Агата Кристи 19 страница

– Моя мама опять заболела.

– О, а что с ней?

– Ноги, как обычно, у нее всегда были больные ноги.

Однажды во время обхода мы обнаружили, что одна из наших больных умерла. Вместе с сестрой мы обрядили покойницу. Опять новый опыт. Не такой душераздирающий, как с обварившимся ребенком, но вполне, скажем, необычный, если не сталкивался со смертью раньше.

Когда в далекой Сербии убили эрцгерцога, событие это показалось всем таким далеким, совершенно не касавшимся нас. В конце концов, на Балканах люди постоянно убивали друг друга. То, что на этот раз убийство эрцгерцога может хоть в какой-то степени коснуться Англии, казалось совершенно невероятным – не только я, все кругом думали точно так же. И вдруг после этого убийства штормовые тучи начали застилать горизонт. Поползли немыслимые слухи, было произнесено слово – ВОЙНА! Конечно же очередная газетная стряпня. Ни один цивилизованный народ не мог вступить в войну. Уже давным-давно не было никаких войн; не может быть – с войнами покончено навсегда.

Нет, чистая правда, абсолютно никто, кроме нескольких старых министров и самых секретных служб, близких к Министерству иностранных дел, не мог представить себе, что может разразиться война. Пустые слухи. Всего лишь провокационные речи политиков: угроза-де вполне серьезна.

Но этот день пришел: страшное случилось. Англия вступила в войну.

Часть пятая

«Война»

Глава первая

Мне трудно объяснить разницу в наших чувствах тогда и теперь. Теперь мы можем ужаснуться, поразиться, но не остолбенеть от изумления, потому что уже знаем, что войны разражаются: что это уже бывало и может снова случиться в любой момент. Но к 1914 году люди отвыкли от войн – когда велась последняя война? За пятьдесят лет до того? Больше? Существовали, конечно, Великая англо-бурская война и стычки на северо-западной границе, но в них не были вовлечены другие страны – скорее эти столкновения походили на военные учения, борьбу за сохранение власти в отдаленных районах. На этот раз все было по-другому: мы воевали против Германии.

Я получила телеграмму от Арчи:

«Приезжайте в Солсбери если можете надеюсь увидеть Вас».

– Мы должны ехать, – сказала я маме. – Мы должны. Без лишних слов мы отправились на вокзал, с небольшой суммой наличных денег: банки закрылись, объявили мораторий, и в городе негде было достать денег. Мы сели в поезд, но всякий раз, когда приходили контролеры, они отказывались принять у нас пятифунтовые банкноты, – мама всегда имела при себе три или четыре, – никто не брал их. Контролеры по всей Южной Англии бесчисленное количество раз записали наши имена и фамилии. Поезда опаздывали, и мы вынуждены были все время делать пересадки, но все-таки в тот же вечер добрались до Солсбери и остановились в отеле «Каунти». Через полчаса пришел Арчи. Мы пробыли вместе совсем недолго: он даже не мог остаться поужинать с нами. В его распоряжении было полчаса. Потом он попрощался и ушел.

Как и все летчики, он был совершенно убежден, что его убьют и мы больше никогда не увидимся. Спокойный и беззаботный, как обычно, он вместе со всеми первыми пилотами воздушного флота считал, что война прикончит их, и очень скоро – во всяком случае, первую волну. Германская авиация славилась своим могуществом.

Я разбиралась во всем этом гораздо меньше, но тоже пришла к убеждению, что мы прощаемся навсегда, хотя всячески старалась поддержать его хорошее настроение и внушить ему уверенность в своих силах. Помню, как в ту ночь я легла в постель и плакала, плакала без конца, покуда, поняв, что никогда не смогу остановиться, совершенно внезапно, абсолютно обессиленная, не заснула мертвым сном и проспала до середины следующего дня.

Мы отправились в обратное путешествие, снова снабжая контролеров нашим адресом, именами и фамилиями. Через три дня из Франции пришла первая открытка. Стандартный текст был напечатан на машинке, и отправителю разрешалось лишь вычеркивать либо оставлять те или иные фразы. Например: «Чувствую себя хорошо». Или: «Лежу в госпитале». Несмотря на это, я сочла послание добрым предзнаменованием.

Потом я поспешила в свое отделение Красного Креста, чтобы посмотреть, что там делается. Мы заготовили огромное количество повязок, наполнив скатанными бинтами госпитальные корзинки. Кое-что впоследствии пригодилось, кое-что оказалось совершенно бесполезным, но эта деятельность помогала нам коротать время, и довольно скоро – зловеще скоро – стали прибывать первые раненые. Приняли решение немедленно по прибытии подкреплять раненых. Должна сказать, что это одна из самых идиотских идей, посетивших командование. Солдаты приезжали из Саутгемптона накормленные до отвала, их кормили всю дорогу, и, когда они наконец добирались до Торки, самое главное было снять их с поезда и как можно скорее доставить в госпиталь.

Под госпиталь заняли мэрию, и развернулась ожесточенная борьба за честь там работать. Для начала выбор остановили на дамах средних лет, которые, как полагали, обладали солидным опытом ухода за больными мужчинами. Девушек не сочли подходящими для этого. Потом речь пошла об уборщицах: кто-то должен был драить полы, орудовать щетками, швабрами и так далее; и наконец, кухонный персонал – из тех, кто не хотел ухаживать за больными. Зато уборщицы оказались в резерве на случай нужды в сестрах.

В госпитале было восемь штатных сестер, все остальные работали добровольно. Добровольцами руководила миссис Эктон, довольно пожилая властная дама. Она, надо отдать ей справедливость, навела жесткую дисциплину; все было организовано идеально. Госпиталь мог принять больше двухсот пациентов; каждая среди нас обладала всеми необходимыми навыками для того, чтобы исполнить свои обязанности. Случались и комичные эпизоды. Миссис Спрэгг, жена генерала Спрэгга, весьма авторитетная особа, почтившая своим присутствием прием раненых, сделала несколько шагов вперед и символически пала на колени перед первым прибывшим, который шел на своих ногах, проводила его до кровати, усадила и начала церемонно снимать с него ботинки. Должна сказать, что объект ее забот оцепенел от удивления, в особенности потому, что, как выяснилось, он страдал от эпилепсии, а вовсе не от ран. Почему высокопоставленная леди посреди бела дня решила снимать с него ботинки, оказалось выше его понимания.

Я ходила в госпиталь и работала уборщицей. На пятый день меня позвали помогать сестре. Большинство дам средних лет не имели настоящего представления о том, что означает уход за ранеными и, преисполнившись самыми добрыми намерениями, как-то не подумали, что им придется иметь дело с такими вещами, как судна, утки, последствия рвоты и запах гниющих ран. Думаю, они представляли себе свою деятельность так: поправлять подушку и ласково нашептывать слова утешения нашим храбрым солдатам. Такие идеалистки с готовностью уступили свои обязанности: им никогда и в голову не приходило, признались они, что придется заниматься чем-то подобным. Так получилось, что девушки сменили их и заняли свои места у постелей раненых.

Не сразу все пошло гладко. Несчастные профессиональные сестры не знали, куда деваться от нашествия добросовестных, но абсолютно беспомощных энтузиасток, оказавшихся под их началом. Среди помощниц не нашлось даже хотя бы хорошо подготовленных учениц.

Мне с одной девушкой достался ряд из двенадцати коек; руководила нами энергичная старшая сестра – сестра Бонд, первоклассная, но не имевшая никакого терпения в обращении со своим несчастным необученным персоналом. Мы ведь были не тупыми, а невежественными. Нас основательно обучили всему, что необходимо для службы в госпитале, мы действительно умели ловко бинтовать и овладели общей теорией ухода за больными. По существу же пригодились лишь немногочисленные советы, полученные во время работы с патронажной сестрой.

Мы не разбирались в тайнах стерилизации – в особенности потому, что сестра Бонд не утруждала себя ни малейшими объяснениями.

Наша обязанность состояла в приготовлении повязок, которые можно было бы сразу накладывать на раны. На этом этапе мы не понимали даже, что овальные сосуды в форме почек предназначались для грязных бинтов, а круглые – для хирургически чистых. Мы не знали, что хирургически чистые бинты выглядят тоже грязными, хотя и прошли стерилизацию, – все это озадачивало. Дела пошли более или менее сносно через неделю, когда мы наконец поняли, что от нас требуется, и научились делать это. К тому времени сестра Бонд отказалась работать с нами и ушла, объяснив, что у нее не выдерживают нервы.

Ее место заняла сестра Андерсон. Сестра Бонд была великолепным профессионалом, первоклассной хирургической сестрой. Сестра Андерсон тоже была, безусловно, мастером высшего класса, опытнейшей хирургической сестрой, но помимо этого обладала здравым смыслом и необходимым терпением. На ее взгляд, наши беды проистекали от неподготовленности. Мы поступили в ее распоряжение вчетвером, и она принялась за нас всерьез. В обычае сестры Андерсон было спустя день-два после работы сравнивать своих подопечных и делить их на две категории: кого стоило обучать – и кто «годился лишь на то, чтобы определить, кипит ли вода».

В дальнем конце госпиталя находились четыре громадных электрических титана, откуда брали горячую воду для припарок. Практически при лечении всех ран в то время использовали отжатые припарки, и поэтому тест на определение, кипит ли вода, приобретал жизненно важное значение. Если несчастная, которую посылали «проверить, закипела ли вода», сообщала, что да, закипела, а на самом деле это было не так, сестра Андерсон с презрением спрашивала:

– Сестра, вам не под силу даже определить, закипела ли вода?

– Но я слышала, как вода шипит.

– Это – еще не настоящий пар. Неужели вы не понимаете? Сначала вода булькает, потом успокаивается, и только тогда идет настоящий пар.

Перечислив все стадии закипания воды, сестра Андерсон удалялась, ворча:

– Если еще раз пришлют таких тупиц, просто не знаю, что я буду делать!

Мне повезло, что я работала под руководством сестры Андерсон. Она была строгая, но справедливая. В другой палате работала сестра Стабс, маленькая, веселая и очень ласковая, – она, обращаясь к девушкам, называла их «дорогая», создавая иллюзию спокойствия и мира, но если что-то не ладилось, немедленно приходила в ярость и накидывалась на провинившихся как бешеная. Работать с ней было все равно, что играть с капризной кошкой, которая то играет, то царапается.

Работа сестры сразу мне пришлась по душе. Я легко научилась всему и пришла к неколебимому заключению, что это одна из тех профессий, которые приносят наибольшее удовлетворение. Думаю, что если бы я не вышла замуж, то после войны поступила бы на курсы сестер и стала бы работать в больнице.

Активная деятельность в стенах госпиталя решительно сдвинула иерархическую расстановку сил. Доктора всегда пользовались уважением. Когда кто-то заболевал, посылали за доктором и более или менее выполняли его указания, кроме моей мамы, естественно, – она-то всегда знала все лучше всех докторов. Доктор обыкновенно был другом семьи. Ничто в моей предшествующей жизни не подготовило меня к тому, что отныне я должна падать перед доктором ниц и поклоняться ему.

– Сестра, полотенца для доктора!

Я очень скоро привыкла вскакивать как ужаленная и смирно стоять с полотенцем в руках рядом с доктором в ожидании, пока он закончит мыть руки, вытрет их и не потрудится вернуть мне полотенце, а небрежно бросит его на пол. Даже те врачи, которые, по общему мнению, не так уж много стоили, становились объектом благоговения.

Заговорить с доктором, обнаружить свое знакомство с ним считалось признаком крайней самонадеянности. Даже если он был вашим близким другом, этого никак не полагалось обнаруживать. Я автоматически восприняла этот строжайший этикет, но один или два раза все же оскорбила Его Королевское Величество. Однажды доктор, раздраженный, как это свойственно всем госпитальным докторам, и не потому, что он действительно раздражен, а потому, что именно этого ждут от него сестры, нетерпеливо воскликнул:

– Нет, нет, сестра, совсем другой пинцет. Дайте мне… – сейчас не помню, как это называлось, но у меня на подносе оно было, и я простодушно предложила его доктору.

В течение последующих двадцати четырех часов мне пришлось выслушать немало упреков.

– Ну в самом деле, сестра, как вы могли передать пинцет доктору сами?

– Простите, сестра, – бормотала я смиренно. – А что же я должна была сделать?

– Помилуйте, я думаю, вам пора было бы уже знать это. Если доктор просит вас о чем-то, вы, конечно, должны передать это мне, а я – доктору.

Я уверила ее, что больше не нарушу правил.

Тем временем исход борьбы претенденток на место сестры ускорялся тем, что многие раненые прибывали к нам прямо из траншей с повязками, срочно наложенными на головы, в которых было полно вшей. Большинство дам из Торки никогда не видели вшей – и я в том числе, – и шок, вызванный этими гнусными паразитами, был слишком силен для их нежных душ. Молодые более смело реагировали на эту ситуацию. Нередко, сдавая дежурство, мы весело бросали друг другу:

– Я обработала все свои головы, – и при этом показывалась специальная густая гребенка.

Среди первых пациентов нам пришлось наблюдать и случаи столбняка. Первая смерть. Удар для нас всех. Но прошли три недели, и мне уже казалось, что всю жизнь я только и делала, что ухаживала за солдатами. А через месяц научилась проявлять бдительность:

– Джонсон, что вы написали на вашей карточке?

Карточки с показателями температуры помещались в изножии кровати, прикрепленные к ее спинке.

– На карточке? – переспросил меня Джонсон с видом оскорбленной невинности. – Ничего. А что?

– Кажется, кто-то предписал вам особую диету. Не думаю, чтобы это была сестра или главный врач. Вряд ли они прописали бы вам портвейн.

Другой раненый отчаянно стонал:

– Думаю, я страшно болен, сестра. Это точно. У меня температура.

Я вгляделась в его вполне здоровое, хотя и малинового цвета лицо, а потом посмотрела на протянутый мне градусник, который показывал температуру между 41° и 42°.

– Батареи, конечно, очень удобная штука, – сказала я. – Но будьте осторожны, если вы расположите градусник слишком близко, ртуть может вытечь вовсе.

– Ох, сестра, вы совсем не любите меня. Вы, молоденькие, такие жестокие, у вас нет сердца. Не то что те, постарше. Они всегда волнуются от такой температуры и бегут предупредить старшую сестру.

– Надо иметь совесть!

– Нельзя пошутить, что ли?

Иногда их надо было везти на рентген или физиотерапию в другой конец города. Приходилось сопровождать иной раз человек шесть. По дороге один из них мог остановиться и сказать: «Мне нужно купить шнурки для ботинок». Но стоило взглянуть на другую сторону улицы, где он якобы заметил шнурки, как там оказывалась вывеска: «Георгий и Дракон». Однако мне всегда удавалось справиться с шестью своими подопечными и в целости и невредимости доставить их обратно, причем я не оставалась в дураках, а они не выходили из себя. Они были замечательными. Все.

Для одного шотландца я писала письма. С трудом верилось, что он не умел ни читать, ни писать, будучи едва ли не самым умным в госпитале. Тем не менее я послушно писала письма его отцу. Для начала он садился в кровати и ждал, пока я приготовлюсь.

– Сейчас будем писать письмо моему отцу, сестра, – говорил он.

– Так. «Дорогой папа», – начинала я. – Что дальше?

– Ох, напишите ему что-нибудь приятное.

– Хорошо, но все-таки скажите мне поточнее.

– Я уверен, вы сами знаете.

Но я настаивала, чтобы он хотя бы намекнул на содержание своего письма. Тогда возникали некоторые подробности: о госпитале, в котором он лежал, питании и все в таком духе. Потом он останавливался.

– Вот и все, думаю.

– «С любовью от преданного сына»? – предполагала я. Он глазел на меня, пораженный.

– Нет, ну что вы, сестра. Наверное, вы можете придумать что-нибудь получше.

– А чем плохо так?

– Вы могли бы сказать «от уважающего вас сына». Мы никогда не говорим такие слова, как «любовь» или там «преданный», во всяком случае, мой отец.

Я исправила.

В первый раз, когда мне пришлось сопровождать раненого на операционный стол, я чуть было не опозорилась. Вдруг стены операционной закружились, и только крепкое объятие другой сестры спасло меня от полной катастрофы. Никогда не думала, что при виде крови и открытой раны я до такой степени ослабею. Я едва осмеливалась поднять глаза на сестру Андерсон, когда она подошла ко мне позже.

– Не надо обращать на это внимание, сестра, – сказала она. – В первый раз со всеми так случается. И, кроме всего прочего, вы не были готовы к такой жаре и запаху эфира; у вас могли возникнуть позывы к рвоте, к тому же это полостная операция живота – одна из самых тяжелых на вид.

– О, сестра, как вы думаете, в следующий раз я справлюсь?

– Нужно будет попробовать еще раз, посмотреть, выдержите ли вы. Но даже если нет, надо продолжать до тех пор, пока не сможете. Верно?

– Да, – сказала я. – Верно.

В следующий раз меня послали на легкую операцию, и я выдержала. С тех пор у меня не было никаких проблем, если не считать, что я отводила взгляд от скальпеля, которым хирург полосовал тело. После того как он делал разрез, я уже могла спокойно, и даже с интересом, наблюдать за происходящим. Верно, что ко всему можно привыкнуть.

Глава вторая

– Думаю, это неправильно, Агата, – сказала однажды мамина старая подруга, – что вы ходите работать в госпиталь по воскресеньям. В воскресенье нужно отдыхать. У вас должны быть выходные.

– Как вы это себе представляете? Кто промоет раны, выкупает больных, заправит кровати и сменит повязки, если по воскресеньям некому будет работать? – спросила я. – Могут ли они обойтись без всего этого двадцать четыре часа, как вы думаете?

– О, дорогая, я совсем не имела этого в виду. Но надо как-то договориться о замене.

За три дня до Рождества Арчи неожиданно получил увольнительную. Мы с мамой поехали в Лондон повидать его. У меня в голове засела мысль, что мы должны пожениться. Очень многие поступали так в то время.

– Не понимаю, – сказала я, – почему мы должны проявлять осмотрительность и думать о будущем, когда люди погибают каждый день?

Мама согласилась.

– Ты права, – сказала она. – Я думаю, теперь глупо думать о таких вещах, как риск.

Мы не говорили об этом, но, конечно, Арчи мог погибнуть в любой момент. Жертв было уже много. Люди с трудом верили всему происходящему. Среди моих друзей многих призвали в армию. Каждый день, читая газеты, мы узнавали о гибели солдат, часто наших знакомых.

Мы не виделись с Арчи всего три месяца, но они протекли как бы в ином измерении времени. За этот короткий период я прожила совсем другую, новую жизнь: пережила смерть друзей, страх перед неизвестностью, перевернулись сами жизненные основы. Арчи тоже приобрел новый жизненный опыт, но в другой области. Он близко столкнулся со смертью, поражением, отступлением, страхом. Мы прошли длинные и разные дороги. Мы встретились, как чужие.

Нам надо было снова узнавать друг друга. Расхождения обнаружились с первого же момента. Его почти показная беззаботность, легкомыслие – чуть ли не веселость – огорчили меня. Я была слишком молода, чтобы понять, что для него это был лучший способ существовать в его новой жизни. Я же, напротив, стала более серьезной, мои чувства стали глубже, легкомысленное девичество осталось позади. Мы изо всех сил старались снова обрести друг друга и с ужасом убеждались, что у нас ничего не выходит.

В одном Арчи проявил полную твердость – и абсолютно открыто объявил об этом сразу же – ни о какой женитьбе не может быть и речи.

– Нельзя придумать ничего глупее, – сказал он. – Все мои друзья тоже так считают. Слишком эгоистично и совершенно неправильно жениться очертя голову и оставить после себя молодую вдову, а может быть, и с ребенком.

Я не согласилась с ним. Я страстно отстаивала свое мнение. Но одной из характерных черт Арчи была полная и постоянная уверенность в своей правоте. Он всегда был убежден, что поступает и будет поступать правильно. Я не хочу сказать, что он никогда не изменял своего мнения, – это случалось с ним, он мог передумать и делал это иногда совершенно внезапно. На глазах изумленных зрителей он мог ни с того ни с сего назвать белое черным и черное белым. Я приняла его решение, и мы условились насладиться несколькими драгоценными днями, которые нам выпало провести вместе.

План состоял в том, чтобы после двух дней в Лондоне мы вместе поехали на Рождество к его отчиму и маме в Кливтон.

Разумное и добропорядочное решение. Но перед отъездом в Кливтон мы страшно поссорились, хотя и по смехотворному поводу.

В день нашего отъезда Арчи пришел утром в отель с подарком. Это был великолепный дорожный несессер, оснащенный всеми возможными принадлежностями туалета, – его не постеснялась бы захватить с собой, отправляясь на Лазурный берег, любая миллионерша. Если бы он подарил мне кольцо или браслет, пусть даже очень дорогие, я бы не сердилась и с удовольствием и гордостью приняла бы их, но при виде несессера почувствовала, как все во мне закипело. Я сочла этот подарок абсурдно экстравагантным – к тому же я никогда не буду им пользоваться! Что толку возвращаться в госпиталь с этой вещицей, пригодной для мирного пребывания на роскошном курорте за границей? Я сказала, что не хочу несессера, и пусть он заберет его обратно. Арчи рассердился; я рассердилась. Я заставила его забрать злополучный подарок обратно. Через час он вернулся, мы помирились и никак не могли понять, что на нас нашло. Можно ли так распускаться? Арчи заметил, что причиной всему – глупый подарок. Я ответила, что вела себя неблагодарно. В результате этой ссоры и последовавшего примирения мы стали чуть ближе друг другу.

Мама уехала обратно в Девон, а мы с Арчи отправились в Клинтон. Моя будущая свекровь продолжала вести себя со своей очаровательно преувеличенной ирландской экзальтированностью. Кэмпбелл, ее второй сын, сказал мне:

– Мама – очень опасная женщина.

Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь прекрасно понимаю, что он имел в виду. Самые горячие чувства, которые она проявляла, могли в мгновение ока смениться противоположными. То она обожала свою будущую невестку, то по неизвестной причине решала, что никого хуже меня на свете быть не может.

Путешествие оказалось очень утомительным: на вокзалах по-прежнему царил полный хаос, поезда опаздывали. В конце концов, мы добрались до дома, и нас встретили с распростертыми объятиями. Я отправилась спать, измученная путешествием и всеми дневными переживаниями, испытывая, как обычно, мучительную стеснительность и не зная точно, как вести себя со своими будущими родственниками. Прошло полчаса или час. Я уже легла, но еще не заснула, когда в дверь постучали. Я встала, открыла. Это был Арчи. Он вошел, захлопнул за собой дверь и отрывисто сказал:

– Я изменил мнение. Нам нужно пожениться. Сейчас же. Мы поженимся завтра.

– Но ты сказал…

– О, к дьяволу все, что я сказал. Ты была права, а я нет. Ясно, что мы должны поступить именно так. У нас остается два дня до моего отъезда.

Я села на постель, чувствуя, что у меня слабеют ноги.

– Но ты… ты был так уверен.

– Какое это имеет значение? Я передумал.

– Да, но… – мне хотелось высказать так много, что я вообще не могла найти ни одного слова. Всю жизнь я страдала от того, что именно в те моменты, когда надо было высказаться с наибольшей ясностью, язык у меня прилипал к гортани.

– Но все это страшно трудно, – слабо возразила я. Я всегда отлично видела все, чего не замечал Арчи: тысячу препятствий, которые неизбежно встанут на нашем пути. Арчи обращал внимание только на цель. Сначала ему показалось безумием жениться в разгар войны; днем позже с точно такой же определенностью он решил, что единственно правильное, что мы можем сделать, это немедленно пожениться. Материальные затруднения, боль, которую мы причиним нашим близким, не имели для него ровно никакого значения. Мы ссорились так же, как двадцать четыре часа назад, выдвигая противоположные аргументы. Нет нужды говорить, что он снова победил.

– Но я не верю, что мы сумеем так срочно пожениться, – усомнилась я. – Это ведь трудно.

– Очень даже сумеем, – весело возразил Арчи. – Мы получим специальное разрешение или что-нибудь в этом роде от архиепископа Кентерберийского.

– Это не будет слишком дорого?

– Да, наверное. Но, думаю, все устроится. В любом случае, все решено, и у нас нет времени, чтобы поступать по-другому. Завтра Сочельник. В общем, договорились?

Я вяло согласилась. Он ушел, а я не могла заснуть. Что скажет мама? Что скажет Мэдж? Что скажет мама Арчи? Почему Арчи не согласился, чтобы мы поженились в Лондоне, где все было так просто и легко. Ну что ж, раз так, пусть будет так. В полном изнеможении я наконец заснула.

Многое из того, что я предвидела, началось утром следующего дня. Пег жестоко раскритиковала наши планы. Она впала в настоящую истерику и, рыдая, удалилась к себе в спальню.

– Чтобы так поступил со мной мой собственный сын, – всхлипывала она, поднимаясь по лестнице.

– Арчи, – сказала я, – давай лучше не будем. Твоя мама страшно расстроена.

– Какое мне дело, расстроена она или нет? – заявил Арчи. – Мы помолвлены уже два года, и ей пора привыкнуть к этой мысли.

– Но, похоже, что сейчас она страшно недовольна.

– Вот так вот обрушить на меня сразу все, – стонала Пег, лежа в темноте своей спальни с надушенным платком на лбу.

Мы с Арчи переглянулись, как побитые собаки. На помощь пришел отчим Арчи. Он увел нас из комнаты Пег и сказал:

– По-моему, вы поступаете совершенно правильно. Не беспокойтесь за Пег. Она всегда ведет себя так, когда пугается. Она очень любит вас, Агата, и будет в восторге, когда все уладится. Но не ждите от нее восторга сегодня. Сейчас уезжайте и действуйте. Вам не следует терять время. Запомните хорошенько, что я вас одобряю от всей души.

Хотя утром этого дня я пребывала в страхе и отчаянии, через два часа ощутила полную готовность бороться со всеми препятствиями. Чем более непреодолимыми становились преграды к осуществлению нашего намерения, чем более несбыточным оно казалось, тем решительнее мы с Арчи боролись за достижение цели.

Сначала Арчи посоветовался с директором своей приходской школы. По его словам, специальное разрешение можно было получить за двадцать пять фунтов. У нас с Арчи не было двадцати пяти фунтов – не важно, мы могли одолжить их. Беда состояла в том, что разрешение выдавали только лично. На Рождество, конечно, все было закрыто, так что пожениться в тот же день не получалось. Тогда мы пошли в городскую регистратуру. Там тоже нас ждал отказ. Заявление надо было подавать за четырнадцать дней до брачной церемонии. Время бежало. Вдруг из-за своего стола поднялся какой-то очень любезный клерк, которого мы сначала не заметили, подошел к нам и обратился к Арчи:

– Вы ведь живете здесь, не так ли? Я имею в виду, что ваша мать и отчим постоянно живут здесь?

– Да.

– В таком случае вы не нуждаетесь в том, чтобы подавать заявление заранее. Вы можете купить обычное разрешение и пожениться в вашей приходской церкви сегодня днем.

Разрешение стоило восемь фунтов. Восемь фунтов мы наскребли. После чего началась бешеная гонка.

Мы бросились искать викария, в церкви его не оказалось. Он обнаружился в доме одного из наших друзей и, испуганный, согласился обвенчать нас. Мы ринулись обратно домой, к Пег, чтобы что-нибудь перекусить.

– Не смейте со мной разговаривать, – зарыдала она, – не смейте со мной разговаривать! – и захлопнула дверь у нас перед носом.

Время поджимало все больше и больше. Мы снова побежали в церковь св. Эммануэля. Выяснилось, что нам необходим еще один свидетель. Уже готовая к тому, чтобы выскочить на улицу и обратиться к любому прохожему, я вдруг, по счастливой случайности, встретила девушку, с которой познакомилась в Кливтоне за два года до того. Ивонн Буш, тоже испуганно, решилась экспромтом исполнить роль невестиной подружки и нашего свидетеля. Мы ринулись обратно. В это время церковный органист занимался на своем инструменте и предложил исполнить свадебный марш.

Прямо перед началом церемонии мне пришла в голову печальная мысль, что еще ни одна невеста не была столь мало озабочена своим подвенечным нарядом. Ни белого платья, ни фаты. Я была одета в обыкновенную юбку и блузку, на голове красная бархатная шляпка, и у меня не оказалось времени даже для того, чтобы сполоснуть руки и лицо. Этот факт рассмешил нас обоих.

Вяло прошла церемония, и нам осталось преодолеть послед-нее препятствие. Так как Пег по-прежнему находилась в невменяемом состоянии, мы решили ехать в Торки, остановиться там в «Гранд-отеле» и провести Рождество с моей мамой. Но сначала надо было, конечно, позвонить ей и рассказать обо всем, что произошло. Соединиться с Торки оказалось невероятно трудно, а разговор не принес особого счастья. Дома оказалась Мэдж, которая реагировала на мое сообщение весьма раздраженно:

– Так огорошить маму! Разве ты не знаешь, что у нее слабое сердце! Ты совершенно бесчувственная!

Мы втиснулись в переполненный поезд и к полуночи добрались до Торки, в отеле нам удалось добиться комнаты с телефоном. Меня по-прежнему не покидало чувство вины: мы причинили всем столько беспокойства и огорчений. Все, кого мы любили, были недовольны. Я предавалась этим печальным размышлениям – в отличие от Арчи. Не думаю, чтобы он хоть на мгновение задумался, а если и да, то вряд ли хоть сколько-нибудь озаботился: жалко, конечно, что все огорчились и всякое такое, но что же поделаешь? В любом случае, мы поступили правильно, он не сомневался в этом. Но была одна вещь, которая действительно волновала его. Выходя из поезда, он с заговорщической миной показал мне еще один предмет багажа.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒