Плач Пресвятой Девы

7. Плач Пресвятой Девы

«Иисус! Иисус! Где Ты? Ты еще слышишь Меня? Слышишь ли Свою бедную Маму, что теперь кличет Твое Имя, так долго хранимое в сердце? Твое святое и благословенное Имя, ставшее Моей любовью, любовью Моих уст, ощущавших привкус меда, когда они произносили его, а сейчас, напротив, чувствующих при его произнесении горечь Твоих губ, эту жестокую горькую смесь. Твое Имя – любовь Моего сердца, которое выпрыгивало от радости, повторяя его. Точно так же оно расширилось, чтобы разогнать свою кровь и вместить Тебя, и облачить Тебя ею, когда Ты сошел ко Мне с Небес, такой крошечный, такой неприметный, что мог уместиться в чашечке цветка дикой мяты, Ты, столь великий, могущественный, умалившийся до человеческого зародыша ради спасения мира. Твое Имя – боль Моего сердца, теперь, когда Тебя оторвали от ласк Твоей Мамы и бросили в руки палачей, замучивших Тебя до смерти!

И вот Мое сердце раздавлено тяжестью Твоего Имени. Столько лет Я сберегала его в душе, и чем больше усиливалась Твоя скорбь, тем сильнее оно кричало во Мне, пока, наконец, душа Моя не сокрушилась, как будто на нее наступили ноги какого-то исполина. О, как велика Моя скорбь, как она угнетает Меня, разбивает, и нет ничего, что могло бы ее утешить! К кому Я обращаюсь Твоим Именем? Никто не отвечает на Мой крик. Даже если бы от этого крика раскололся камень, прикрывший Твою гробницу, Ты бы не внял ему, потому что Ты мертв. Ты больше не слышишь Свою Маму!

8. Сколько раз Я звала Тебя, Сын, за эти тридцать четыре года! С тех пор, как Я узнала, что должна стать Матерью, и что Мое Дитя будет носить имя „Иисус“! Ты еще не родился, а Я, поглаживая живот, в котором Ты возрастал, уже тихо звала: „Иисус!“, и казалось, Ты шевелился, отвечая Мне: „Мама!“

Я уже наделяла Тебя голосом. Мне уже снился Твой голос. Я его слышала прежде, нежели он раздался. И когда Я услыхала его, такой слабенький и дрожащий, как у новорожденного ягненка, той холодной ночью, в которую Ты родился, Я испытала бездну счастья… и думала, что узнала также и бездну страданий, поскольку Мое Дитя плакало от холода, от неудобства, своими первыми слезами Спасителя, а у Меня не было ни очага, ни купели, и Я не могла претерпеть все это вместо Тебя, Иисус. И очагом и подушкой служило только Мое лоно, да Моя любовь, боготворившая Тебя, Мой святой Сын.

Я думала, что узнала бездну страданий… Это было только начало страданий, только утро. А сейчас – полдень, самое дно. Та самая бездна, которой Я теперь коснулась после того, как спускалась в нее в течение тридцати четырех лет, подталкиваемая многими вещами, и наконец, сегодня – Твоим крестом – оказалась повержена на самое ужасное дно.

Когда Ты был малышом, Я баюкала Тебя напевая: „Иисус, Иисус!“ Разве есть созвучие прекраснее и святее этого Имени, которое и ангелов на Небесах побуждает улыбаться? Для Меня оно было прекраснее ангельского пения, такого сладостного, раздававшегося Рождественской ночью. Через него Я заглядывала внутрь Небес, и видела целое Небо. А сейчас, призывая Тебя, мертвого, не слышащего и безответного, как будто Тебя никогда и не существовало, Я вижу Преисподнюю, весь Ад. Вот, теперь Я понимаю, что значит быть проклятыми. Это не иметь больше возможности позвать: „Иисус!“. Ужас! Ужас! Ужас!.. 9. Как долго для Твоей Мамы продлится этот ад? Ты говорил: „По прошествии трех дней Я восстановлю этот Храм“. Весь день Я повторяю Себе эти Твои слова, чтобы не упасть замертво, чтобы быть наготове встретить Твое возвращение и снова Тебе послужить… Но как Я выдержу эти три дня, зная, что Ты мертв? Три дня смерти Того, кто есть Моя Жизнь?

Но как же так? Ты, который все знаешь, поскольку обладаешь беспредельной Мудростью, не знаешь об этом, о переживании Своей Мамы? Разве Ты не мог представить его Себе, вспоминая тот день, когда Ты потерялся в Иерусалиме и видел, как Я протискивалась через толпу, собравшуюся вокруг Тебя, с лицом потерпевшей кораблекрушение и выбравшейся на сушу после смертельной борьбы с волнами, с лицом женщины, обессилевшей в страданиях, лишившейся всего, постаревшей и сломленной? И тогда Я могла думать, что Ты всего лишь потерялся. Могла убедить Себя в том, что это именно так. Сегодня нет. Сегодня не так. Я знаю, что Ты умер. Никакие иллюзии невозможны. Я видела, как Тебя убили. Вот, даже если бы Я ничего не помнила от горя, вот тут Твоя Кровь, на Моем покрывале, и она говорит Мне: „Он умер! У Него больше нет крови! Эта – последняя, излившаяся из Его Сердца!“. Из Его Сердца! Из Сердца Моего Ребенка! Моего Сына! Моего Иисуса! О! Боже милостивый, не заставляй Меня вспоминать, что они пронзили это Сердце!..

10. Иисус! Не могу оставаться здесь, одна, пока Ты там, один. Я, несмотря на то, что никогда не любила путей этого мира и людских толп, и Ты знаешь это, с тех пор, как Ты оставил Назарет, все чаще и чаще отправлялась за Тобой, чтобы не жить вдалеке от Тебя. Не могла жить далеко от Тебя. Я противостояла любопытству и насмешкам, не считалась с трудностями, потому что они были ничто по сравнению с возможностью Тебя видеть и жить там, где Ты. Но теперь Я тут одна. И Ты там один! Почему Меня не оставили в Твоей гробнице? Я бы расположилась возле Твоего ледяного ложа, держа Твою руку в Моей, чтобы Ты чувствовал, что Я близко… Нет, чтобы Я чувствовала, что Ты близко. Ты ведь ничего не чувствуешь. Ты умер!

Как часто Я проводила ночи возле Твоей колыбели в молитве, любви и любовании Тобой! Хочешь, расскажу Тебе, как Ты спал, сжав Свои кулачки, как два цветочных бутона, около святого личика? Хочешь, расскажу, как Ты улыбался во сне и, наверняка вспоминая о мамином молоке, не просыпаясь, делал сосущие движения? Хочешь, расскажу, как Ты просыпался и раскрывал глазки, и смеялся, видя Меня склонившейся над Твоим лицом, и с радостным нетерпением протягивал Свои ручонки, просясь на руки, и с криком, нежным как трель черноголовки, требовал Свою пищу? Ах! Как счастлива Я бывала, когда Ты прикладывался к Моей груди, и Я чувствовала на ней тепло Твоей гладкой щеки и ласку Твоих ручек! Ты не мог оставаться без Своей Мамы.

А теперь Ты один! Прости Меня, Сын, что оставила Тебя одного. Что не возмутилась первый раз в жизни и не осталась там. Мое место было там. Я бы меньше отчаивалась, если бы осталась возле Твоего погребального ложа – приводить в порядок пеленки, как в давние времена, менять их… И если Ты не мог бы улыбаться и разговаривать со Мной, Мне бы все же казалось, что у Меня снова есть дитя. Я бы прижимала Тебя к сердцу, чтобы Ты не чувствовал холода камня и жесткости мраморной плиты. Не держала ли Я уже Тебя сегодня? Сын всегда поместится на коленях у матери, даже если он взрослый мужчина. Сын для мамы – всегда ребенок, даже если он снят с креста, и весь в ранах и язвах.

11. Сколько их! Сколько ран! Сколько боли! О! Мой Иисус, Мой Иисус весь изранен! Так изранен! Так убит! Нет. Нет. Господи, нет! Это не правда! Я сошла с ума! Иисус мертв? Я в бреду. Иисус не может умереть! Страдать – да. Умереть – нет. Он сама Жизнь. Он Сын Божий. Он Бог. Бог не умирает.

Не умирает? Тогда почему Он назван Иисусом? Что значит „Иисус“? Это значит… о! значит: „Спаситель“! Он умер! Умер, потому что Он Спаситель! Он должен был спасти всех, потеряв Себя самого… Я не в бреду. Нет. Я не сошла с ума. Нет. Если бы! Я бы меньше страдала! Он умер. Вот Его Кровь. Вот Его венец. Вот эти три гвоздя… которыми, которыми Его пронзили!

Люди, посмотрите, чем вы пронзили Бога, Моего Сына! И Я должна прощать вас. И должна любить вас. Потому что Он вас простил. Потому что Он сказал Мне любить вас! Сделал Меня вашей Матерью, Матерью убийц Моего Ребенка! Одно из Его последних слов, вырвавшихся во время предсмертной агонии… „Мать, вот сын Твой… Твои сыновья!“ И даже если бы Я не была Той, которая повинуется, сегодня Я должна была бы повиноваться, потому что это была воля умирающего.

Смотри. Смотри, Иисус. Я прощаю. Я люблю их. Ах! Во Мне разрывается сердце от этого прощения и от этой любви! Я прощаю их и люблю, слышишь Меня? Молюсь за них. Вот, молюсь за них… Закрываю глаза, чтобы не видеть этих орудий Твоего мучения, чтобы суметь их простить, суметь полюбить, суметь ходатайствовать за них. Каждый гвоздь распинает Мое желание не прощать, не любить и не молиться за Твоих палачей.

12. Мне нужно, Мне хочется думать, что Я у Твоей колыбели. Я и тогда молилась за людей. Но тогда это было легко. Ты был жив, а Я, хоть и знала, что люди жестокие, никогда не допускала мысли, что они могут быть такими по отношению к Тебе, который облагодетельствовал их сверх всякой меры. Молилась, уверенная, что Твое слово сделает их лучше. Говорила им в Своем сердце, глядя на них: „Сейчас вы злы и больны, братья. Но вскоре Он заговорит. Вскоре Он победит в вас Сатану. Подарит вам утраченную Жизнь!“. Утраченную Жизнь! Это Ты, Ты, Ты утратил Свою жизнь ради них, Мой Иисус! Если бы тогда, когда Ты был еще в пеленках, Я могла бы увидеть ужас этого дня, Мое сладкое молоко от горя превратилось бы в яд! Симеон сказал: „Меч пронзит Тебе сердце“ (Лк. 2:25-35). Меч? Целый лес мечей! Сколько ран нанесли Тебе, Сын? Сколько раз Ты стонал? Сколько мучений перенес? Сколько капель крови пролил? Так вот, каждая – это меч в Меня. Лес мечей. У Тебя на коже нет ни одного живого места. И у Меня не осталось ни одного, которое бы не ранили. Мне прокололи тело и пронзили насквозь сердце. 13. Когда Я ждала Твоего рождения, то приготовила Тебе одежду и пеленки из самого мягкого на свете льна. Я не обращала внимания на цену, лишь бы вовремя обзавестись ими. Как Ты был красив в этих Маминых пеленках! Все говорили Мне: „Женщина, ваш Ребенок прекрасен!“. Ты был прекрасен! Из белых одежд выступало Твое розовое личико, глазки были голубее лазури, а головка казалось окутанной золотистым туманом, настолько Твои волосы были белокурые и мягкие. И пахли они как едва распустившийся цветок миндаля. Думали, что Я их надушила. Нет. У Моего Сокровища не было других благоуханий, кроме пеленок, выстиранных Мамой, согретых поцелуями Ее губ и Ее сердца. Никогда Я не уставала, делая что-то для Тебя…

А сейчас? Сейчас Я больше ничего не могу для Тебя сделать. Три года Ты был вдали от дома. Но Ты все еще был целью Моих будней. Думать о Тебе. О Твоей одежде. О Твоей пище: замесить теста и напечь хлеба, заботиться о пчелах, чтобы у Тебя был мед, ухаживать за растениями, чтобы они давали Тебе фрукты. Как Ты любил все то, что приносила Тебе Твоя Мама! Никакая еда с богатой трапезы, никакая одежда из дорогой ткани не шли для Тебя в сравнение с тем, что соткано, сшито, выращено и собрано руками Твоей Мамы. Когда Я приходила к Тебе, Ты сразу смотрел на Мои ладони, так же, как делал это, когда был маленьким, а Иосиф и Я дарили Тебе наши небогатые подарки, чтобы Ты чувствовал, что Ты наш „Царь“. Ты никогда не был жадным, Дитя Мое; но Ты искал любви, именно она была Твоей пищей, и в наших заботах Ты находил ее. Даже сейчас искал и находил ее, Мой бедный Сын, так мало любимый этим миром!

И больше ничего. Все кончено. Больше ничего для Тебя не сделает Твоя Мама. Тебе больше ничего не нужно. Теперь Ты один… и Я одна… О! счастлив Иосиф, что не дожил до этого дня! Я бы тоже не хотела! Но тогда у Тебя не было бы даже такого утешения, как видеть Твою бедную Маму. Ты бы остался на кресте один, так же, как в гробнице. Один со Своими ранами.

14. О, Боже! Боже, сколько ран у Твоего Сына, у Моего Сына! Как Я смогла увидеть их и не умереть, Я, которая падала в обморок, когда Ты, еще ребенком, получал ссадины? Однажды Ты упал в Назаретском саду и расшиб лоб. Всего несколько капель крови. Но Мне, ощутившей, что умираю при виде капель Твоей Крови во время Обрезания, так что Иосиф должен был Меня поддерживать, поскольку Я дрожала как умирающая, Мне показалось, что эта маленькая ранка может Тебя убить, и Я больше врачевала ее слезами, чем водой или маслом, и не успокаивалась, пока кровь не перестала идти. В другой раз, во время обучения ремеслу Ты поранился пилой. Небольшая ранка. Но для Меня это было, как если бы эта пила распилила Меня пополам. Я не могла успокоиться до тех пор, пока, наконец, через шесть дней Твоя рука не поправилась.

А теперь? А теперь? Теперь в Твоих ладонях, ступнях, грудной клетке – открытые раны, теперь Твое тело все изодрано, лицо повреждено, то лицо, которое Я не осмеливалась потревожить поцелуем, и лоб, и затылок покрыты язвами. И никто не дал Тебе ни лекарств, ни утешения.

15. Взгляни на Мое сердце, о Боже, поразивший Меня через Мое Чадо! Взгляни на него! Не истерзано ли оно подобно Плоти Сына, Твоего и Моего? Удары бича градом падали на Меня в то время, когда Его бичевали. Существует ли расстояние для любви? Я выносила мучения Моего Сына! Лучше бы Я одна их выносила! И лежала бы на могильной плите! Взгляни на Меня, о Боже! Не кровоточит ли Мое сердце?

Вот ожерелье шипов. Я чувствую его. Это пояс, который стягивает и пронзает Меня. Вот отверстия от гвоздей: три острия, вонзившиеся в сердце. О! эти удары! эти удары! Как не поколебалось Небо от этих кощунственных ударов по Телу Бога? И Я не могла кричать! Не могла ринуться и вырвать оружие из рук этих убийц, чтобы защитить Мое, уже умирающее, Дитя. Но вынуждена была внимать этому, внимать… и оставаться в бездействии! Удар по гвоздю, и гвоздь входит в живую плоть. Еще один удар, и он входит еще сильнее. Еще и еще удар, и они крушат кости, сухожилия и сосуды, пронзая тело Моего Ребенка и сердце Его Мамы! А когда Тебя поднимали на кресте? Сколько Ты должен был претерпеть, святой Сын! До сих пор вижу, как разрывается Твоя ладонь от удара в момент его падения. Мое сердце так же разорвано, как эта ладонь.

Я, как и Ты, раненная, исхлестанная, исколотая, избитая, пронзенная. Я не была с Тобой на кресте. Но посмотри на Меня, на Свою Маму. Отличаюсь ли Я от Тебя? Нет, в наших муках нет разницы. Более того, Твоя уже закончилась. Моя же все еще свирепствует. Ты больше не слышишь лживых обвинений; Я же их слышу. Ты больше не слышишь ужасных проклятий. А Я слышу. Ты уже не чувствуешь ни ран от шипов и гвоздей, ни лихорадочного жара. Меня же всю сжигает огонь, Я подобна умирающей в бреду и жажде.

16. Если бы Мне позволили дать Тебе хоть каплю воды. Или слез, коль скоро человеческая жестокость лишила Творца воды, Им же созданной. Я долго кормила Тебя грудью, потому что мы были бедны, Сын Мой, и из-за бегства в Египет многое потеряли, и заново должны были находить кров, мебель, одежду и пищу, не зная, насколько продлится это изгнание и что мы обрящем, вернувшись на родину. Я кормила Тебя грудью дольше обычного, чтобы Ты не чувствовал недостатка в еде. Пока мы не взяли козочку, Твоей козочкой была Я, Мамино Дитя. У Тебя уже были зубки, и Ты кусался… О, счастье видеть Твой смех во время детских шалостей!

Ты порывался ходить. Ты был таким здоровым и крепким. Я часами поддерживала Тебя и не чувствовала боли в пояснице от того, что все время над Тобой наклонялась, пока Ты делал свои шажки, приговаривая: „Мама, Мама!“. О, блаженство слышать, как Ты нараспев произносишь это слово! Сегодня Ты так же сказал: „Мама, Мама!“. Но Твоя Мама ничего не могла кроме того, что видеть, как Ты умираешь! Не могла даже погладить Твои ступни! Ступни? Ах, если бы Я и могла до них дотянуться, Я бы не дотронулась, чтобы не усиливать Твои мучения. Как больно должно было быть Твоим ногам, о Мой Иисус!

Если бы Я могла подняться к Тебе и поместиться между деревом креста и Твоим Телом, чтобы смягчить Твои удары о древесину во время судорог последней агонии! Я все еще слышу, как Твоя голова колотится о дерево в предсмертных спазмах. И этот звук, этот звук сводит Меня с ума. Он у Меня внутри… как молоток…

Вернись, вернись, дорогой, любимый, святой Мой Сын! Я умираю. Я не выдержу такого отчаяния. Яви Мне снова Свой Лик. Позови Меня опять. Я не могу представить Тебя безмолвным, невидящим, холодным и безжизненным трупом.

О! Отец, помоги Мне Ты! Иисус не слышит Меня! Разве не закончились Страдания? Разве все не свершилось? Разве не достаточно этих гвоздей, этих шипов, этой крови, этих Моих слез? Что еще требуется для исцеления человека?

17. Отец, Я перечисляю Тебе орудия Его страданий и Моих слез. Но это лишь самое меньшее. Умирать от сверхчеловеческих мучений Его заставило то, что Ты покинул Его. И это же заставляет Меня кричать. Я больше не слышу Тебя! Где Ты, Святой Отец? Я была исполнена Благодати. Ангел говорил: „Радуйся, Мария, исполненная Благодати, Господь с Тобою, и благословенна Ты среди всех женщин“ (Лк. 1:28).

Нет. Не правда! Не правда! Я словно грешница, проклятая Тобой за свой грех. Ты больше не со Мной. Благодать отступила, как будто Я вторая греховная Ева. Но Я всегда была верна Тебе. Чем Я Тебе не угодила? Ты поступал со Мной так, как считал нужным, и Я всегда отвечала Тебе: „Да, Отец. Я готова“. Так значит, ангелы способны солгать? И Анна (Анна, дочь Фануила – наставница Марии в юности, пророчица (Лк.2:36) 354 тоже, которая уверяла Меня, что Ты пошлешь Мне Своего ангела в скорбный час? Я одна. Нет больше милости в Твоих очах, и нет больше во Мне Твоей Благодати. Нет больше и ангела. Так значит, святые лгут? А если они не лгут, и Я заслужила этот час, то чем же Я Тебе не угодила?

А Иисус? Чего не доставало Твоему Агнцу, чистому и кроткому? Чем Он так оскорбил Тебя, что помимо страдания за людей Он должен был испытать еще и безмерное мучение богооставленности? И потом Он… Он был Твоим Сыном и призывал Тебя тем же голосом, что заставлял Землю содрогаться и трястись, плача от жалости. Как мог Ты оставить Его одного в этой муке?

Бедное Сердце Иисуса, Он так любил Тебя! Где этот знак Его сердечной раны? Вот он. Вот этот знак, Отец. Тут отпечаток Моей ладони, проникшей в отверстие от копья. Тут… Тут… Ни рыдания, ни поцелуи Его Мамы, которая выплакала все глаза и истощила губы, плача и целуя, не сотрут его. Печать эта вопиет и упрекает. Эта печать взывает к Тебе от Земли громче, нежели кровь Авеля. И Ты, проклявший Каина и отомстивший ему, не стал вмешиваться ради Моего Авеля, уже окровавленного Своими Каинами, и попустил это людское глумление! Ты раздробил Ему Сердце тем, что покинул Его и оставил словно обнаженным, чтобы Я увидела это и тоже была раздавлена. Но Я не в счет. А вот за Него, за Него Я прошу Тебя и призываю ответить. Ты не должен был…

18. О! прости! Прости, Святой Отец! Прости Мать, оплакивающую Свое Дитя… Он умер! Мой Сын умер! Умер с пронзенным Сердцем! О! Отец! Отец, сжалься! Я люблю Тебя! Мы любили Тебя, и Ты Нас так любил. Как Ты допустил, чтобы было ранено Сердце Нашего Сына? О! Отец!.. Отец, сжалься над бедной женщиной! Я богохульствую, Отец! Я Твоя служанка, никуда не годная, дерзаю Тебя упрекать! Помилуй! Ты был благ. Ты был благ. Эта рана, именно эта рана (Рана в сердце, нанесенная копьем Лонгина) была той единственной, что не причинила Ему боли. Твое невмешательство позволило Ему умереть до заката и избежать последующих мучений.

Ты был благ. Ты все делаешь во благо. Это мы существа, не умеющие понять. Ты был благ. Благ! Душа Моя, повторяй эти слова, чтобы вытащить жало твоих страданий. Бог благ и всегда любил тебя, Моя душа. С колыбели до настоящего момента любил тебя. Он подарил тебе всю радость этих Времен. Всю. Он подарил тебе Себя самого. Он был благ. Благ. Благ. Благодарю Тебя, Господи. Будь благословен за Твою безграничную доброту!

Спасибо. Иисус, говорю „спасибо“ также и за Тебя. Эту рану, Сын Мой, Ты по крайней мере не почувствовал! Я одна ощутила Ее в себе, увидев Твое Сердце отверстым. В Моем же сердце и сейчас Твое копье, и оно впивается и терзает. Но лучше так! Ты его не чувствуешь. Смилуйся, Иисус! Только один знак от Тебя! Одно прикосновение, одно слово для Твоей бедной Мамы с разорванным сердцем! Только знак, только знак, Иисус, если хочешь застать Меня живой по Твоем возвращении!»

[29 марта 1945]

19. Решительный стук в дверь заставляет всех вскочить. Хозяин дома „мужественно“ выбегает. Мария Зеведеева хотела бы, чтобы ее Иоанн последовал за ним и проводил бы его до внутреннего двора. Остальные женщины, за исключением Магдалины, со стонами прижимаются друг к другу.

И именно она, Магдалина, быстро и уверенно подходит к дверям и спрашивает: «Кто там?»

Отвечает женский голос: «Я Ника. Мне нужно кое-что передать Матери. Откройте! Скорее. Патруль поворачивает».

Иоанн, освободившийся от своей матери и поспешивший к Магдалине, возится с множеством замков, надежно запертых в этот вечер. Открывает. Входит Ника с прислужницей и сопровождающим их крепким мужчиной. Дверь закрывают.

«У меня есть одна вещь…», – Ника плачет и не может продолжить…

«Что? Что?» – все обступают ее с любопытством.

«На Лобной горе… Я увидела Спасителя в таком состоянии… Я еще раньше приготовила набедренную повязку, чтобы Ему не пользоваться этими лохмотьями палачей… Но Он был настолько вспотевшим, с окровавленными глазами, что я решила дать Ему ее, чтобы Он вытерся. И Он это сделал… И вернул мне платок обратно. Я им больше не пользовалась… Я хотела сохранить его как реликвию, с Его потом и кровью. И видя ярость иудеев, мы с Плаутиной и другими римлянками, Лидией и Валерией, решили вместе вернуться назад. Из опасения, что это полотно у нас отберут. Эти римлянки – смелые женщины. Нас поставили в середину, меня и эту служанку, и прикрывали нас. Правда, они – осквернение (прикосновение к язычнику считалось для иудеев осквернением) для Израиля… и прикасаться к Плаутине было рискованно. Но это считается в спокойное время. Сегодня же все были не в себе… Дома я плакала… долго… Потом было землетрясение, и я потеряла сознание… А когда пришла в себя, захотела поцеловать это полотно и увидела… о!.. На нем было Лицо Искупителя!..»

«Покажи! Покажи!»

«Нет. Сначала Матери. Это Ее право».

«Она совсем обессилела! Не выдержит…»

«О, не говорите так! Наоборот, это будет Ей утешением. Предупредите Ее!»

20. Иоанн тихо стучится в дверь.

«Кто это?»

«Это я, Мать. Тут снаружи Ника… Пришла ночью… Принесла Тебе одну вещь на память… в подарок… Надеется ею Тебя утешить».

«О! лишь один подарок может Меня утешить! Его улыбающийся Лик…»

«Мать!» – Иоанн обнимает Ее, опасаясь, что Она может упасть, и говорит так, как будто сообщает истинное (т.е. непроизносимое вслух) Имя Божие: «Это он и есть. Его улыбающийся Лик, отпечатавшийся на полотне, которым Ника вытерла Его на Голгофе».

«О, Отец! Боже всевышний! Святой Сын! Вечная Любовь! Будьте благословенны! Это знак! Тот знак, которого Я у вас просила! Пусть, пусть она войдет!»

Мария садится, поскольку больше не может стоять и, пока Иоанн подает подглядывающим женщинам сигнал, что Нике можно пройти, Она берет себя в руки.

Ника входит и преклоняет колени вместе со своей служанкой. Иоанн, стоя возле Марии, поддерживает Ее рукой за плечи. Ника, не говоря ни слова, открывает сундучок, достает полотно и разворачивает его. И на Марию глядит Лик Иисуса, живой Лик Иисуса, печальный и все же улыбающийся.

Вытянув руки, Мария издает возглас любви и страдания. Столпившиеся в дверном проеме женщины отзываются эхом на этот возглас. И следуя Ее примеру, становятся на колени перед Ликом Спасителя.

Ника не находит слов. Она передает полотно в материнские руки и потом склоняется, чтобы поцеловать краешек. И после идет к выходу, не дожидаясь, пока Мария очнется от Своего восторга.

И уходит… Она уже снаружи, в ночи, когда о ней вспоминают… Ничего иного не остается, как только запереть входную дверь, как было до того.

Мария снова одна, так как все опять выходят. Ее душа пребывает в беседе с Образом Сына.

21. Проходит еще некоторое время, и Марфа прерывает молчание: «Что будем делать с мазями? Завтра суббота…»

«И мы не сможем ничего достать…», – подхватывает Саломия.

«А нужно было бы… Много фунтов (римский фунт – около 330 граммов) алоэ и мирры… но Его почти не омыли…»

«Нужно, чтобы все было готово к рассвету первого дня после субботы», – замечает Мария Алфеева.

«А стражники? Как с ними?» – спрашивает Сусанна.

«Скажем Иосифу, если нам не разрешат войти», – отвечает Марфа.

«Мы не сможем сами сдвинуть этот камень».

Магдалина возражает: «Ох! Впятером, говоришь, не сможем? Мы все здоровые… а остальное восполнит любовь».

«И потом с вами пойду я», – вступает Иоанн.

«Ты не годишься. Я не хочу лишиться еще и тебя, сын».

«Да, не думай об этом. Хватит и нас одних».

«А все-таки… кто даст нам эти благовония?»

Все пребывают в прострации…

Потом Марфа говорит: «Мы могли бы спросить у Ники, правда ли то, что касается Иоанны… восстаний…»

«В самом деле! Какие мы бестолковые. Тогда уж мы могли достать и ароматы. Когда мы возвращались, Исаак стоял на пороге…»

22. «Во дворце много баночек с маслами, и есть изысканный ладан. Я схожу и возьму», – и Мария Магдалина встает со своего места и надевает плащ.

Марфа кричит: «Ты не пойдешь!»

«Я пойду».

«Глупая! Тебя схватят!»

«Твоя сестра права. Не ходи!»

«О, какие же вы никчемные и крикливые женщины! Ничего не скажешь, хорошенькие последователи были у Иисуса! Вы что, уже исчерпали свой запас мужества? А я напротив: чем больше его использую, тем больше его становится».

«Я пойду с ней. Я мужчина».

«А я твоя мать, и запрещаю тебе это».

«Ты добра, Мария Саломия, и ты добр, Иоанн. Я пойду одна. Я не боюсь. Я знаю, что такое петлять ночью по дорогам. Я делала это тысячи раз ради греха… а теперь, когда иду, чтобы послужить Сыну Божию, должна бояться?»

«Но сегодня в городе неспокойно. Ты слышала, что говорил этот мужчина (хозяин дома)».

«Он трус. И вы вместе с ним. Я иду».

«А если тебя заметят солдаты?»

«Скажу: „Я дочь Феофила, сирийца, верного слуги Цезаря“. И меня отпустят. К тому же… перед молодой и красивой женщиной мужчина становится безопасным, как соломенная игрушка. К своему стыду, я это знаю…»

«Но как ты собираешься найти благовония во дворце, в котором годами никто не жил?»

«Ты так думаешь? О! Марфа! Разве ты не помнишь, что израильтяне вынудили вас покинуть его, так как он был местом моих любовных свиданий? У меня там было все, чтобы от меня еще больше теряли голову. Когда мой Спаситель исцелил меня, я припрятала в одном месте, известном только мне одной, алабастры (алабастр – дорогой сосуд из алебастра для хранения благовоний) и фимиамы, которые раньше использовала для любовных утех. И я поклялась, что единственными духами и курительными ладанами раскаявшейся Марии будут слезы о ее согрешениях и восхищение святейшим Иисусом. И что все, что осталось от нечестивого служения страстям и плоти, я посвящу только Ему и сберегу для Его помазания. И вот теперь пробил час. Так что я иду. А вы останьтесь. И не переживайте. Со мной пойдет ангел Божий, и ничего дурного не приключится. До свидания. Принесу вам новости. Ей ничего не говорите… А то лишь умножите Ее печаль...»

И Мария Магдалина выходит, уверенная и торжественная.

23. «Мама, это будет тебе уроком… Как если бы она сказала тебе: „Не позволяй миру считать твоего сына трусливым“. Завтра – впрочем, уже сегодня, ведь сейчас время второй стражи, – я пойду и разыщу товарищей, как хотела Она…»

«Суббота… нельзя ведь…», – возражает Саломия, чтобы удержать его.

«Вслед за Иосифом я повторю: „Суббота умерла“. Началась новая эра. И в ней другие законы, другие жертвы и обряды».

Мария Саломия утыкается головой в колени и плачет, больше не возражая.

«О! Может, узнаем о Лазаре!» – изнывает Мария Клеопова.

«Если отпустите меня, то узнаете. Потому что Симон Хананеец (Хананеец – другое прозвище Симона Зелота. Дело в том, что его матерью была рабыня отца, хананеянка по происхождению) получил указание привести их, моих товарищей, туда, к Лазарю. Иисус при мне говорил это Симону».

«Увы мне! Все там? Тогда все погибли!» – Мария Клеопова и Саломия отчаянно рыдают.

В слезах и ожиданиях проходит еще какое-то время. 24Затем возвращается Мария Магдалина. Торжествующая, нагруженная мешками, полными драгоценных баночек.

«Видите, ничего не случилось? Вот тут масло всех видов, и лаванда, и ладан, и смола бензойного дерева. Нет только мирры и алоэ… Я не нуждалась в горечи. И так ее испила достаточно… Но пока мы смешаем это, а завтра приобретем… о! за вознаграждение Исаак отдаст и в субботу… Приобретем мирру и алоэ».

«Тебя видели?»

«Никто. Вокруг не было даже летучих мышей».

«А солдаты?»

«Солдаты? Думаю, они храпят на своих койках».

«А как же восстания… аресты…»

«Они привиделись этому мужчине из страха…»

«Кто во дворце?»

«Левий с женой. Безмятежные, как дети. А вооруженные ополченцы исчезли… ах! ах! Славные у нас храбрецы, честное слово!.. Исчезли, как только узнали о приговоре. Правду говорю: Рим суров и применяет кнут… Но этим он заставляет бояться себя и служить себе. И там мужчины, а не кролики… О! да! Он говорил: „Моих последователей ждет та же судьба, что и Меня“. Хм! Если множество римлян будет обращено Иисусом, то может быть. Но если потребуются мученики среди Израильтян! Тогда Он останется один… Вот. Это мой мешок. А это – мешок Иоанны, которая… Да. Мы не только трусы, но и вруны. Иоанна всего лишь упала духом. Она и Элиза на Голгофе почувствовали себя плохо. Одна – мать, пережившая смерть сына, и услышать предсмертные хрипы Христа было для нее ударом. Другая – хрупкая, не выдержала столько ходьбы и солнца. Но нет никаких ран, никаких агоний. Плачет, как мы, конечно. Но не больше того. Огорчается, что ее увели прочь. Завтра придет. И передает эти ароматы. То, что у нее было. С ней осталась Валерия, по настоянию Плаутины, которая сейчас отправилась со своими рабами в дом Клавдии, потому что у них много благовоний. Когда она придет, поскольку она тоже, милостью Небес, не робкого десятка, не начинайте голосить, как будто вам приставили нож к горлу. Ну. Вставайте. Возьмем ступки и за работу. В слезах толку нет. Или, в крайнем случае, плачьте и работайте. Наш бальзам будет разбавлен слезами. И Он почувствует это на Себе… Почувствует нашу любовь». И она кусает себе губы, чтобы не заплакать и придать сил остальным, действительно обескураженным.

Они работают увлеченно.

25. Мария зовет Иоанна.

«Мама, чего Ты хочешь?»

«Эти удары…»

«Это растирают благовония…»

«А!.. Но… извините… Не шумите так… Мне кажется, это молотки…»

В самом деле, бронзовые пестики ударяются о мраморные ступки с характерным стуком молотков.

Иоанн говорит об этом женщинам, и они выходят во двор, чтобы их было меньше слышно. Иоанн возвращается к Матери.

«Как они их достали?»

«Мария, сестра Лазаря, ходила к себе домой и к Иоанне… И еще принесут…»

«Никто не приходил?»

«После Ники никто».

«Посмотри же, Иоанн, как Он красив даже в Своей скорби!» – Мария, соединив ладони, поглощена созерцанием полотна, которое Она поместила на сундук, придавив его грузами.

«Да, красив, Мама. И улыбается Тебе… Не плачь больше… Прошло уже несколько часов. Меньше ждать Его возвращения», – и между тем, сам Иоанн плачет…

Мария гладит его по щеке, но смотрит только на изображение Сына.

Иоанн выходит, не видя ничего от слез.

26. Даже Магдалина, которая вернулась за амфорами, в таком же состоянии. Однако она говорит апостолу: «Нельзя, чтобы наши слезы увидели. Потому что в противном случае они там ничего не сделают. А делать нужно…»

«… и верить нужно», – заканчивает Иоанн.

«Да. Верить. Если не верить, впадаешь в отчаяние. Я верю. А ты?»

«Я тоже…»

«Ты произносишь это с трудом. Ты еще не достаточно любишь. Если бы любил всем существом, не мог бы не верить. Любовь – это и свет, и голос. Даже во мраке отречения и в безмолвии смерти она заявляет: „Я верю“». Магдалина изумительна, она такая возвышенная и убедительная, и даже властная в своем исповедании веры! Сердце у нее должно быть измучено. Об этом говорят и ее глаза, воспаленные от слез. Однако дух ее непобедим.

Иоанн удивленно взирает на нее и признается: «Ты стойкая!»

«И всегда была. До такой степени, что смогла бросить вызов этому миру. А тогда у меня не было Бога. Теперь, когда у меня Он есть, я чувствую, что могу бросить вызов даже преисподней. Ты, раз ты хороший человек, должен быть сильнее меня. Поскольку грех истощает, понимаешь? Больше, чем чахотка. Но ты ведь невинный… Поэтому Он так любил тебя…»

«Тебя Он тоже любил…»

«А я не была невинной. Но я была Его приобретением и…»

27. В дверь с силой стучат.

«Наверно, Валерия. Открой».

Иоанн делает это без страха, под воздействием хладнокровия Марии. Это и в самом деле Валерия, со своими рабами, держащими носилки, с которых она слезает. При входе здоровается по латинскому обычаю: «Будьте здравы» (Salve (лат.)

«Мир тебе, сестра. Входи», – говорит Иоанн.

«Могу я предложить Матери подношение от Плаутины? Клавдия тоже в нем поучаствовала. Но если только Ей не больно меня видеть».

Иоанн заходит к Марии.

«Кто стучит? Петр? Иуда? Иосиф?»

«Нет. Это Валерия. Принесла драгоценные смолы. Хотела бы Тебе их передать… если это не побеспокоит Тебя».

«Я должна превозмогать боль. Он позвал в Свое Царство и детей Израиля, и язычников. Все позваны. Теперь… Он мертв… Но Я здесь за Него. И приму всех. Пусть войдет».

Валерия входит. Она снимает темный плащ и остается в совершенно белой тунике. Склоняется до земли, здоровается и заговаривает: «Госпожа. Ты знаешь, кто мы такие. Первые вольноотпущенницы из языческого мракобесия. Мы были нечисты и невежественны. Твой Сын даровал нам крылья и свет. А сейчас Он… почил в мире. Мы знаем ваши обычаи. И хотели бы, чтобы бальзамы Рима также умастили Триумфатора».

«Бог вас благословит, дочери Моего Господа. И… простите, если Я не в состоянии сказать большего…»

«Не заставляй Себя, Госпожа. Рим тверд. Но он также вмещает скорбь и любовь. Он понимает Тебя, Скорбящая Мать. До свидания».

«Мир тебе, Валерия! Плаутине, всем вам, Мое благословение».

Валерия удаляется, оставив свои благовония и другие подношения.

«Видишь, Мама? Весь мир одаривает Царя Неба и Земли».

«Да», – отвечает Мария, – «весь мир. А Мать ничего не сможет принести, кроме Своих слез».

28. Где-то поблизости раздается веселое петушиное пение. Иоанн вздрагивает.

«Что с тобой, Иоанн?» – спрашивает Дева.

«Подумал о Симоне Петре…»

«Разве он не был с тобой?» – вопрошает Магдалина, которая возвратилась в комнату.

«Был. В доме Анны. Потом мне стало ясно, что я должен прийти сюда. И больше я его не видел».

«Скоро рассвет».

«Да. Открывайте».

Они открывают рамы, и лица кажутся еще более землистыми в зеленоватом свете зари.

Ночь Великой Пятницы прошла.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒