Издательство РТВ-МЕДИА, Москва, 2002. 9 страница

Чукотское гостеприимство. "Я буду есть!"
Знаете ли вы, дорогой читатель, что значит почувствовать запах дыма к вечеру утомительного сплава по мелководной речке с постоянными перекатами и почти сухими каменными горками? Когда вы находитесь в безлюдных районах центральной горной части Чукотки в полном одиночестве вот уже три недели, когда у вас осталось меньше килограмма продуктов, лето на исходе, ночами палатку засыпает снегом, леденящий встречный ветер лишает сил, вместо желанных хариусов изредка ловится маленькая мальма, а до поселка на побережье остается более 300 километров неизвестного пути? Такое чувство не поддается описанию.
Итак, почуяв божественный аромат жилья, неповторимый запах дыма ив, я насторожилась, как зверь, и, в бинокль выискав силуэты пяти яранг на дальней прирусловой террасе, стала приплясывать от радости: "Я буду есть!"
Не стряхивая воды с ног, плюхаюсь в лужу, натекшую в каяк, и быстрее, быстрее гребу вниз. Ну сейчас, сейчас река подойдет к террасе, где стоят белые яранги. Но нет, все не приближается. Видимо, так и не подойдет, я уже начинаю удаляться. Все! Бросаю каяк и, не снимая бинокля, спасжилета и "юбки", легкой поступью бегу к становищу. Просто лечу, ощущая свою невесомость, быстро и легко, не задыхаясь, длинными прыжками, не разбирая, что под ногами. В беге я чувствую себя легкой ланью, чувствую, насколько человек гармоничен с природой. И наслаждаюсь от такого бега. Наверное, я дошла до такого веса, который и нужен человеку для счастья.
Взлетаю на насыпь террасы - и вот они, люди! Чумазые прекрасные ребятишки, вывалянные в оленьем ворсе с всклокоченными, давно нечесаными волосами. Мужчина в засаленном до блеска пиджаке и потерявших на коленях первоначальный цвет солдатских галифе. Все они немного настороженно смотрят на меня. "Здравствуйте! Я путешественница, плыву вниз!"- представляюсь я. Мне хочется обнять и поцеловать их всех, но я все-таки сдерживаюсь. "А мы гадаем, человек от реки, в бронежилете - тут передавали, заключенные сбежали", - мужчина широко улыбается. - Пойдемте вон к той яранге. Там хозяйка сейчас есть, чай попьете".
Чукчи - удивительно гостеприимный народ. Чай - это только начало, предлог. Нагнувшись, прохожу внутрь кажущегося темным после улицы пространства яранги. Посередине жилища окружностью из камней выложен очаг. Яранга пропитана неповторимым ароматом дыма ивовых веток. Хозяйка, облаченная в красно-синий синтетический тренировочный костюм, черноволосая, черноглазая молодая женщина, моя ровесница на вид, хозяйничает у огня. В котле, свисающем на металлической цепочке, что-то кипит, у очага стоит черный от сажи чайник.
Прочный, хитроумно поставленный деревянный каркас, прокопченный и отполированный дымом и временем, обтянут рэтемом - покрышкой, сшитой из выделанных оленьих шкур, а местами с вкраплениями кусков брезента. Вдоль стены лежат дрова - части сухих разлапистых ивовых кустов. На перекладинах каркаса развешаны и коптятся под дымом куски оленьего мяса, гирлянды кишок, покрытых нутряным жиром, рыбьи потрошеные тушки. Висит здесь и каменный божок - продырявленный камень.
Мы находимся в так называемом чоттагыне - холодной хозяйственной части яранги. Спят люди в меховом, шерстью внутрь, пологе - по-чукотски - йороны. Полог представляет собой прямоугольный невысокий короб, крепящийся на горизонтальных перекладинах каркаса и оттянутый сверху веревкой. Этакая палатка без дверей под высоким основным куполом яранги за очагом напротив входа. В доме может стоять 2 отдельных полога -как бы двухкомнатная квартира. Под пологом расстелены шкуры, на них спят, ими и укрываются. Но все эти тонкости быта я отметила уже потом, а сначала все мои помыслы были устремлены к еде.
"Ой, вы, наверное, голодная, а чем же вас покормить?" - хозяйка начала оправдываться, видимо, это здесь такая традиция - ругать перед гостями свою стряпню. "У меня ведь только суп сейчас готов, а я добавила туда нутряного жира, вам, наверное, будет невкусно",- запричитала она. "Невкусно!!! - я чуть не подпрыгнула. - Такого не бывает! Я все буду, я все ем!"
Позже Тамара, так звали хозяйку, рассказала мне, как недавно у нее гостил этнограф, прибывший сюда на вездеходе, который мог есть только молочную кашу, которую она ему специально и готовила. Поэтому и усомнилась сначала в моих способностях.
Но вот начинаю несдержанно поглощать горячее варево, непринужденно руками вытаскиваю из миски олений волос, сгладив неловкость, возникшую оттого, что Тамара заметила его поздно, так же торопливо продолжаю еду.
Тем временем хозяйка замешивает тесто и начинает печь лепешки на жиру от мясного бульона - подсолнечного масла на стойбище нет. Лепики - так ласково называют здесь это чудо кулинарного искусство. От чрезмерного обжорства меня спасают детишки - мне стыдно объедать их, и процесс еды идет медленнее, когда на одну сковородку приходится несколько голодных ртов.
Из стада возвращается Валера, муж Тамары. На нем рыжая кухлянка с капюшоном, отороченным мехом, за спиной карабин - волки наведываются к олешкам в гости. Коренной чукча, родом из поселка Рыркайпий, что на северном побережье, не был дальше Улан-Уде, где проходил военную службу. Мать его, веселая старушка, живет здесь на стойбище, в соседней яранге.
Мне предлагают переночевать под пологом в кукуле - спальном мешке из оленьих шкур, на что я радостно соглашаюсь. Ясное небо, звезды, безветрие - ночь обещает быть холодной. Под пологом уже спят трое ребятишек - сын Тамары, сын тракториста Вити и мальчишка из соседней, еще недостроенной яранги.
Тамара подвешивает над костром котел с мясом, и мы, трое взрослых, сидим на шкурах у очага и за разговорами ждем, когда оно сварится. Я узнаю, что поселок Пламенный ныне жилой, и еще ниже по течению Пегтымеля могут быть стойбища. От сытости и тепла меня размаривает. "Вы устали, наверное, ложитесь спать", - предлагает мне Тамара. "Да как спать, сейчас уж мясо поспеет",- понимающе подмигивая, проговаривает мою мысль Валера. А мне, помимо мяса, еще хочется просто посидеть с людьми. Еще некоторое время ожидания - и Валера не выдерживает: "Все, сварилось",- объявляет он. "Ой, оно же не доварилось, вы наверное не будете такого..." - снова извиняющимся тоном начала Тамара. "Я все буду", - снова убеждаю я хозяйку и набрасываюсь на сочащиеся в середине кровью, мягкие, нежные куски оленины. "Такое самое вкусное!" - восхищаюсь я. Больше Тамара не обращается ко мне на официальное "вы". "Только бы не объесться", - лихорадочно думаю я, но, похоже, ничто не может удержать меня от изобилия пищи. Оленина - продукт легко усваиваемый, диетический, убеждаю я себя, смакуя мягкий розовый костный мозг, который в тысячу раз вкуснее сливочного масла.
Под полог нет входа: просто, приподняв свисающую шкуру, заползаю внутрь отгороженного пространства - здесь со всех сторон олений мех - и пол, и потолок, и стены - это оленьи шкуры. Тамара зажигает свечку - замену используемых ранее жировых светильников. На деревянном подносе прибито несколько гвоздей, на которые накалываются свечи, чтобы не падали. Залезаю в мягкий кукуль. Олений ворс в нем изнутри, поэтому Тамара советует мне не снимать штормовку, чтобы не вываливать свитер. Рядом, с головой накрывшись шкурами, спят дети. Сначала мне кажется, что будет душно, и я чуть-чуть приоткрываю стену полога. Но оттуда слишком сильно тянет холодом, я опускаю "дверь" и вскоре засыпаю. Такого комфортного тепла, как в эту ночь, я давно не испытывала.
Следующий день становится для меня днем сытого отдыха. Хоть я вечером и съела много еды, ночью мне плохо не было, и аппетит совсем не пропал, а, кажется, разгорелся еще больше. С утpa снова чай, лепешки, мясо, язык. На дворе безветрие, ясно - отличная погода для сплава, но на озере в соседнем распадке нас ждут вкусные жирные гольцы. И вообще, пожить денек на настоящем становище, прикоснуться к реликтовой культуре первобытного народа совсем не грешно, убеждаю я себя и решаю задержаться здесь, у гостеприимных хозяев яранги.
Некоторые пожилые женщины уже облачились в меховую одежду. Интересно наблюдать, как чукчанка передвигается по тундре: почти не сгибая колен в тяжелом меховом комбинезоне -кер-кере, она переваливается с ноги на ногу, словно циркуль. Если жарко, то с одного плеча можно скинуть рукав комбинезона.
Но меня всегда интересовал вопрос, почему традиционной женской одеждой чукчей и эскимосов является кер-кер - комбинезон, а мужской - кухлянка - меховая куртка до колен и меховые штаны? "Почему не наоборот? Это же неудобно,- допытывалась я у чукчанок,- каждый раз по необходимости вылезать из комбинезона, да еще на морозе!" "Привыкли",- пожимали они плечами. "А зачем у комбинезона такие широкие, словно галифе, штанины?"- не унималась я. "А это карманы,- хитро прищурилась одна из женщин, - там много всего может уместиться, например, горшок". "Горшок?"- и тут до меня дошло, что совершенно не обязательно раздеваться на морозе для отправления естественных надобностей.
На стойбище в ярангах большей частью времени живут женщины, дети и старики. Пока мужчины кочуют со стадом, женщины занимаются выделкой шкур, шьют меховую одежду и обувь. Обязанность детей - ходить за дровами и водой. Старики чинят, мастерят нарты из деревяшек и рогов, скрепляя их между собой лишь кожаными вязками. По окончании летнего выпаса - летовки - стадо пригоняется к ярангам и отмечается праздник Молодого теленка. Во время празднования происходит забой маленьких телят, шкурки которых необходимы для изготовления легкой меховой одежды. Все население стойбища облачается в нарядные, праздничные, ярко-оранжевые, выкрашенные соком ольхи традиционные одежды. Мужчины участвуют в соревнованиях на скорость, ловкость и силу. На праздник я немного опоздала, не посмотрела на обряды, зато в ярангах после него было много свежего мяса.
Теперь стадо пасется недалеко от стойбища. Днем с Тамарой и Валерой мы идем посмотреть на него. Так тепло, что я иду в одной штормовке, а Тамара даже в футболке, и не верится, что недавно здесь лежал снег. Тундра яркая под солнцем, красивая. Горная, каменистая, она совсем лишена кустарника. С невысоких горок открываются глубокие узкие живописные ущелья. Вдали конусы снежных гор. Подходим к маленькому синему озерку в распадке, на берегу стоит трактор, в воде сети. Рыбаки, отдыхающие на берегу, рассказывают, что за ночь озеро покрылось таким толстым слоем льда, что его еле пробили ломом, чтобы проверить сеть. Было не меньше десяти градусов мороза.
Вода закипает на костре, гольцы уже выпотрошены, потроха валяются рядом, удивляюсь, что вся печенка оставлена в них. Не могу допустить, чтоб пропадал продукт, отделяю печенки от кишок и, спросив разрешения, кидаю их в кипящую в котле уху. Сначала мы едим малосольную икру. Но вот и уха вскоре готова, на большое блюдо вываливается вся рыба, бульон черпаем из большой миски. Все, кроме меня, первым делом вытаскивают из груды рыбьих кусочков головы. Я в первую очередь ем куски тушек - розовое мясо - и печенку. Валера вскоре отваливается: "Головы кончились". Оказываюсь самой стойкой, но все равно не могу все доесть. Лежу под солнцем, смотрю в небо, легкие перья облачков кружатся, словно замедленные сполохи северного сияния. От сытости хочется спать.
Возвращаемся в стойбище. Житель соседней яранги - Гена, молодой парень лет двадцати, приглашает нас в гости: "Пойдемте чай пить. Я молочку сварил". "Молочкой" оказалась манная каша на молоке, она была не сладкой, а соленой и молока в ней было добавлено, по нашим среднерусским меркам, явно очень мало. Но здесь это блюдо было, наверное, редкостным, Гена явно старался. Потом он замесил и поджарил лепешки - так я узнала, что дело это не только женское. А к чаю вытащил горсть карамели - все последние конфеты из своего запаса.
За чаем Гена рассказывает мне, как они в этом сезоне на летовку ходили без сопровождения трактора, все несли на себе, и продолжалось так около месяца. Палаток и теплой одежды с собой не брали - брезент и мех слишком тяжелы для пеших переходов. Спали прямо на земле в той одежде, в какой были. Если случалась непогода, сооружали укрытие из пустых бочек, пользовались разрушенными балками. Оленей, если они хромали, не лечили - лекарств не было - забивали, приходилось нести на себе мясо, и, если было очень тяжело, стояли на одном месте, пока это мясо не съедали. "Да, мое путешествие по сравнению с такой жизнью - детский лепет", - невольно подумалось мне. А после праздника Молодого теленка скоро начнется короткая летовка, недели на две, до окончательно выпавшего на всю зиму снега.
Молочная каша, конечно, хорошо, но я уже соскучилась и по мясу. Иду в "свою" ярангу, ужинаю с хозяевами мясом. Потом меня снова приглашают к соседям на плов - ну как тут откажешься.
Яранги стоят на открытом месте, никаких отхожих мест тут не предусмотрено, до ближайших кустов у ручья метров триста. Бабушка-соседка изумленно интересуется у меня, куда это я ходила.
Объясняю ей цель, и пожилая женщина заходится по-детски непосредственным смехом. Жизнь в тундре не привила детям природы ложного стыда и, сидя в заполненной людьми яранге у очага, можно было слышать характерный звон, доносящийся из темного угла чоттагына, и затем наблюдать шествующую к выходу женщину, выносящую горшок на улицу.
Подле очага у неровного света пламени детишки читают старые, затертые до дыр журналы. Чувствуется информационный голод. Изредка на стойбище на вездеходе привозят видик с дизелем для его работы. Завтра первое сентября, но занятия в школе, в поселке, начнутся в октябре, после окончания осенней "летовки". Дети будут жить в интернате.
До двух часов ночи режемся с Геной в шахматы.
С утра безветрие, но сплошная облачность, вот-вот готовая разразиться затяжным дождем. Кончилось лето календарное, "бабье лето" и "коту масленица" - мне пора в путь. Тамара собирает меня в дорогу - дает примерно по килограмму риса и гречки, несколько "сосулек" вяленого мяса, кусок сырого мяса килограмма на полтора, нутряной жир, маргарин, лепешки. Сахар у нее уже кончился, Валера идет в ярангу к матери и высыпает мне в мешочек последний ее сахар. Я отдаю все лекарства из своей нехитрой аптечки - анальгин, аспирин, йод, бинт простой и эластичный. Теперь со мной ничего не может случится, теперь-то чего уж тут плыть, кажется мне, пустяк. "Смотри,- предупреждает меня тракторист,- там ниже на реке еще будут места непростые, да и погода - это пока стоит". Дарю Валере длинную бурлачную веревку, все блесны, оставив себе лишь "Мепс" и самодельную блесну из ложки - подарок канчаланских оленеводов.
Гостеприимные хозяева яранги провожают меня до реки. Напоследок Тамара протягивает мне конфетку - это так трогательно! До сих пор не могу себе простить, что не оставила им "энзэшную" шоколадку...
Начинается морось. Тоскливо плыть в пасмурный день после общения с людьми. Однако из каяка приходится выскакивать на перекатах все реже, река постепенно становится многоводнее. Часто следуют расширения речки с широченными перекатами, длинным прямым галечным валом, наискосок перегораживающим русло. С этой ступеньки вода стекает многочисленными протоками - промывами. Обычно в середине переката эти промывы мелкие, а самые крайние - глубокие. И когда подплываешь к перекату - не знаешь, не видишь, какая из проток самая глубокая. Пойдешь сразу в первую - можешь сесть на мель, а, если решишь плыть дальше и выясняешь, что первая и была как раз подходящей, назад уже не выгрести. Так и играешь в безобидную лотерею, где решения нужно принимать мгновенно.
Под гидрокурткой, в кармане штормовки, лежит кусок вяленого мяса. Стоит только подумать о нем, как рука уже тянется за пазуху, и я аппетитно жую копченую жвачку. Как я раньше так мало ела, теперь и не представить. Теперь, после отдыха, желудок у меня снова растянулся и постоянно требует еды.
Свист несется над рекой, и быстрая легкая фигурка скатывается к реке по склону. "Куда вы? Мы здесь! Отсюда ближе к лагерю!" Молодой парень высокого роста облика типичного североамериканского индейца с Великих равнин - угловатые черты лица, острый с горбинкой нос, прямые смоляные волосы по плечи, черные глаза, пронзительный взгляд - ведет меня к стоянке. На кукане у него болтается пара крупных хариусов - он ловил на реке рыбу после дежурства в стаде. В его осанке, действиях, походке - во всем облике - сквозит внутренняя гордость, уверенное спокойствие, достоинство. Парень хранит молчание, отвечает лишь на мои вопросы: "Как тебя зовут?" - "Вова". Нелепо звучит это уменьшительное имя в устах семнадцатилетнего человека, настоящего оленевода, взрослого по действиям, ответственности за оленей.
Две небольшие брезентовые палатки и трактор с деревянным балком на прицепе показываются впереди. На взгорке, перед раскинувшемся в замкнутой чаше между холмами озере подле затухающего костра сидит несколько человек - пастухов-чукчей. Один мужчина немного выделяется из них своей внешностью - этакий классический, заросший, бородатый, смуглый, славянского типа геолог в штормовке, на голове - вязаная шапочка. Оказывается, это тракторист, а по совместительству и радист, родом из солнечного Азербайджана. Зовут его Фархад. Из балка, что стоит на прицепе за трактором, выходит женщина-чукчанка. "Оксана, моя жена",- представляет ее Фархад.
Меня поят чаем, потчуют вареной олениной. А я уже не могу больше жевать мясо - с непривычки болят десны. Фархад и Оксана зовут меня в балок отдохнуть и вообще погостить у них. "Сейчас гольцов пожарим, печенки, новых лепешек",- ну как тут откажешься! "Я сыну кукуль сшила, он еще не спал в нем, новый, возьмите, поспите в нем". Я потрясена таким приемом. Да, чем дальше от городов, тем сердечнее люди.
Оксана находилась сейчас на должности повара бригады, так называемая "чумработница", в ее обязанности входило утром встать раньше всех, развести костер, поставить чайники. Варить мясо, печь лепешки. А раньше она работала пастухом и даже в какой-то год получила звание лучшего пастуха района, и ее торжественно награждали. Вова - ее старший сын.
Фархад уже семнадцать лет живет на Чукотке. Романтик, после армии с приятелем поехал на север работать геологом на звучный мыс Шмидта. Он думал, что все геологи всегда ходят, ищут полезные ископаемые, а его поставили бурить шурфы - монотонная работа на одном месте. Больше месяца не выдержал, сбежал в совхоз, год проработал оленеводом. "Полярная ночь, мороз, тепло только под пологом. Утром вылезаю из-под него и весь день только и думаю, скорей бы опять в тепло. Все время обмораживал щеки. Днем кочуем на новое место, удивляюсь, как женщины среди снежной пустыни в этой темноте, в холоде быстро разводят костер, кипятят чай. Быстро строганинкой перекусили, в кукуль и - спать". Не выдержал южный человек такого режима, пошел Фархад на курсы трактористов и нашел, наконец, свое место в совхозе. Теперь у Фархада деревянный балок собственноручного изготовления, по тундре он тащится за трактором на полозьях. "Каждый год - разные маршруты, все время видишь что-то новое. Мне нравится".
Балок - это и спальня, и кухня, и кают-компания. Он небольшой - примерно три с половиной метра в длину и два в ширину. В торцевой части - нары, под ними бочка с соленой рыбой, запасы муки, риса, сахара. Слева, сразу за дверью - откидные, на цепочках, узкие нары, на них буду спать я. Справа - умывальник с раковиной со стоком наружу, махонькая печка, стол, на нем рация, кружки. Под столом коробка с прочей кухонной утварью. На веревках под потолком сушатся, словно в яранге, подвешенные на крючки гольцы, гирлянды нутряного жира. Три узеньких окошка в балке, над одним для красоты висит пучок багульника.
Рядом с печкой Оксана настраивает примус и начинает готовить еду. У каждой хозяйки свои лепешки, одинаковых я еще не ела. Единственное, что их объединяет - невозможность оторваться от их поглощения. Лежу на нарах поверх кукуля, и мне впервые за поход становится жарко до дурноты. "Переночую и с утра уплыву", - думаю я.
Но на следующий день Фархад зовет меня половить в соседнем озере с резиновой лодки гольцов на блесну. Оказывается, чтобы поймать местную рыбу, нужно медленно вести блесну прямо по дну. Фархад поймал одного немного необычного гольца - генетического уродца с перекошенной нижней губой. На плановой связи по рации Фархад запросил указания, что делать с этой рыбой. Удивляюсь такому вниманию к пустячному событию. "Да я бы ее, конечно, съел,- говорит Фархад, - но ритуалы надо соблюдать. Язычники. В прошлый раз сжигали такую особенным способом".
Клев был плохой, погода ухудшалась. В обед пошла морось, а к вечеру началась такая жуткая непогода, что мне подумалось, что теперь уже точно пришла бесповоротная зима. Балок сотрясался от порывов северо-западного ветра, заряды снега мелкой крупой били по стеклам. Страшно было и подумать, каково сейчас дежурным в стаде. Оксана топила печку, экономно отрезая кусочки от голенищ старых резиновых сапог. "Там у Николая еще должны быть дырявые, дня на три их хватит". После каждой подброски печка начинала реветь так, будто готовилась идти на взлет. "Ничего, - утешала меня Оксана, - завтра приедет вездеход из совхоза, коррализацию будем проводить, посмотришь".
С утра переезжаем на новое место, туда, где должны будут построить корраль. Тундра подмерзла, хрустит лед на лужах. Люди быстро собирают палатки, спальные мешки, закидывают все внутрь передвижного домика. "Борька! - кричат пастухи, глядя куда-то под балок. - Вставай, Борька, поехали!" Только сейчас замечаю, что там, между полозьями, среди припорошенных кочек, зашевелился снежный бугор и из кукуля показывается заспанное чумазое лицо тринадцатилетнего на вид подростка-пастуха. Кукуль свернут - и последний член бригады тоже готов к кочевке. Все мы забиваемся внутрь домика и трясемся, медленно двигаясь по кочкам. "На новом месте "Comet" есть,- радостно сообщает мне Оксана, - кружки можно будет оттереть".
Новое место отстоит от старого метров на пятьсот по прямой. Здесь есть протяженная ровная площадка, сухая тундровая терраса, под тонким покровом тундровых кустарничков местами обнажается песчаная почва. Поодаль невысокий обрыв к другому озеру. "А почему сразу здесь не встали?"- удивляюсь я. "А в этом озере гольцов нет". На песчаном берегу отдраиваем кружки песком - самым лучшим природным чистящим средством.
Интересно здесь, на продуваемых просторах, смотрится чайник, подвешенный на треноге. Он висит не над костром, то есть не над ветками, а в стороне примерно на полметра. Между землей и чайником не больше двух сантиметров, и язык пламени от костра пролизывает это пространство и охватывает закопченый подветренный бок чайника. За ним на земле лежат вывернутые голенищами наизнанку болотники - это единственное место у костра, где они могут подсушиться. А греться здесь можно только в движении, за работой или в кукуле - если встанешь или присядешь в тепло пламени на подветренную сторону костра, он тут же перестает нормально гореть и приходится уступать место ветру. Фархад дал мне поносить ватник, иначе я, наверное, совсем бы замерзла.
Дрова для костра рубят здесь тоже необычно - топор по виду напоминает тяпку - лезвие его расположено перпендикулярно топорищу. Таким топором легче рубить ветки и стволики кустарников - основного источника дров. Сухие ветки в костре перекладываются слоями сырых дров - иначе на ветру костер мгновенно' прогорает.
Учу чукотские слова. Амын ет-тык или просто ет-тык - "здравствуйте". И-и - ответ на приветствие. Ет-тык, дословно - "я пришел". Чукчи могут здороваться таким образом несколько раз в день с одним и тем же человеком. Таган - "до свидания". Как минкри? - "как дела?" "Нормально" - мечинки. Кукэн - "чайник". Койнын - "кружка". Ут-тыт - "дрова". Пинйолыын - "печка, костер, очаг". Плект - "торбаса". Памьет - "чижи, меховые носки". Узнаю у Оксаны некоторые традиционные рецепты. Так называемый выт-выт варится из трех компанентов: листьев иван-чая, ивы и щавеля. Листья долго упариваются (Оксана варила их два дня), а зимой служат вкусной приправой к строганине. Кэмэрген - это кушанье из телячьей требухи с сушеными листьями ивы. Вечером на стоянку подъезжает вездеход. Командир вездехода - бравый молодой лейтенант - привез для проведения коррализации нескольких специалистов. Приехал даже сам директора рыркайпийского совхоза - Бурлах Александр Николаевич.
Узнаю, что на океане лед не растаял и лежит прямо у берега, так что мне, возможно, придется тащиться по льду. Уже месяц в поселке на мысе Шмидта стоит яхта "Апостол Андрей", совершающая кругосветное плавание, и все никак не может пробиться на запад.
"Странный год. Может, и не будет больше тепла. Поехали с нами на вездеходе. А хочешь, сейчас санрейс закажу, на вертолете прямо на мыс Шмидта улетишь?"- то ли в шутку, то ли всерьез предлагает мне директор. "Нет, спасибо, я лучше своим ходом" - смеюсь я.
На следующий морозный день я приняла участие в экзотическом для меня процессе коррализации оленей. До этого для меня было загадкой - как за один день соорудить корраль на голом месте и подсчитать в нем всех оленей.
Когда рассматриваешь внимательнее меховую одежду чукчей - кухлянку или керкер, замечаешь на ней множество маленьких залатанных дырочек - эти отверстия прогрызли в оленьей шкуре оводы, когда, развившись под кожей оленя, выбирались наружу. Чтобы от оводов не портилась шкура оленя, и чтобы животное меньше страдало, каждый год всем оленям делают прививки, предотвращающие развитие личинок. Во время коррализации, когда подсчитывается численность оленей в стаде, проводят и эту прививку. Попутно отбираются олени на убой.
На помощь, необходимую для постройки корраля, для загона оленей, разделки туш на нашу стоянку из соседнего стойбища яранг приехали на крыше вездехода женщины и ребятишки. На ровной тундровой площадке воздвигают окружностью диаметром метров в двадцать привезенные высокие жерди с двумя веревочными оттяжками каждая. Для крепления растяжек вбиваются мелкие колья, но они с трудом держат мощную нагрузку, вырываются из земли. Поэтому для оттяжек особенно идут нарасхват тяжелые запасные гусеничные траки. В окружность этого сооружения для прочности "вплетаются" с двух противоположных сторон трактор и вездеход.
Между жердями растягиваются веревки, к которым вяжутся длинные, высотой в человеческий рост, полотнища брезента. "Сколько штанов и штормовок можно нашить из них!" - невольно думается мне.
В одном конце корраля из досок сооружается узкий проход, в который может поместиться только один олень, а с противоположной стороны стены загородки распахивают, открыв широкую воронку-вход для загона оленей.
Теперь пастухам необходимо было точно направить стадо в эти ворота. Это сделать было не так-то легко, уже перед входом, когда, казалось, все олени устремлялись внутрь, от стада непременно отбивалась небольшая группка, голов в сотню, и уносилась обратно в тундру. Я, согреваясь, бегала вместе с пастухами за этими отколами и даже заслужила удивленно-восторженную похвалу пожилых чукчанок: "Как чукча бегаешь!"
Наконец, все олени в коррале, притаившиеся вдоль стен загродки люди быстро перемещают концы брезентовых стен, закрывают ворота. Стадо беснуется в загоне, беспорядочно мечется и вскоре начинает перемещаться по кругу.
Внутри корраля воздвигается еще одна мягкая брезентовая стенка-перегородка почти от центра круга до узкого выхода. Теперь задача - отсечь от тысячной массы оленей небольшую группу и замкнуть ее в сектор круга с этой одной стенкой.
Взрослые пастухи стоят наготове на выходе из корраля, им предстоит хватать пробегающих там по одному оленей за рога, удерживать, пока им вкалывают прививку, клеймить. Забивать отбракованных особей. Внутри корраля пара подростков, пара девушек и старик, держа в руках брезентовое полотнище, должны вклиниваться в шуршащую, шарахающуюся от людей массу животных. Занимаю место в ряду живой ходячей изгороди и я.
Чукотская коррида начинается. "Борька, отсекай!" - ревут зрители снаружи. Поначалу жутко смотреть, как мальчишка, держащий край полотнища, бросается в гущу безумных, на полном скаку несущихся по кругу оленей. Растопчут, кажется мне, неискушенному наблюдателю. Я в ряду четвертая, вдалеке от края, но мне все равно страшно, кажется, олени могут сбить с ног, подмять под себя. Под копытами животных уже безжизненным комочком болтается растоптанный олененок, не выдержавший бешеной гонки. Но Борька в подходящий момент смело вклинивается в стадо, и вот мы все, как рыбаки неводом, затягиваем пару десятков животных в отгороженный с одного боку сектор и собой замыкаем выход из него. От ужаса закатывая глаза, сверкая белками, олени наскакивают на нас, мы выше поднимаем руки с зажатым в кулаках полотнищем, отбрыкиваемся от оленей ногами, кричим на них. Стоит дать слабину в натяжении стенки или чуть опустить кому-нибудь руки, как в эту "пробоину" в стене, опрокидывая человека, устремляются все, только что с трудом отсеченные животные, и присоединяются к основной массе.
От нашей кучки оленей уже совсем коротким куском полотнища - этакой дверью - отделяются на выход из загона 2-3 оленя и затем "выдавливаются", вытесняются в узкое отверстие выхода.
К вечеру площадка в загоне вся растоптана, мы бегаем все медленнее, завязая в тундровой жиже. Но пока последний олень не учтен и не привит, мы не покидаем рабочих мест. Под конец я вываляна в грязи по уши и счастлива примерно по ту же самую высотную планку.
На тундровой подстилке лежит пара десятков освежеванных туш. После рабочего дня праздничный ужин - неизменная вареная оленина и "соленый суп", как называют чукчанки густое варево из пакетиков суповых концентратов, привезенных вездеходчиками.

Навстречу океану. Пегтымельские петроглифы
Холодно. Утром снова идет снег, ветер западный. К полудню лужи растаяли, проглядывает солнышко. Оксана напекла мне в дорогу лепешек и проводила до реки. Взмах веслами, и еще одна яркая встреча становится лишь достоянием памяти.
Сразу за впадением Мотлыкана, где Пегтымель поворачивает на юго-запад, огибая гору Вуокэнмеем, начинаются пороги. "Ну, там вы, наверное, по берегу пойдете", - говорили мне ребята-пастухи. Жаль, что никто не видит меня здесь.
Река резко сужается, крутые, почти отвесные скалы вплотную подступают к воде. Крупные булыганы, ссыпавшиеся сверху, перегораживают русло, река шумит впереди. Подплываю к крутой горке, внизу вижу белые буруны, камни. Тыкаюсь носом в берег. Метров через двести за порогом виден более пологий участок падения реки. "Просматривать - не просматривать?" - подступает к груди азартный жар. "Да что я, не каякер, что ли?" Как вначале начнешь просматривать, так и поведется. Проверяю, крепко ли надета "юбка" и, оттолкнувшись веслом, ныряю в поток. Привычные маневры среди камней, каяк послушен, я легко уворачиваюсь от самых высоких валов, да они и не выше метра. Порог пройден, и я наполняюсь еще большей уверенностью в своих силах.
Пороги продолжаются, они представляют собой крутопадающие на сужениях русла в скалах горки, заканчивающиеся быстротоками, так что в случае переворота я рискую лишь сухими вещами. В русле лежат глыбы, и необходимо лавировать меж ними, работая веслами. Ставлю себе задачу как можно меньше мочить руки, но избежать этого никак не удается. Но вот горы расступаются, и на реке начинаются более спокойные шиверы, часты длинные перекаты. Но теперь они не гладкие галечные, а крупнокаменистые, да и расход воды в реке заметно больше, река стала мощнее, и маневр хождения поперек струи в поисках оптимальной, более глубоководной, протоки может закончится навалом на камень. Здесь не просто вылезти из каяка посреди потока, и при посадках на камни я отчаянно подпрыгиваю, не вылезая из очка, стремясь столкнуть каяк с мели.
Превращаюсь в жвачное животное - на остановках неизменно жую лепешку, сахар, конфеты. Как я раньше ела так мало?
Чем ниже, тем река становится все спокойнее, на монотонных участках я вдруг чувствую, что ветер все-таки дует, и он встречный. До боли леденеют пальцы на руках, промокшие рукава свитера их не спасают, спускаю обшлага гидрокуртки до весельного цевья. Вечером снова посыпал сухой снежок, становлюсь на ночевку и отмечаю, что примерно за 6 ходовых часов прошла 45 км - вот это скорость!
Погода с утра замечательная. Почти нет ветра, низкая неплотная облачность. Река становится заметно мощнее, течение быстрое. Меня окружают пологие тундровые склоны гор. И сзади, и впереди все время видны горы, а мне-то казалось, что ближе к океану местность будет равнинной. Плыть легко, только нужно следить за основным, глубоким проходом на многочисленных широченных перекатах, чтобы не сесть на мель. Часа за три проскочила 35 километров - приплыла как раз к обеду на перевалбазу при впадении Кукэвеема. Вдали от реки стояло несколько домов, виднелись покосившиеся загородки корраля. Мне база показалась нежилой, но тут я заметила вездеход, с виду целый, неразваленный, решила подойти поближе, и, как оказалось, не зря.
В большой настоящей деревянной избе из толстых бревен, с огромной кирпичной печкой внутри, обитала семья. Вадим и Аня Монаковы с сынишкой из поселка Биллингс этим летом заготавливали здесь рыбу. Сейчас должен был быть ход морского гольца, но так как в этом аномально холодном году океан не растаял, рыбы в устье Пегтымеля вошло очень мало, и глава семьи был в расстроенных чувствах. "Карабин бы мне,- сетовал он,- хотя бы дикарей стрелял (диких оленей)".
На столе в вазочке лежали дольки шоколада и несколько кусочков хлеба. Я пила чай и, не удержавшись, взяла и скромно грызла маленький кусочек шоколадки, стыдясь объесть малыша. Но вот карапуз сам подходит ко мне и заботливо протягивает целую плитку: "Ты ешь, ешь! - доверчиво говорит он. - У нас его еще много". "Вояки целый ящик забросили, - поясняет Вадим, - а больше у нас и почти нет ничего - риса немного осталось да рыба соленая".
Я хотела уплыть в этот же день, но хозяева не отпускают меня: "У нас баня такая хорошая, обязательно надо попариться!" Аргумент веский, я не мылась уже полтора месяца. "А послезавтра вездеход в Биллингс пойдет, оставайся, поедем вместе". Но нет, впереди меня ждут петроглифы, на следующий день, переночевав в жаркой избе, я расстаюсь с хозяевами. Оставляю Ане часть мяса и маргарин. Мне же в дорогу вручают аж десять плиток шоколада! "Да куда так много! У меня на все путешествие было столько же!" - "Бери, бери, что там еще впереди будет, неизвестно. А в поселок придешь - ночь-полночь - стучись к нам в дом, второй с краю". Еще мне дают с собой соленых гольцов и хариусов - надо же, на Пегтымеле я еще не выудила из реки ни одной крупной рыбы, и, похоже, необходимости в этом теперь не возникнет.
Над долиной поднялся утренний туман. День обещает быть теплым. Плавание вниз по широкой реке на сытый желудок является легкой прогулкой. Река часто петляет, делится на многочисленные протоки, но течение быстрое, и скорость передвижения высокая. 68 километров по карте я прошла за 6 ходовых часов. И вот впереди уже виден долгожданный высокий береговой обрыв, на котором должны быть древние наскальные рисунки.
За распадком меж прибрежных сопок работали старатели, с воды мне хорошо был слышен шум экскаваторов. Они стояли километрах в пяти от реки, как мне рассказали на перевалбазе, и к ним вела вездеходная дорога с самого Мыса Шмидта. Знакомиться с бытом старателей - это еще на неделю задерживаться, подумала я и проплыла в сумерках дальше, к началу обрыва. Вдруг сзади раздался гудок. Обернувшись, я увидела, как вдалеке по склону, по серпантину дороги медленно ползла грузовая машина и светила фарами. "Ну надо же! - от удивления я даже раскрыла рот. - Цивилизация!"
Утро было ясное, а под обрывом даже припекало солнышко, и склон как раз защищал меня от ветра. Раздеваюсь до футболки - чудеса! Контрасты чукотской погоды еще не перестали удивлять меня.
Уже два часа лазаю по серым алевролитово-песчаниковым выходам скал и ищу рисунки. Плоские плиты разрушающейся породы грудами валяются под крутыми утесами. Неужели врем

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒