав, мы с Люси тут же спрятали его в шкаф.

Затем я отправилась в бюро миссис Ваучер, – думаю, оно существует и поныне, – куда неизбежно обращались все, кому нужно было найти няню. Миссис Ваучер быстро вернула меня на землю, поинтересовавшись, сколько я собираюсь платить, каковы мои условия, какой штат прислуги я содержу, и направила в небольшую комнату, где проводилось собеседование с претендентками на место няни. Сначала вошла крупная, на вид очень уверенная в себе женщина. При первом же взгляде на нее я насторожилась. Мой вид, напротив, никакой настороженности у нее не вызвал.

– Да, мадам. Сколько будет детей, мадам? – Я объяснила, что будет только один ребенок. – Надеюсь, не старше месяца? Я никогда не беру детей старше месяца, зато этих очень быстро привожу в подобающее состояние. – Я подтвердила, что ребенку не больше месяца. – А какой у вас штат прислуги, мадам? – Извиняющимся тоном я сообщила, что мой штат состоит из одной служанки. Она фыркнула: – Боюсь, мадам, это едва ли мне подойдет. Я привыкла, чтобы кто-то убирал в детской, присматривал за детскими вещами, чтобы все было хорошо организовано и обеспечено.

Согласившись, что не подхожу ей, и отказавшись от ее услуг с некоторым облегчением, я поговорила еще с тремя, но все они презрительно отвергли меня.

Тем не менее на следующий день я явилась снова. На сей раз мне повезло. Я встретила Джесси Суоннел – тридцатипятилетнюю, острую на язык, добродушную женщину, которая большую часть своей трудовой жизни прожила няней в семье, обосновавшейся в Нигерии. Одно за другим я раскрыла перед ней позорные условия службы у меня: всего одна служанка, одна детская на все про все, и для игр, и для сна – она же комната для няни, но зато няне не нужно убирать еще и свою собственную комнату, и последняя капля – жалованье.

– Ну что же, – сказала она, – все это совсем не плохо. Работы я не боюсь, привыкла, она меня не пугает. У вас ведь девочка? Я люблю девочек.

Итак, мы поладили с Джесси Суоннел, которая прослужила у меня два года и очень мне нравилась, хотя у нее были свои недостатки. Она инстинктивно не любила родителей тех малышей, за которыми ходила. По отношению к Розалинде была – сама доброта, думаю, она могла умереть за нее. Меня же рассматривала как неизбежную помеху, хоть и выполняла, – правда, крайне неохотно – мои распоряжения, даже если не была с ними согласна. Зато, если что-нибудь случалось, она оказывалась незаменимой: доброй, готовой помочь, умеющей ободрить. Да, я уважала Джесси Суоннел; надеюсь, она прожила хорошую жизнь и достигла всего, чего хотела.

Итак, все устроилось – Розалинда, я, Джесси Суоннел и Люси перебрались на Эдисон-роуд, и началась семейная жизнь. На этом, однако, мои поиски не закончились. Я хотела найти квартиру без мебели, которая могла бы стать нашим постоянным жилищем. Это, разумеется, было не так-то просто, а по правде сказать, чертовски трудно. Заслышав о чем-то подходящем, я начинала звонить, писать письма, срывалась с места, – казалось, ничто не могло меня остановить. Но квартира оказывалась то грязной, то убогой, то доведенной до такого состояния, что трудно было представить себе, как в ней можно жить. К тому же меня постоянно опережали. Мы изъездили весь Лондон: Хэмпстед, Чизуин, Пимлико, Кенсингтон, Сент-джонский лес – дни мои состояли из бесконечных автобусных переездов. Мы побывали во всех конторах по найму и продаже недвижимости и в скором времени начали серьезно беспокоиться. Договор на аренду меблированной квартиры был заключен только на два месяца. По возвращении химическая миссис Н. со своей замужней дочерью и ее детьми едва ли захочет продлить его. Мы должны были что-то найти.

Наконец нам, кажется, повезло. Мы ухватили, или более-менее ухватили квартиру в Бэттерси-парк. Цена была разумной; хозяйка, мисс Ллевеллин, собиралась освободить ее в течение месяца, но, похоже, не возражала выехать и пораньше. Она переезжала в другой район Лондона. Вроде бы все устроилось, но радоваться было рано. Нас постиг страшный удар. Недели за две до того, как нам предстояло вселяться, мисс Ллевеллин сообщила, что не может переехать в свою новую квартиру, поскольку семья, ее занимавшая, не могла переехать в свою. Цепная реакция.

Это был жестокий удар. Мы звонили мисс Ллевеллин каждые два-три дня. Но с каждым разом информация была все менее утешительной: все больше препятствий вставало на пути переезда тех людей в их новую квартиру и соответственно все более сомнительной представлялась перспектива освобождения нашей. Наконец выяснилось, что дело может уладиться не раньше чем месяца через три-четыре, да и то не точно. Мы снова стали лихорадочно изучать объявления, звонить агентам по найму и продаже недвижимости и все такое прочее. Время шло, и теперь мы были уже в панике. Но тут позвонил агент и предложил нам не квартиру, а дом. Небольшой дом в районе скарсдейлских вилл. Правда, дом не сдавался, а продавался. Мы с Арчи поехали посмотреть. Это был прелестный маленький домик. Но купить его – означало лишиться всего нашего капитала – страшный риск. Однако мы чувствовали, что чем-то рисковать придется все равно, и решились. Поставив подписи в месте, обозначенном пунктирной линией, мы отправились домой поискать что-нибудь ценное на продажу.

Два дня спустя я просматривала газеты, по обыкновению, прежде всего обращая внимание на квартирные объявления – привычка так въелась в меня, что я не могла остановиться, – и вдруг увидела объявление: «Сдается в наем квартира без мебели. Эдисон-роуд, многоквартирные дома, № 96. 90 фунтов в год». Я издала хриплый крик, уронила чашку с кофе, вслух прочла объявление Арчи и заявила: «Нельзя терять ни минуты!»

Выскочив из-за стола, я перебежала через лужайку, разделяющую два многоквартирных дома, как сумасшедшая, вознеслась по лестнице противоположного дома на четвертый этаж и позвонила в квартиру № 96. Дверь открыла испуганная молодая женщина в халате.

– Я по поводу квартиры, – выпалила я, стараясь говорить ровным голосом, насколько позволяло прерывающееся дыхание.

– Насчет этой квартиры? Уже? Я ведь только вчера дала объявление. Не ожидала, что кто-нибудь откликнется так скоро.

– Можно ее посмотреть?

– Видите ли… Видите ли, немного рановато…

– Я думаю, она нам подойдет, – сказала я. – Я ее наверняка сниму.

– Ну что ж, заходите. Только у меня не убрано, – она отступила вглубь.

Несмотря на ее колебания, я вошла и бегло осмотрела квартиру; нельзя было допустить ни малейшего риска потерять ее.

– Девяносто фунтов в год? – спросила я.

– Да, такова арендная плата, но я должна вас предупредить, что заключаю договор только поквартально.

Я на миг задумалась, но отбросила сомнения. Мне нужно было какое-нибудь жилье и поскорее.

– И когда можно переезжать?

– Ну, вообще-то когда хотите – через неделю-две. Моего мужа неожиданно посылают за границу. Мы хотели бы оставить кое-какие вещи и линолеум, но за отдельную плату.

Я не была горячей поклонницей линолеума, но какое это имело значение? Четыре спальни, две гостиных, приятный вид на лужайку, – правда, четыре этажа вверх-вниз каждый день, но зато масса света и воздуха. Требует ремонта, конечно, но этим займемся сами. Замечательно – подарок судьбы!

– Согласна, – сказала я. – Решено.

– Вы уверены? Вы не назвали своего имени.

Я представилась, рассказала, что живу в доме напротив в меблированной квартире, и мы все уладили, тут же, прямо от нее позвонив агенту. Сколько раз мне приходилось получать по носу! Спускаясь по лестнице, я встретила три пары, поднимавшиеся на четвертый этаж, все, как я убедилась, в квартиру 96. На этот раз наша взяла! Я вернулась домой с триумфальным видом.

– Великолепно! – сказал Арчи. В этот момент зазвонил телефон. Это была мисс Ллевеллин. «Думаю, через месяц вы уже точно сможете переехать в мою квартиру», – сказала она.

– А-а, – растерянно протянула я, – понятно, – и повесила трубку.

– Боже милостивый, – воскликнул Арчи, – ты понимаешь, что произошло? У нас теперь две квартиры и дом!

Действительно, могли возникнуть проблемы. Я уже была готова позвонить мисс Ллевеллин и сообщить, что мы больше не нуждаемся в ее квартире, как вдруг мне в голову пришла более удачная мысль: от скарсдейлского дома мы, конечно, постараемся избавиться, но квартиру в Бэттерси-парк снимем и будем сами ее сдавать, это покроет расходы на нашу собственную.

Арчи высоко оценил мою идею, я и сама считала ее высшим проявлением своего финансового гения, потому что она давала нам сто фунтов прибыли. Затем мы обратились к агентам по поводу дома, купленного в Скарсдейле. Они нисколько не были в претензии и сказали, что дом совсем не трудно продать кому-нибудь другому – несколько клиентов страшно огорчились, узнав, что его уже продали нам. Таким образом, мы вышли из положения с весьма незначительными потерями, исчислявшимися скромными комиссионными для агентов.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒